Читать книгу Я проснулась лисицей - Катя Кэш - Страница 3

В ноябре исполнился третий месяц на моей работе номер один. Первый круг ада в череде говно-работ. Еще в сентябре Большая Чешка нашла мне место через мужа одной её сотрудницы – охранника в резиденции мэра. После лета в мэрии начинался активный сезон светских мероприятий и им нужны были подавалки. Я надела самое строгое платье из моего скромного гардероба и отправилась на собеседование. Я шла пешком – полтора часа в каждую сторону – и думала лишь о том, что не могу позволить им отказать мне в работе! Это было одно из трех устрашающих зданий-бегемотов с огромными гранитными колоннами в самом центре Сити, прямо на станции «Банк». Мэрия работала как самая настоящая «контора» (во всех смыслах этого слова) – всё было очень формально, общение только шепотом, металлоискатель на входе, строгая униформа, никаких накрашенных ногтей, макияжа, украшений или пирсинга. Нельзя пользоваться телефоном, нельзя разговаривать друг с другом, нельзя, нельзя, нельзя… Мне выдали чёрный передник с вышитым на груди гербом и галстук в жёлтую и чёрную полосы. В «Меншн Хаус» я впервые научилась завязывать галстук. Мучаясь с узлом, я вспомнила слова одного друга, который научил меня правильно чистить банан – с черенка, не с «носика»: абсолютно всё в жизни учит нас хотя бы одной какой-то вещи.

После очень формального собеседования, по помпезности вполне тянущего на конкурс на должность в инвестиционном банке, мне сообщили, что я принята и что от меня требуется принести на работу свою белую рубашку. У меня была только одна белая рубашка. На груди у неё была небольшая плиссированная вставка (из того же белого хлопка). Я тщательно её выгладила и, повесив на вешалке на руку, прошагала с ней нехитрый, всегда по прямой, но долгий маршрут. В первый свой рабочий день от волнения я пришла на полчаса раньше. Я переоделась и только успела выйти из женской раздевалки, чтобы направиться в банкетный зал (где некоторые подавалки уже начинали сервировать столы), как меня остановил наш надзиратель. Он следил за опозданиями и контролировал рабочий процесс. Он ничего не делал, но его появление никогда не предвещало чего-то хорошего. Это был худощавый высокий парень-индус, безупречно аккуратный и отполированный до лоска от кончика лакированных туфлей до напомаженных волос. Он остановил меня и с крайним раздражением завопил: «Было же четко сказано – простая рубашка!»

Он выразительно впился глазами в плиссированную вставку на моей груди. Несколько подавалок беззвучно выскользнули из раздевалки за моей спиной – все они были одеты в одинаковые гладкие белые рубашки. Мой первый день даже не начался и мог вполне так и закончиться. До начала смены ещё было немного времени. Я почувствовала, как кровь подступила к лицу. По сути у меня не было денег, чтобы купить новую рубашку – для этого мне нужно было залезть в деньги «на пропитание». Из-за паники я не могла сообразить, куда мне бежать и что делать. Я вспомнила, что Большая Чешка работает где-то неподалеку, и позвонила ей, чтобы спросить, где в Сити можно купить копеечную белую рубашку. Она направила меня в ближайший «Маркс Спенсер» – там в детском отделе (секция школьной формы) можно было купить самый дешевый вариант. День был очень жаркий. От бега по улице и галопа вверх-вниз по ступеням магазина у меня так высохло во рту, что язык прилип к нёбу и я не могла сказать ни слова. Я вбежала в отдел с безумными глазами, схватила рубашку с наклейкой «12 лет» и, не примеряя, помчалась обратно в мэрию. Непонятным мне образом за двадцать минут я все успела, включая галстук, который я завязала с первого раза. На подкашивающихся ногах, налившихся пудовой тяжестью после схлынувшего напряжения, я начала свой первый день.

В мэрии меня кормили. Безденежье научило меня некоторым навыкам выживания: ты ешь не тогда, когда голоден, а когда есть еда. Каждый день в «Меншн Хаус» проходили званые ужины, благотворительные балы и какие-то разные фуршеты. Для каждого такого случая составлялось меню из трех блюд и десерта. Обычно готовили чуть больше, чем было нужно («и на приходящего», как говорила моя бабушка и всегда чистила ещё несколько картофелин). Всё, что оставалось после званых ужинов, оставляли на больших металлических подносах на кухне на растерзание челяди (надзиратели ели отдельно).

