Читать книгу Де ля нуи №2 - Катика Чур - Страница 3

У Славочки четвертые сутки держалась температура 39,5. Он метался, кричал, плакал, не приходя в сознание. В бреду он видел Аськины руки. Видел, как на нежную кожу кто-то мертвецки зеленый дует ледяным воздухом, и они трескаются, покрываются красными бугорками, кровят. Мозг буравила мысль, что уродливыми, смешными и уязвимыми в этом мире становятся самые нежные и незащищенные создания. Что его сильная здоровая кожа плевать хотела на холода и морозы. Что под коростой рук, которые он презирал, которые ему аккомпанировали много снежных зим, скрывался нежный росток всего самого желанного в этой жизни. Он рыдал, брал эти ладони, целовал их, прижимал к лицу. Они гладили его, перекидывались на клавиши, на плешивых кошек, снова скользили по его телу. Он прижимался губами к ее шее, не мог надышаться яблочным золотистым подпушьем… Через пять дней Славочка открыл глаза. На лбу у него лежала мамина рука.

– Ну, слава Богу! – Дарья Петровна, шатаясь от смертельной усталости после бессонных ночей, поставила на табурет перед постелью куриный бульон с фрикадельками.

– Мамочка, – он откинул одеяло, сел на кровати, потянулся к бульону. На простыне темнели желто-бурые пятна.

К вечеру Славочка взял инструмент. Попробовал разыграться, но руки не слушались, пальцы превратились в негнущиеся палки. Дарья Петровна заметила припухлось на суставах. На следующий день сын не мог держать ложку, корчился от боли, смотрел испуганными глазами: «Ма, я не смогу больше играть?»

– Родненький мой, кровиночка моя, ты будешь играть, ты лучше всех будешь играть, – она прижимала к губам каждый его палец.

Врачи сказали, что от неизвестной бактериальной инфекции началось воспаление суставов. Назначали антибиотики, противовирусные, положили в стационар, ставили капельницы. Славочке было 16 лет. Врачи долго перекидывали с места на место его карту, не в силах определиться взрослый он или еще ребенок, в результате определили в основное инфекционное отделение городской больницы. Дарья Петровна договорилась с главным врачом – ждала его до полуночи около подъезда дома – и тот разрешил ей спать в коридоре, недалеко от Славочкиной палаты. За это Дарья Петровна мыла полы в отделении и туалетах, убирала утки из-под тяжелых больных. В обеденный перерыв с двумя пересадками на трамвае и троллейбусе добиралась до дома, варила живительный бульончик с фрикадельками, кормила Катюшу, кричала на подвыпившего мужа, уныло стынущего на диване, заливала термос и неслась обратно в больницу. Славочку выписали через три недели. Облегчения не было.

Спустя пару месяцев, Дарья Петровна, ехала на 36-м автобусе после очередной консультации с городским медицинским светилой. Он расписал новый курс лечения и, заглянув ей в глаза, проникновенно сказал: «Вы должны понимать, мамаша, максимум – он будет держать чашку, ни о какой игре на скрипке не может быть речи. Суставы деформированы, обратный процесс невозможен. По крайней мере, такого я еще в своей практике не видел. А уже поверьте, я много чего повидал». На соседнем сиденье автобуса две женщины в деревенских пуховых платочках вели беседу, сильно окая.

– …И вот батя-то встал, как Илья Муромец с печи, и пошел. И пальцы –то его кривы полегоньку стали уменьшатся, и даже валенки прежние налезли.

Дарья Петровна встала, зачем-то нелепо размашисто перекрестилась не в ту сторону (с детства была атеисткой), нависла над бабами:

– Ради Христа помогите, сын погибает, – слезы полились по ее черным от горя щекам.

Женщина рассказала, что возила отца в Ставропольский край: приезжаешь, налево-направо, направо-налево, потом по прямой от автовокзала, станицу не помню, красными буквами написано, буква «А» упала и в траве валяется. Там Анна живет. Целительница, ясновидящая. К ней все едут.

