Читать книгу Правила склонения личных местоимений - Катя Райт - Страница 6

Я стою на крыльце школы и курю. Вообще-то, мало кто отваживается курить прямо здесь, на глазах у проходящих учителей. Все стараются прятаться по близлежащим подъездам и укромным углам. Но мне что-то не особенно страшно, да и в подъездах не очень-то нравится. И конечно, я сразу становлюсь мишенью для нравоучений, негодования и лекций о здоровом образе жизни. Господи, даже не представляю, куда бы они девали все свои «умные речи», если бы не было меня! Первой начинает Валентина Михайловна, учитель алгебры. Причем, у нашего класса она даже ничего не ведет, но пройти мимо меня молча просто не может.

– Веригин! – осуждающе произносит она. – Ты совсем совесть потерял! Прямо на крыльце уже куришь! Совершенно никакого понятия не осталось!

– Понятия о чем? – спокойно почти без эмоций спрашиваю я.

– О нормальном поведении! – бросает она. – Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, наверное, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а просто кровопийцы какие-то!

Я отворачиваюсь и молча показываю ей «фак». Она еще что-то возмущенно кричит про то, какое мы тупое отвратительное поколение, про то, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и тоже.

Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе-то работает! Денег ей мало платят. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет безумно любить детей! Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами и идиотами!

Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок, курение на крыльце.

– Все уже прокурил, Веригин? – спрашивает он и, видимо, останавливается.

Я не поворачиваюсь, и он настойчивее обращается ко мне.

– Веригин! – повышает голос физрук. – Я с тобой разговариваю! Повернись! Совсем никакого уважения!

– Здрасьте, Андрей Константинович. – я выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.

– Чего ты улыбаешься?! – недовольно ворчит физрук. – Совсем обнаглел на крыльце курить!

– Да ладно вам! – говорю. – Какая разница-то, где курить?

Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Нет, конечно. Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели у них высокие были, чтобы никакого компромата не было. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит – непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. Вроде как, с глаз долой – из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить – понятно, почему они все меня так ненавидят.

Но у Андрея Константиновича на меня еще с прошлого года личная обида. Я играл в волейбол за школьную команду. И довольно неплохо играл. Капитаном мне, понятное дело, не светило быть, я ведь не общительный и лидерских качеств не проявляю, но играл я неплохо. Не Бог весть что, конечно, но на городских соревнования мы что-то выигрывали во многом благодаря мне.

И вот, помню, должны мы были как раз играть в каком-то полуфинале. А Андрей Константинович как раз в этот день дежурный был, как раз на входе вторую обувь проверял. А я как раз в этот день вторую обувь забыл. Я, вообще, ее периодически забываю, но Андрей Константинович мужик принципиальный. Он не пустил меня в школу и отправил домой за обувью. Дураку же понятно, что на уроки я не вернулся. Короче, полуфинал они проиграли. Не знаю уж, потому что меня не было или по каким-то другим причинам, но физрук потом меня при всем классе отчитывал – просто жуть. И потом еще в кабинете у директора – повторно, для закрепления материала. А я сказал:

– Вы же сами меня выгнали!

– Я тебя за второй обувью послал! – ответил он.

– Ну так, послали же!

Из команды я, естественно, в тот же день ушел, а Андрей Константинович с тех пор люто меня ненавидит. Ну так пусть играет со своими принципами – я-то тут причем?

Во время уроков начинается второй акт пьесы о заботливых учителях. И главное – без антракта! Русский. Елена Петровна замечает у меня на лице синяк и не может оставить это без внимания.

– Что с тобой опять, Веригин? – спрашивает она как-то раздраженно. Как будто ей мой синяк очень мешает вести урок или постоянно отвлекает.

– А что со мной? – как будто не понимаю я.

– Откуда опять синяк?

– Подрался. – говорю.

Елена Петровна цыкает и начинает делиться со мной опытом.

– Пора бы уже научиться решать проблемы без кулаков, Веригин! Этим и отличаются люди от животных, тем, что умеют разговаривать, а не просто нападать друг на друга.

Я что-то ее совсем не понимаю, если честно. Это же у меня синяк на лице и губа разбита! Разве из этого не следует логичный и незамысловатый вывод, что били-то меня, а не я размахивал кулаками, безнадежно отдаляясь от всего человечества. И что, интересно, она предлагает мне завести этот разговор о животном мире с моим папашей? Да, это может быть любопытно. Я представляю себе эту беседу: вот он приходит, как всегда бросает на стол деньги, потом, как всегда, пытается реализовать свою заботу о дочери. Я, как всегда, не даю, встаю у него на пути. Он отталкивает меня, а я ему так проникновенно говорю: «Папа, люди же тем и отличаются от животных, что умеют говорить, а не просто бьют друг другу морды». И еще можно добавить для создания атмосферы семейного понимая: «Ты же в милиции работаешь, уж должен знать, как решать вопросы без применения силы». И я так живо себе это представляю, что не могу сдержаться и начинаю ржать.

– Что ты смеешься, Веригин? – повышает голос Елена Петровна. – Что я такого смешного сказала?

Я пытаюсь успокоиться, но ее слова еще больше меня смешат. И почему учителя всегда думают, что дети смеются именно над ними? Как будто весь мир крутится только вокруг них. Нет, на самом деле, мир крутится вокруг нас, а вы все совершенно скучные и серые. Вы все абсолютно не веселые и у вас нет чувства юмора, так что будьте уверены: над вами-то мы точно смеемся только в очень редких, исключительных, случаях. Но Елена Петровна все не может пережить мою радость.