Смена всегда начиналась с нового расписания – нас распределяли на шесть групп примерно по семь человек в каждой и назначали лидера на каждую группу. Функция лидера была лишь в том, что он стоял впереди своей маленькой колонны подавальщиков. Лидер получал немного больше денег в час и до лидера нужно было дослужиться. У них была своя банда. У мелких лидеров был высший лидер – верховный надзиратель – это был верх иерархии, самая последняя каста пирамиды «Меншн Хаус». Таких неприкасаемых надзирателей было всего трое – верещащий молоденький индус, спокойная рыжая Шарлотта и Джейн, самая злобная из троих. Джейн напоминала директрису тюрьмы – она гладко зачесывала свои тёмные полудлинные волосы и стягивала их в неизменный низкий хвост-хлыст. На ней всегда был темно-синий костюм из жесткой ткани – прямая юбка ниже колена и строгий пиджак. Джейн никогда, ни при каких обстоятельствах, не улыбалась. У нее был небольшой рот и узкие, плотно сжатые губы, которые, казалось, от улыбки треснут и порвутся как нетренированные связки при попытке сесть на шпагат. Ощущалось, что она была ещё молодая женщина – навскидку ей было от силы тридцать, но она уже была настоящей выдрой в климаксе. И главное – что было для меня неизменным источником веселья – её фамилия звучала в переводе как Трясохуй!

Вслед за оглашением нового расписания шла стратегическая планёрка, которая заключалась в том, что один из верховных лидеров зачитывал меню на день. Это была высокая кухня и поэтому в меню всегда были фигуры речи вроде «медальоны из телятины с желе из спаржи и чипсами из пастернака». Затем нас каждый раз монотонно инструктировали по пожарной безопасности и после этого давали сигнал разойтись на группы и приступить к сервировке. Всё это делалось с такой важностью, как будто каждый раз мы планировали операцию по раскрытию шпиона.

После всех необходимых формальностей мы расходились по огромному залу и час сервировали столы. Они были такие длинные, что с одного конца стола едва можно было разглядеть человека, сидящего на другом конце. Столы для античных пиров. Я шла с металлическим подносом, на котором были сложены столовые приборы, и раскладывала возле каждого посадочного места ножи и вилки – десертные, столовые, для мяса, для рыбы; затем я брала другой поднос и расставляла бокалы – для воды, для белого вина, для красного вина, для ликёра. Последний этап сервировки – поставить на стол на равном расстоянии друг от друга кувшины воды со льдом, которую мы набирали из двух больших металлических чанов в дальнем углу зала. Весь процесс был медитативный и проходил в полной тишине, не считая приглушённого шуршания армии дворецких. Никто никогда не болтал друг с другом, не напевал, не обменивался шуточками. Это была не сложная и даже приятная своей размеренностью работа, но мне вселяла больше радости мысль о долгом пути домой под моросящим дождем, чем этот гнетущий час сервировки.

По периметру зала между колоннами стояли на постаментах огромные мраморные статуи римских и греческих богов. Одни только постаменты были на полголовы выше меня, богов же можно было рассмотреть только на расстоянии – вблизи было видно лишь их ступни. Со временем я научилась определять богов по одним лишь пальцам ног и лодыжкам. Если во время банкета нужно было находиться в зале, мы стояли, выстроившись маленькими колоннами, за этими постаментами и ждали команды надзирателя. Но обычно мы только бегали туда-сюда из кухни на минус первом этаже наверх в банкетный зал – мы выносили тарелки с новыми блюдами и убирали грязную посуду.