Дарья Петровна в два дня собрала Славочку, Катюшу (с нетрезвым отцом оставлять было страшно), к полуночи съездила на вокзал, заняла очередь за билетами, купила на одну верхнюю и две боковые полки плацкарта три места до Ставрополя и отправилась в путь. Катюша радовалась, здоровалась со всеми в вагоне, с аппетитом ела, пила сладкий чай в подстаканниках, Славочка безжизненно свисал с верхней полки. Через два дня доехали. Местные жители несколько раз направляли Дарью Петровну с детьми по ложному пути, но на городском базарчике дородная продавщица творогом вспомнила: «Станица Полтавская, кажись, там Анка с мужем и живет сейчас. Мы с ней в одном классе учились» и сунула в рот Катюше кусок жирного творожка с изюмом. В Полтавскую на автобусе Дарья Петровна со Славочкой и Катюшей добралась только к вечеру. Небольшие, но ухоженные каменные домики по одну сторону от дороги, по другую – поле, куинджевский закат, деревянная табличка «Полт..вская», буква «А» валяется в жухлой траве.

– Вы к Анне? – из ближайшего дворика вышел мужик и оглядел троих путников как товар.

– К Анне.

– Пятьсот тысяч сутки\комната. У меня как раз съехали жильцы. Через пару дней подойдет очередь. Поди займи пока, а я детей твоих в дом провожу.

– Курорт триста тысяч в сутки стоит, – возмутилась Дарья Петровна.

– Ты, небось, не на курорт приехала.

– Нет денег. Только на лечение и обратную дорогу.

Мужик оглядел Дарью Петровну со всех сторон: измученное лицо, застиранные руки, но грудь высокая, талия тонкая, бедра крутые, ноги, правда, как тумбы.

– Стирать, убирать, обед готовить умеешь?

– Пальчики оближешь.

– Седьмой дом, отсюда направо. Иди, запишись, будете в сенях спать, у меня там тепло, – он взял пожитки и пошел к дому.

Несмотря на поздний час, у дома Анны толпился народ, в окнах горел свет. Дарья Петровна подошла к отдельно стоящей кучке людей.

– Живая очередь?

– Нет, просто вечерние встречи. А записаться у Зинаиды – помощницы можно. Толкни калитку, постучись в дверь, – доброжелательно ответила молодая женщина в платке и длинном зимнем пальто с потертым норковым воротником.

Дарью Петровну встретила суровая Зинаида. Завела в маленькую комнатку – скорее кладовку, там стоял простой стол, табуретки. Открыла толстую студенческую тетрадь в клетку, взяла ручку, подняла глаза:

– Чем болеешь?

– Не я, сын. Суставы… а он скрипач.

– Завтра не приходи. Приходи послезавтра. Анна принимает с восьми утра и до пяти вечера. С 12 до 15 у нее обед. Суббота- воскресенье – выходной. Будешь ждать у дома. Если крикнут – зайдешь, нет – значит, на следующий день придешь.

– Ишь ты! – ухмыльнулась Дарья Петровна.

– Не ишь ты, – резко вскинулась Зинаида, – не огород копает, через свою кровь всех пропускает. Ей вообще два раза в неделю принимать надо, а не гробить себя, – Зинаиду задели за живое, ее лицо налилось кровью.

– Да я ж не знала, – потупилась Дарья Петровна, – как заведено, так и сделаю.

Вышла к людям, огляделась. Заметила неподалеку от дома Анны поляну, на которой впритык, одна к одной были разбиты палатки. В общей массе цвета военного брезента мелькали несколько разноцветных импортных куполов. Прошлась взад – вперед по улице, всюду полушепотом приезжие рассказывали друг другу о бедах, исцелениях, врачах, мытарствах. В станице, видимо, было заведено совершать этот вечерний променад горя и надежды. Кроме приема Анны делать тут было абсолютно нечего.

Дарья Петровна вернулась в дом к мужику. В сенях было, действительно тепло, к стене тулился большой топчан, накрытый кучей несвежих стеганых одеял, стояли колченогие венские стулья, затертый сервант с разношерстной посудой, и крохотный столик. Хозяин вынес из комнаты горячий чайник с плиты, копеечные печенюшки. В дом не приглашал. Все четверо уселись за столик, Дарья Петровна выложила остатки еды из поезда: спинку от жареной курочки в сухарях, два яйца, лимонные круглые конфеты в россыпь. Достала из серванта непромытые липкие тарелки, вздохнула, разломала надвое куриную спинку, положила детям и добавила по яичку. Печенье и конфеты высыпала в общую тарелку.