– Выйди из класса! – командует она. – Насмеешься, тогда приходи! Нечего мне урок срывать!

Я быстро беру себя в руки и успокаиваюсь. Елена Петровна еще три раза очень строго и настойчиво повторяет, чтобы я вышел. И я понимаю – она не шутит. Я встаю, складываю тетрадь и ручку в сумку и выхожу.

– Сумку можешь оставить, Веригин! – кричит мне вслед Елена Петровна.

Я ничего не отвечаю. Понятно же, что возвращаться на урок я не собираюсь.

Потом еще на большой перемене ко мне подходит Дашка Конкина. Она же теперь тоже жутко хочет узнать все обо мне. Вернее, не обо мне, конечно, а о том, что произошло. И она сразу же видит мой синяк. Он небольшой, так, скорее, ссадина в районе левой скулы, но внимание же все равно привлекает.

– Ромка! – тянет Конкина. – Это он тебя так?

– Нет, не он. – отвечаю.

– Кто это был? Твой отец, да?

– Нет. – я немного отворачиваюсь, чтобы она перестала уже протягивать руки к моему лицу.

– А кто? Твой папа же в милиции работает?

– И что? Он один что ли в милиции работает!

– Ну кто это был? Что сказать трудно?! Это отец, да?

– Нет! Говорю же, нет!

– А кто? – Дашка прет как бульдозер.

– Никто! – обрываю. – Сосед!

– Ну прям!

– Прям!

– Чего он тогда к вам ломился? – недоумевает Конкина.

– Напился, вот и крыша поехала! Да отстань ты от меня!

Отец, конечно, не был пьян, но не думаю, что Дашка это заметила. Главное, чтобы отстала от меня. Вот они, последствия внезапного приступа жалости и порыва человеколюбия. Все это чревато вопросами. С Дашкой, вроде, разобрался. Хорошо, что она не такая приставучая. Хорошо, что ей, по большому счету, наплевать.

Вечером я иду за Ксюшкой в детский сад. И тут тоже не обошлось без последствий родительского визита.

Нина Сергеевна просит меня зайти к ней в кабинет, пока Ксюша одевается. Я тут же напрягаюсь. Я волнуюсь, уж ни ляпнула ли моя напуганная сестренка чего-нибудь про нашего папашу. Ну, думаю, если так, то сейчас придется импровизировать, придется на ходу что-то придумывать и шлифовать «официальную версию». Но напрасно я так плохо думаю о Ксюшке. Она настоящий партизан, только вот память у нее хорошая как и у меня, кстати, и схватывает она все на лету.

– Как у вас дела, Рома? – Нина Сергеевна решает начать издалека.

– Нормально. – говорю.

– Как мама с папой?

– Хорошо. – я отвечаю очень осторожно, потому что каждый раз, когда воспитательница моей сестренки открывает рот, жду подвоха.

– Просто, знаешь, – продолжает Нина Сергеевна, – они никогда не приходят. Я даже не припомню, видела ли я их за последний год.

– Ну, они заняты очень. – я растягиваю слова.

– Я понимаю… – Нина Сергеевна делает паузу, и я перебиваю ее, потому что не могу больше находится в таком напряжении.

– Что-то случилось? – спрашиваю я.

– Да ничего страшного. – как будто успокаивает меня воспитательница. – Просто Ксюша сегодня такое сказала…

Оказывается, моя сестра в каком-то эмоциональном порыве сегодня сказала слово «мудак». И, видимо, сказала его очень громко, потому что Нина Сергеевна выглядит взволнованной и озабоченной. А я вздыхаю с облегчением. Слава Богу! Я-то уж думал что-то серьезное, а Ксюшка просто грязно выругалась на какого-то пацана из группы. Тоже мне проблема!

– Знаете, – говорю, – это я вчера кино смотрел по телеку. Наверное, Ксюша там что-то услышала. Вот и повторяет теперь.

Потом Нина Сергеевна еще минут пять все вздыхает и рассуждает о пагубном влиянии телевидения на неокрепшую детскую психику. Она все сетует на упадок культуры и разнузданность нравов. Потом я решаю прервать ее монолог.

– Можно мы уже пойдем? – спрашиваю я.

Я беру Ксюшку за руку, и мы уходим.

– Зачем ты сказала это слово? – строго спрашиваю я сестру.

– Какое слово? – отвечает она вопросом на вопрос.

Да, она молодец! Даже мне за ней не успеть, так она умеет разыгрывать из себя невинное дитя. Я просто восхищаюсь своей сестренкой. Меня так и подмывает растянуться в улыбке и восхищенно поаплодировать. Но все-таки надо проявить жесткость и немного поругать ее. Хотя, к чему эти понты! Ее еще найдется кому ругать и воспитывать. За всю жизнь найдется еще сотни три человек, которые будут ее воспитывать и учить, как надо себя вести. Я не хочу быть одним из них, потому что сам терпеть не могу, когда меня воспитывают.

– Какое-какое! – смеюсь я. – Которое я сказал тебе не говорить! Зачем ты обозвала мальчика мудаком?

– Потому что он мудак! – отвечает сестра, и я понимаю, что это сильный аргумент.

– Ладно! – я глажу ее по голове и улыбаюсь. – Если так, то правильно. Только аккуратнее с этим словом. Не каждому оно подходит, знаешь ли.

– Ему подходит! – фыркает Ксюшка, и мы вместе смеемся.