Читать книгу Ассира - Катя Верба - Страница 13

Смерть постоянно играет со мной, преследует меня, идет по моим следам. Смерть иногда смеется надо мной, дает остро почувствовать жажду жизни. Иногда она сжимает мое горло, заставляет биться в конвульсиях, хватать ртом воздух. Иногда она вдавливает меня в землю так, что зубы впиваются в мягкость почвы, горький вкус которой остается на губах. Смерть пугает меня своей властью снова и снова. Но я ее не боюсь. В этом вся загвоздка. Я не нужна ей такая храбрая. Поэтому и живу. Победу одерживает не тот, кто силен, а тот, кто смел. Я не раз уже в этом убедилась.

Был обычный весенний день. Прошла неделя после нашего с Алисой дня рождения. До сих пор самая насущная тема для обсуждения была “мне уже тринадцать, я уже взрослая”. Папа и мама были на удивление добрыми, не ссорились, не выясняли отношения. Папа уже полгода как не встречался со Светланой, чему я была сильно рада. Оказывается, Света захотела, чтобы он ушел из семьи, а папа этого сделать так и не смог, поэтому остался без модели и без любовницы. Но я им гордилась. Это был поступок настоящего мужчины – сохранить семью и разбить любовь, в которую я ни капли не верила. Мама за последние полгода сильно похорошела от его мужского внимания. Мы с Алисой с удивлением наблюдали за тем, как папа игриво щиплет маму за зад, а она хихикает от удовольствия, словно девчонка.

Но выясняли отношения они по-прежнему громко и неугомонно. Весь подъезд, наверное, знал о том, что Гриша потратил последние деньги на свои чертовы краски, а Марина, стерва такая, поломала ему за это мольберт. Все как всегда: художник и жена художника. Небо и земля. Отец мне говорил, когда мы рисовали вдвоем в его мастерской, что когда-нибудь я встречу мужчину, и он будет точно так же далек от искусства, как наша мама.

– Он будет рвать твои эскизы и выбрасывать краски в окно. И твое сердце будет каждый раз разбиваться от горя. Потому что каждый эскиз – это маленькая жизнь.

– Ох, нет. Тогда я вырасту и выберу себе нормального мужчину. Художника.

– Нет, Деревце. Не выбирай, пожалуйста, художника. Выбирай любого другого. Просто прячь от него свое искусство подальше, – сказал грустно отец.

Так вот, в тот весенний день, кажется, это был понедельник, мы должны были вечером ехать в кино. Наша семья сейчас была очень похожа на обычную семью. Мы даже иногда гуляли вчетвером по воскресеньям. Правда, до магазина и обратно. Но и это уже был прогресс. В тот понедельник с самого утра мы с Алисой жили ощущением вечера. У нас были каникулы, до начала учебы была целая неделя. Жизнь была похожа на рай. А потом рай закончился, потому что у меня резко поднялась температура. Меня уложили в постель, заставили выпить лекарство. Весь день я лежала и смотрела, как по стенам над моей кроватью ползут ивовые ветви, сплетая причудливый узор. Я почти не шевелилась, и лицо мое было грустным и несчастным, но это не подействовало ни на Алису, ни на маму с папой. Он собрались и уехали в кино без меня, оставив меня на попечение соседки тети Наташи, которая заходила ко мне каждые двадцать минут. Сначала я смотрела телевизор в комнате родителей, гладя Луку, который лежал рядом со мной. Я всегда разрешала ему спать со мной, когда никого не было дома. А потом фильм по телевизору закончился, я встала, и подошла к окну. На улице было уже темно. Я закрыла глаза, пытаясь понять, где темнота сильнее: на улице или внутри меня. И тут словно большое огненное колесо прокатилось перед моими глазами. Я часто-часто заморгала, испугавшись. На улице было все так же темно и тихо, и меня охватила паника. Я отошла от окна, отдышалась, села на стул. Что это было опять? Неужели, что-то случилось с папой? Или с Алисой?

Я закрыла глаза, и внезапно перед глазами одна за другой стали вспыхивать молнии. Глаза слепило, в ушах шумело. Казалось, еще немного, и я снова потеряю сознание. Лука подбежал ко мне, почувствовав неладное, жалобно заскулил. И вот, в одной из этих вспышек, я отчетливо увидела лицо отца, искаженное страхом и ужасом. Я резко открыла глаза, схватилась за горло – дышать было нечем. Лука отчаянно залаял, бросился к двери. Больше я ничего не запомнила.

***

Я очнулась в больнице. В голове была пустота: белая, липкая, отвратительная. К обеим рукам были присоединены капельницы. Я повертела головой, осматриваясь вокруг себя, и в это время в палату зашла медсестра.

– Детка, ты очнулась? Помнишь, как тебя зовут?

– Помню. Лора Филиппова… – сказала я хриплым, словно бы не своим, голосом, – Мне нужно срочно позвонить домой. Мой отец… С моим отцом что-то случилось. Мне нужно позвонить ему.

– Полежи пока спокойно, а я схожу за врачом, – я услышала беспокойство в ее голосе.