Катюша, помыв руки ледяной водой в садовом умывальнике со смешным язычком, который надо было толкать вверх-вниз, с аппетитом начала есть. Славочка уставился в одну точку, к еде не притронулся. Дарья Петровна отхлебнула чай, взяла печенье. Мужик метнулся в комнату, принес початую бутылку водки, достал две заляпанные стопочки, поставил на стол, наполнил доверху.

– Ну, добро пожаловать. Степан.

– Дарья.

– Дети у тебя красивые. Девчонка особенно, – он потрепал Катюшу за щечку, – давай, Дарья, хлебнула горя, хлебни водочки.

Они чокнулись, выпили залпом. Степан потянулся к Славочкиной тарелке за курочкой, но Славочка резко накрыл его руку своей ужасной пятерней с распухшими суставами, и подвинул тарелку Катюше.

– А малОй-то сечёт! – Степан подмигнул, – не мертвец он вовсе, придуривается.

Снова сбегал в комнату, принес тарелочку с нарезанным хлебом и салом. Дети, измученные дорогой, легли на топчан, накрывшись горой одеял, прижались друг другу и тут же уснули.

– Несчастная ты, Дарья, – у Степана развязался язык, – погубила ты в себе женщину. А красивая ведь баба, все при тебе.

Дарья Петровна, опрокинувшая сотку на полуголодный желудок, впала в небытие, разомлела в тепле и заревела. Вот так навзрыд, дурой, белугой, не боясь разбудить детей, не стесняясь выглядеть распухшей, ревела и ревела, уронив голову в ладони. Степан долго смотрел на нее, не забывая опрокидывать одну рюмку за другой, а потом крякнул:

– Ну, все, пойдем лечиться.

Приобнял Дарью Петровну за талию, провел через большую комнату в маленькую душную клетушку без окна, с кроватью и настенным ковром. Уложил, раздел, и, не целуя, долго по-мужицки возился взад-вперед с почти уже бесчувственной квартиранткой.

Первую ночь за последние полгода Дарья Петровна проспала без снов до девяти утра. Открыла глаза, ничего не понимая, увидела перед собой одетого бодрого Степана.

– Ну, ты спать, матушка, сегодня две комнаты заселяются, нужно все прибрать, обед приготовить…

Дарья Петровна, судорожно натянув платье и хлопковые колготки, выскочила из комнаты и остолбенела: сени остыли практически до уличной ноябрьской температуры. Дети, крепко обнявшись, спали, почти с головой зарытые в одеяла. На подушке плотно прижалась к Катюшиной щеке свернутая клубком трехцветная кошка. Дарья подошла ближе: лица детей были абсолютно белыми, ангельскими, по-киношному красивыми. Она почувствовала себя грязной шлюхой, хотя и сладко выспавшейся.

День прошел в хлопотах. Дарья Петровна, перемывала с триалоном липкую посуду, стирала в тазу Степаново белье, несколько штанов и рубашек. Из принесенных им продуктов варила суп, готовила голубцы, компот, все время подкармливая Катюшу, которая вертелась рядом. Несколько раз подносила к губам так и не вставшего с постели Славочки то бульон, то капустный пирог, то вареники с картошкой.

На следующее утро они вместе с сыном пошли к дому Анны. Сильно похолодало. Степан дал им зимние тулупы. Катюша осталась дома. Время тянулось медленно. Замотанные в пуховые шали и какие-то тряпки люди стояли, сидели, ходили вдоль по улице, переговаривались, вздыхали. Время от времени на крыльцо выходила Зинаида и зычно кричала: Артамоновы! Беляев! Солдатенко! Фамилии десятикратно повторялись в толпе.

Часам к четырем Дарья Петровна уже понимала, что сегодня им не попасть на прием, как вдруг люди заголосили: Клюевы! Где Клюевы?

Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую, красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела очень крупная, обычная на вид женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Петровна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Петровне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед Славочкой на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Петровне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Петровна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У нее были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал, и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, и, в конце концов, она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!», – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Петровна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Петровна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Петровна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще неостывших сенях. Дашуней ее в детстве называл старший брат Пашка, с которым они мотались по помойкам в надежде загасить постоянное пожирающее изнутри чувство голода. Помойки были поделены между ребятней со всего поволжского городка. За еду на чужой мусорной куче можно было схлопотать. Пашка всегда брал огонь на себя, его избивали человек пять, пока Дашуня со всех ног бежала прочь. Однажды без его прикрытия она залезла в огород к богатой соседке. Несла матери на завод чайник с кипятком и горбушкой хлеба, решила сорвать пару огурцов. Поставив чайник у низенького забора, перепрыгнула махом на грядки и стала собирать в подол толстые пупырчатые огурчики. Раздался лай, Дашуня вздрогнула, выронила огурцы и рванула к забору. По плиточной дорожке на нее летел огромный пес, через секунду сбил с ног и стал рвать одежду. На визг и лай вылетела соседка, полотенцем и ногами отогнала собаку и за шиворот начала поднимать Дашуню с земли. Подол платья и трусы были в крови, Дашуня ревела от боли, хозяйка онемела. Сбегала в дом, вернулась с пятирублевой купюрой. Увидев деньги, Дашуня резко перестала рыдать.

– Отдай маме, пусть купит тебе платье. И чтобы больше я никогда, слышишь, малявка, никогда тебя не видела!

–Спасибо, тетя, никогда, простите, спасибо, тетя! – Дашуня выхватила деньги, галопом перепрыгнула через забор обратно на улицу, схватила чайник, сверток с хлебом и понеслась к маме. Мать работала на стройке, ее фигура, кладущая кирпич маячила в зияющем проеме окна недостроенной школы.

– Маааам!

Маленькая иссушенная женщина с черными кругами под глазами спустилась вниз. Дашуня повернулась к ней спиной, подняла разорванное бурое платьице, приспустила окровавленные трусики. На попе зияла рваная кровавая рана.

– Мамичка, только не ругайся, на меня собака Ульяшиных напала. Прямо на улице, вот! – Дашуня резко обернулась, держа в вытянутой руке пятерку.

– Боже, какое счастье! – мать всхлипнула, выхватила деньги, поспешно затолкала их за лифчик. Всхлипнула еще раз, обняла Дашуню, спустила трусики, загребла пятерней землю под ногами и замазала ей рану. – Все пройдет, доченька, все заживет. Я побегу, прораб сегодня злой. – Мать взяла прохладный уже чайник, отломила от хлеба небольшой кусочек, остальное протянула Дашуне. – Ешь, доченька, ешь, моя хорошая.

За все шесть лет Дашуня не помнила, чтобы мама называла ее «доченькой». Она забыла про боль, побежала обратно к дому Ульяшиных, увидела через забор сидящую в огромной конуре псину и начала ее дразнить.

– РРРРав! Мяяяуууу! Иди сюда, ссука, поймай меня.

– Я тя щас поймаю, тварь мелкая, ты специально моего пса дразнишь! – заорала из окна хозяйка. Дашуня пулей пустилась бежать. Второй раз фокус не удался.

К вечеру попа горела, Дашуня подвывала, Пашка обмыл ей рану, нарвал подорожников, сдирая верхний слой кожицы с листочка, мякотью прикладывал один за другим. А еще дул и приговаривал: « У Ульяшки заболит, у Дашуни заживет».

– И правда все зажило, Стёп, веришь, нет? И заражения не было, и шрама не осталось, – захмелевшая Дарья Петровна ковыряла пельмешек вилкой. Сегодня она наготовила их полный жбан.

– Остаалось, – нежно посмотрел на нее Степан, – я ж видел, шрам остался.

Брат ее очень любил. Когда Дашуня выросла, статная, темноволосая, с тонкой талией и еще хорошенькими ножками, Пашка контролировал каждый ее шаг, на танцах в районном клубе отшивал от нее каждого приглашавшего парня.

– Паш, можно я с тем, рыжим потанцую, – заискивала Дашуня.

– Эй, рыжий, иди сюда, да ты, ты, – Пашка с перевязанным глазом (такой образ раненого главаря брат придумал себе сам, как и кличку «Шаман»), – ты вот эту девчонку видишь? – Рыжий косился на сестру. – Так вот чтоб ты никогда больше к ней не подходил, понял? – и смачно сплевывал сквозь сигарету.

– А что ж мужа-то твово будущего он от тебя не отшил? – Степан хитро прищурился.