Часто тарелки были горячие, особенно когда подавали основное блюдо. Повара ставили их на кухне на специальные поверхности с подогревом. Если моя группа была одной из последних в очереди, то к тому моменту тарелки успевали раскалиться как угли. Поэтому для подачи вторых блюд нам разрешали надевать специальные белые перчатки – я называла их перчатки Майкла Джексона, но жгло и сквозь них (даже при попытке наебать систему и надеть два слоя). Самое страшное было, когда группа, идущая впереди, задерживалась. Следующая за ней группа вынуждена была стоять в коридорчике у лестницы в банкетный зал и ждать с тяжелой раскаленной тарелкой в каждой руке. Один раз во время такого ожидания стоящая рядом со мной девочка начала плакать. Тарелки к тому же нужно было нести ровно, не наклоняя, соблюдая параллель с полом. У блюд всегда была какая-то особая хитро-мудрая сервировка – какой-нибудь шалашик из стеблей спаржи, на верхушке которого балансировала сопля из горчичного желе. Иногда эта башенка падала или начинал растекаться соус, создавая на белой поверхности тарелки бесформенный развод – надзиратели жадно рыскали по тарелкам глазами в поисках такого проступка, чтобы затем при всех отчитать жертву. Персонал постоянно увольняли за подобные вещи. Большинство из них были молодые студентики из хороших британских семей – Крессинды, Уильямы и Таллулы – они жили с родителями в хороших районах и работали два дня в неделю, просто в воспитательных целях. Привыкали к ответственности. Они были слишком юны и тепличны для таких прилюдных унижений. Они начинали плакать, у них тряслись подбородки. Наверное, им казалось, что это самый ужасный момент в их жизни. Когда мы стояли одной длинной шеренгой, выслушивая эти публичные бичевания, я делала «невидимую стеночку» руками в белых перчатках.

Гостей всегда было много. Это были настоящие балы Золушки – перчатки выше локтя, свисающие до оголенных плечей серьги-канделябры, смокинги. Чтобы раздать всем еду, нужно было бегать на кухню несколько раз. Как только доходила очередь до последнего стола, уже приходилось бежать убирать тарелки у первого. Убирали тарелки всегда по парам – кто-то нес чистую тарелку, другой сгребал на нее объедки и собирал грязные тарелки стопкой. Грязные ножи и вилки нужно было раскладывать на верхней тарелке этой стопки особым веером – этим премудростям нас обучал главный дворецкий мэрии – лысый альбинос с белыми ресницами и кожей настолько бесцветной, словно он был покрыт слоем мела. Он был похож на белую мышь с чёрными точками зрачков.

Грязные тарелки и объедки относили в боковую комнату за колоннами – «помоечную». Вот там стояла настоящая каста рабов. Это были самые взрослые представители персонала: до такой степени замученные жизнью мужики, что позволяли молодым соплякам-надзирателям прикрикивать на них и обращаться с ними как с собаками. Все чистильщики были чёрными с огромными рабочими ручищами и широкими плечами – они выглядели внушительно, но напоминали чудищ, руки которых свободны, а к ногам прикованы валуны.

Еды выкидывали очень много. У меня каждый раз застывала рука и обливалось кровью сердце – тонны нетронутой еды самого лучшего качества отправлялись в помойный бак. Чистильщики, без конца сгружавшие еду в ведро и ставившие тарелки на конвейер посудомоечной машины, были раскормленные и привыкшие. Они работали в мэрии давно и им всё было по барабану, особенно сладкое. Я часто видела, как в мусор летели нетронутые шоколадные трюфеля ручной работы – не пара штук, а целый поднос.

Я получала минималку – 6 фунтов 50 пенсов в час. Из этого ещё вычитался налог – итого в месяц едва набегало восемьсот. Половина этой суммы уходила на аренду. Остаток – на жизнь. На работу и с работы я ходила пешком, экономя деньги, но зато иногда могла позволить себе зайти в магазин пластинок и купить что-нибудь. К новому году я купила себе самый дорогой винил своей коллекции – двойную пластинку «Лед Зеппелин», II и III концерты – за целых 20 фунтов.

За всю осень я не написала ни строчки. Писательство, поэзия, красивые слова и чувства – все это было словно из другого мира, не имевшего ко мне никакого отношения. Я забыла и о себе, и о том, что могу быть интересна мужчинам.

Мои обе пары носок обветшали, как истлевшая рубаха на скелете конквистадора. Большая Чешка называла их «гнилые носочки» – «Посмотри на свои гнилые носочки!» Я ненавидела её деревенскую прямолинейность. Её толстокожесть, её манеру без малейшего намека на деликатность. Я отправила носки в мусорку, а вместе с ними и трусы. Мне нравилось носить джинсы и ботинки на голое тело. Быть голой оказалось приятнее, чем носить застиранные тряпки. В этом было что-то босяцкое. Что-то пацанское. В моей голове я слышала мамино: «Ты же девочка!» И у меня был на всё один ответ: «А мне поссать!»