Казалось, прошла вечность, прежде чем в палату вошел молодой мужчина в белом халате. Он тоже сначала стал щупать мой пульс и задавать мне глупые вопросы, ожидая того, что во время очередного своего дурацкого приступа, я сошла с ума. Лучше бы это действительно было так. Если бы я сошла с ума, мне было бы совершенно безразлично все. Все, что он готовится мне сказать. Я видела, как он волнуется.

– Вы ведь нарочно тянете время?

– Прости, что ты имеешь в виду?

– Вы ведь все знаете? И специально мне не говорите. Задаете вопросы, как будто я дурочка. Да помню я и имя свое, и адрес. Я даже адрес папиной любовницы помню, и номер ее телефона. Скажите мне, что с моими родными? Что произошло?

– Хорошо, Лора, раз ты настаиваешь… Произошла страшная трагедия. Твои родители попали в аварию, когда возвращались домой…

И замолчал! Как будто бы я должна была продолжить за него.

– Я слушаю! Договаривайте уже! – закричала я не своим голосом. Больше всего меня томила эта затянутость. Ведь можно не оттягивать неприятный момент, а просто обрушить его на голову, окатить неприятным известием, словно ледяной водой из ведра. По мне, уж лучше так, чем лить маленькой струей, которая не дает дышать от страха и ужаса.

– Говорите сразу все! Пожалуйста! – видимо, вид у меня был безумный. Цвет кожи сливался с белой больничной сорочкой и простынями на кровати. А на подушке ярким пятном лежали растрепанные рыжие волосы. Врач, вероятно, все это время смотрел на них, потому что наши взгляды никак не могли встретиться – он смотрел немного выше меня или немного вбок. А я неотрывно смотрела в его бегающие глаза.

– Никто в обеих машинах не выжил. У них не было шанса выжить. Лобовое столкновение на большой скорости. Водитель встречной машины был пьян. Он погиб. Твои мать, твой отец, твоя сестра… Все они тоже погибли, Лора…

***

Когда слезы застилают глаза, окружающий мир кажется необычным и очень живописным. Дома, деревья, лица людей – все сливается, перемешивается друг с другом. Кажется, что все это цветное, наполненное красками и огнями и очень близкое друг к другу, одно целое. Жизненный клубок. А по обратную сторону слез – твоя обнаженная душа, которая с этим клубком не может соединиться. Она вечно одна: нежная, ранимая, кровоточащая. Ее никто не видит, она также размыта для посторонних глаз.

Я сто лет не плакала. Не было повода. Оказывается, во мне, тринадцатилетней, скопилось такое количество слез! Они все текли и текли без остановки. Мне казалось, что я скоро сама стану слезой, и от меня ничего не останется, только соленая, тёплая влага. А потом слезы закончились.

Вот так вот: живешь-живешь, а потом раз – и все. И не знаешь, что с этой пустотой делать, куда идти, как жить. Как жить? Как? Скажите мне, как жить, когда остаешься одна в тринадцать лет? Скажите мне, где найти силы жить вообще? Где найти ответ на вопрос – зачем жить дальше, если ты одна и никому до тебя нет дела? Столько вопросов, и ни одного ответа!

Потеря. Это боль и страх. И это всегда внезапность. Если вы такого не испытывали, то вы автоматически счастливый человек. Вы не имеете права просыпаться в плохом настроении. Каждый ваш день удивителен. Ваша жизнь наполнена и прекрасна только потому, что все ваши любимые – живы. Обнимите и поцелуйте их прямо сейчас. И скажите им о своей любви. Потому что никогда нельзя быть уверенным в том, что произойдет с вами или с ними завтра.

Итак, в тринадцать лет я оказалась сначала в приюте-распределителе, с затем – в школе-интернате. Круглая сирота, никому в мире не нужная. Только представьте: я не нужна была ни одному человеку на целой планете. Это страшно. Даже с Лукой меня безжалостно разлучили. Лохматый черный пес остался на попечение соседки тети Наташи, а через несколько месяцев умер. “От тоски, наверное”, – так она написала мне в единственном письме, на которое я не ответила. Последняя надежда на то, что меня кто-то ждет, растаяла, как туман над болотом, в которое день за днем превращалась моя жизнь.

***

Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:

– Знакомьтесь, новенькая!

Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, потом неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.

– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?

Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных, колких взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:

– Рыжая!

– Глазищи-то свои выпучила.

– Родители у нее погибли…

– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…

На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…

За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.

Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:

– Ни слезинки не проронила. Ни всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы не тронулась умом от этого, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, сидящую на диване, поджав под себя ноги. Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня в распределитель. Услышала из разговоров соседок. Но я не знала, куда увозят таких несчастных детей, как я. Может быть, есть специальное место, где живут все несчастные дети. Наверное, я окажусь там.

Лука разделял мое состояние. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая смерть хозяев. Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить.

Сейчас я сидела на кровати, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке. А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:

– Рыжая…

– Погибли, да-да, совсем недавно…

– Сидит, молчит…

– Может, плохо ей, или с ума сошла…

***

“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет. Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я не смогу, не выдержу.