– Да это ж мамка его выбрала. Он все подарки носил и мне, и ей, то кулон на цепочке подарит – шофером на грузовике калымил – то корзину винограда принесет. Мать и сказала мне: иди за него, голодной не останешься, точка.

– Вообще штоль не любила мужа-то?– спросил Степан.

– Вообще не любила. Да я, Стёп, к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья, не интересно мне все это, Стёп! Вот за детей ему спасибо. За Славочку. Да и за Катюшу. Души в нем не чаю. В них, то есть.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе, – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя –то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречал с ней, и стол жильцам накрывал. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя прям она как-будто.

Все дни Дарья Петровна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до дома целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, тяжело вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой- то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только от того, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул ему по лицу, а Анна закричала: «КТОООО?»

– МАМА, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила «КТОООО?»

– АСЬКА, – слово вылетело изо рта Славочки чужим голосом, он не вполне осознавал, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила теплый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо, и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну, хватит, – в комнату вбежала взволнованная, заплаканная Зинаида, – хватит, Аня, я больше не могу это слышать. Приняла на руки выпавшую из-за занавески целительницу и подвинула к ней кресло.

– Ну, все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, она под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке:

– Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Петровна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца, – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке, – выйди!

– Оставьте его, мама, – в голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Петровна оторопела, – вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя, – она залилась слезами.

– У вас муж есть, дочь есть, вот ими и займитесь, – женщины встретилась глазами. Анна смотрела внутрь зрачков Дарьи Петровны. Но та выдержала взгляд, и как боксер на ринге пошла в атаку. Сжала зубы, налилась кровью:

– Никогда не оставлю. И никому не отдам.

– Да и черт с вами, езжайте домой. Лечение окончено.

Анна ела оливье, Зинаида суетилась, подкладывала ей на тарелку то огурчики, то маленькие бутерброды с сыром, то поджаренные тефтельки. Налила обеим по рюмочке, села рядом. Обе выдохнули, выпили залпом.

– Ну что? Девчонку отрезала? – спросила Зинаида.

– Девчонку.

– А надо было мать.

– Да я б не выжила, если б мать отрезала. Видала, сколько силищи в этой стерве?

– Задавит она парня.

– Задавит, – Анна кивнула с набитым ртом, – судьба у него красивая, его еще нам с тобой по телевизору покажут.

Сестры засмеялись, прожевывая тефтельки.

– Зато девочку спасла. Налей-ка мне еще водочки. Мамаша эта ее б со свету сжила, по любому, – Анна наколола на вилку огурчик, уставилась на него и загрустила, – детей только у него не будет. Род заканчивается. А жаль. Красивый пацан. Породистый.

Дарья Петровна возвращалась с сыном к Степану по дороге вдоль поля. Марсианский закат отражался в лужах и стеклах домов с другой стороны.

– Мам, красиво здесь, да? – первый раз за несколько месяцев очнулся Славочка, и по-детски шлепнул ногой по луже, разбрызгивая закат по сторонам, – так есть хочется. Мам, а ты утром вареники делала, да? В сенях пахло. С вишней, мам?

Дарья Петровна остановилась, взглянула сыну в исхудавшее лицо. В глазах ее стояли слезы. За долгие мучительные полгода он ни разу не попросил есть. В кожаном ремне каждую неделю нужно было делать новую дырку, ближе к центру, чтобы брюки хоть как-то держались на тощих бедрах. Куртка висела на нем, как на пугале, сделанном из старой швабры.

Она взяла его лицо в свои руки и, всхлипывая, стала покрывать поцелуями.

– Родной мой, кровиночка моя, тебе правда легче? И супчик дома есть, и вареники, и пирог я испеку, все для тебя, мое золотце, сердечко мое, сладость моя…

– Мам, ну не плачь, пошли домой, быка бы сейчас съел.

Из дома навстречу Славочке выскочила всегда веселая Катюша. Он раскрыл руки ей навстречу, она запрыгнула ему на шею, обвивая руками и ногами.

– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся, – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Петровной рюмками. Славочка ел, как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Петровна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степновыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, дык вы завтра уезжаете штоли?

– Уезжаем, Стёп, уж и Катька первый свой класс пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… , – она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной было? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку- и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили…ну там на скрипке… или на чем он там лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль свою ролюшку, и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Петровна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.