Мне нравилось ходить такой: босой, натянув на глаза капюшон или шапку, с волосами короткими для того, чтобы собрать их в хвост или сделать какую-то приличную прическу. Я всегда ерошила их рукой, хотя они и без того всегда имели торчащий вид. Во мне бурлил непонятный протест, какого я не помнила с подростковых лет. Я не всегда понимала, против чего именно я протестую, но в этом бунте была такая мощь, что иногда мне хотелось схватиться за ствол дерева и вырвать его с корнем, как сказочный гигант. Иногда я вдруг переходила с шага на бег от того, что эта неизвестная энергия хлестала во мне во все стороны, как змея, зажатая в руке. Это были такие ощутимые брожения, что порой мне становилось не по себе. Я боялась, что наживу себе какую-то болезнь, что эти тёмные силы как-то мне навредят. Мне казалось, я изотру себя в порошок от этого скрежета желваков. Я успокоилась только тогда, когда мне приснилось, что я держу за черенок, как огромную кисть винограда, все клетки своего организма. Я смотрела на них, а они как соты – прозрачные и светятся – и с удивлением отметила, что среди них нет ни одной больной. Пока Большая Чешка несколько раз за зиму переболела гриппом, я не нажила себе даже хилый насморк.

Однажды в мэрии был «большой день» – торжественное посвящение в должность нового мэра. По этому случаю устраивалось два банкета – для высшего общества и для заслуженной челяди, которая была такой же частью особняка, как канделябры и римские колонны. Я была в зале, где чествовали прислугу. Там были самые настоящие кучера в ливреях, охрана в военных мундирах и прочий люд из другой части особняка, который я даже ни разу не видела. Пока они пили шампанское и весело общались в соседнем зале, я готовила банкетный стол. Моя группа ушла смотреть в окно салют, и на некоторое время я оказалась одна в пустом зале. На боковых столиках по углам комнаты стояли пиалы с орехами и солеными крендельками. Из потайной боковой двери вдруг вышел седой мужчина в темно-синем кителе и твердой размеренной походкой пересек зал. Я уже видела его раньше несколько раз и считала, что он работает в охране. Меня укреплял в этой мысли тот факт, что он постоянно сновал по служебным частям особняка, появляясь в самых неожиданных местах, и пользовался внутренним лифтом – тем самым, каким пользовались мы.

Он замедлил шаг как раз рядом со мной и набрал в руку пригоршню орехов на ходу. Внезапно на меня что-то нашло, и я вдруг на полном серьёзе, смотря ему прямо в лицо, сказала: «Нет! Ну это просто возмутительно!»

Мне не было никакого дела до орехов, да и к тому же я не могла понять, с какой стати я решила вправлять мозги мужчине старше меня. На мгновение он перестал жевать, вернул орехи на место и тихо удалился.

На следующий день я столкнулась с ним на банкете – он был уже при полном обмундировании, с какой-то повязкой поверх многочисленных орденов! Оказалось, что он не только военный высокого ранга, но еще и сэр, и что ему по званию положено проживание в мэрии! Я чуть не умерла, когда столкнулась с ним лицом к лицу, причем от приступа смеха, а не от испуга. Генералиссимус по-военному навёл обо мне справки: как зовут? Кто такая? Откуда? Он непринуждённо вступил со мной в беседу, обращаясь по имени и справляясь, как в моей стране отмечают день Победы. Было видно, что его распирает произведённый эффект.

Седой Граф оказался дружелюбным мужиком и никому на меня не нажаловался. Я принесла ему извинения за орешки. Всю смену в любой точке пространства я ловила на себе его заговорщицкие взгляды – нас связывала некая тайна. Когда я оказывалась возле него, он что-нибудь у меня спрашивал: сколько лет? Какие планы на жизнь у студентки? Я посмеялась: мне уже тридцать и я давно отучилась.

На следующий день, собираясь как обычно на работу и завершив свой нехитрый быстрый ритуал, я вернулась в ванную и накрасила ресницы. Я посмотрела на себя в зеркало, и где-то в моих рассеянных мыслях мелькнула одна: возможно, я вполне ничего.