Я стала изгоем в детском коллективе. Мне сложно было оправиться от горя, поэтому вначале я совсем не разговаривала. А когда немного присмотрелась к девочкам-соседкам, то поняла, что с ними и разговаривать-то не о чем. Не буду называть их имён. Пусть на этих страницах они останутся бесцветными и одинаковыми. Змеи! Они постепенно очень сильно возненавидели меня. Я им мешала, нарушала их семейный круг, не хотела подчиняться и выполнять указания.

Сначала я пыталась искать помощи у Нинель Моисеевны, но быстро поняла, что её взгляд теплится ложным пониманием. В глубине души она холодная, безразличная. У неё всегда была одна отговорка:

– Постарайся с ними договориться. Они такие же дети, как и ты.

Как-то эти “такие же дети, как и я” побили меня так сильно, что я не могла встать от боли и унижения. Я сидела в туалете, прижавшись спиной к теплой батарее, ревела в голос и звала отца. По губам текла кровь, смешивалась со слезами. Губы щипало от соли. Я изо всех сил прижимала ладони к лицу, чувствуя, как по ним течет что-то тёплое. На шум прибежала уборщица тетя Глаша. Единственный человек, которому, как мне казалось, я была небезразлична в этом длинном, сером двухэтажном здании.

– Ну что за девки! Чертовки сущие, – причитала она, подставив под струю холодной воды, сильно отдающую хлоркой, махровое полотенце. Она обтерла им мое опухшее лицо, подержала приятно холодившую кожу ткань на губах. В этот момент я мечтала только о том, чтобы тетя Глаша забрала меня отсюда к себе домой. Прямо сейчас. Я знала, что она живет в деревянном бараке на окраине города, с тремя старыми незамужними сестрами и десятком тощих кошек. Я знала, что они живут очень бедно и убого. Но мне было все равно. Любое место я бы хотела называть своим домом, но только не интернат.

– Ты бы поменьше попадалась к ним на глаза. Мальчишки реже дерутся, чем они. Вот ведь, не повезло тебе, горемычной, попасть в такую компанию. Как и помочь-то тебе, не знаю.

Конечно же, она не взяла меня к себе. Даже и не думала об этом. Но на протяжении следующих пяти лет она была единственным человеком, кто сострадал мне в моих бедах. За это я любила её, отдавала для ее сестер все свое печенье с полдника. Мы часто любим людей только за то, что они к нам хорошо относятся.

Нинель Моисеевна не придавала дракам большого значения. У неё были проблемы поважнее. Она отчитала всю нашу спальню, умело выставив меня виноватой в конфликте.

– Если ты и дальше будешь замыкаться в себе, то у тебя постоянно будут подобные проблемы с коллективом.

Ночами я плохо спала, а днём меня преследовали видения. Тени ходили за мной по пятам, я чувствовала их, но в глубине души радовалась этому: мне казалось, что с ними я не так одинока. Что это были за тени, я не знала. Мне хотелось, чтобы это был отец. Иногда случались обмороки. Никто не обращал на них внимания, списывали на нервное перенапряжение, давали успокоительное. Но каждый раз, когда я теряла сознание, я вновь и вновь видела светлый женский образ, чувствовала запах леса вокруг, видела, как надо мной сплетаются ивовые ветви.

***

Тени мне помогали сохранить свой внутренний мир, но они не могли спасти меня от мира внешнего.

– А давайте ночью Рыжую зубной пастой измажем? – и по комнате снова разносилось злобное хихиканье. Они были отвратительны. Мерзкие, бессовестные, малолетние суки. Иначе не назову. Цвет моих волос, отцовское “золото”, не давал им покоя ни днем, ни ночью. Их раздражала моя внешность,моя замкнутость и отчужденность, моя манера общения. Я не боялась их, и это проявлялось во всем, даже в интонации голоса. Поняв, что каждое мое слово оценивается, как неверное и оскорбительное, я стала стараться не вступать с ними в диалог, молчала, как рыба, даже тогда, когда они обращались ко мне. Тогда они стали называть меня “умственно отсталой”. Поначалу я велась, как дура, на каждое оскорбление. Невозможно не реагировать, когда тебя впервые в жизни обзывают тварью, шлюшкой и тупой свиньей. А когда они задевали мою погибшую семью, у меня совсем срывало крышу. Пусть я постоянно оказывалась проигравшей в этих неравных схватках, но и им тоже здорово попадало: в начале схватки мне тоже удавалось разбить губу или выдрать клок волос кому-то из них, пока они не налетали на меня всей стаей, как злобные вороны. То, что мое лицо часто напоминало синяк – этого, как будто, никто не видел. Или не хотел видеть. “Социально-сложная” – так называла меня Нинель Моисеевна.

У воспитателей и воспитанников в интернате был общий, давным-давно устоявшийся и слаженный внутренний мирок, со своими законами и правилами. Всем казалось, что я эти правила не соблюдаю. Но так и было на самом деле. Я не хотела и не собиралась жить по их правилам. И в этом была причина постоянных жестоких нападок. Меня силой заставляли подчиняться. Но так и не заставили.