Читать книгу Ассира - Катя Верба - Страница 14

Когда передо мной чистый лист, я как будто начинаю все сначала. Как будто бы появляется шанс начать жизнь с чистого листа. Это ни с чем не сравнимые ощущения. Даже голова кружится от разнообразия образов и чувств, которые можно воплотить на белом листе бумаги. Обычно, я сижу перед мольбертом несколько минут и не двигаюсь:наслаждаюсь вдохновением. В такие момент кажется, что за спиной крылья: можно взмахнуть и полететь в мир собственных фантазий. Отец мне говорил, что это самое ценное для художника – садиться за мольберт с сердцем, наполненным вдохновением. Отец, я так по тебе скучаю…

***

В интернате был кружок ИЗО. Его вела пожилая женщина, которая, на мой взгляд, не умела рисовать совсем. Поэтому после двух неудачных занятий, которые закончились ссорой с ней, я перестала его посещать.

– Лора, ну почему ты приносишь столько проблем. Ведь можно вести себя спокойней: и со своими соседками по комнате, которые тоже постоянно жалуются на тебя, и с учителями! Тебе всего четырнадцать! Ты должна уважать взрослых людей, которые стараются тебе помочь.

– Я тоже старалась помочь Людмиле Леонидовне. Ее проблема в том, что она знает о живописи не больше, чем уборщица тетя Глаша.

– Не дерзи, Лора!

Я замолчала и стала смотреть в стену за спиной Нинель Моисеевны. “Почему я не погибла вместе со своими? С теми, кто меня понимал,” – эти мысли преследовали меня. Мне казалось несправедливым то, что весь мой мир разрушился, все любимые умерли, а я осталась живая и никому не нужная.

– Иди в комнату. Еще одно замечание на этой неделе, и ты будешь наказана, Лора.

Я вышла из кабинета, не сказав ей ни слова вслух, но в мыслях у меня было много слов, правда больше нецензурных.

Итак, я даже не могла рисовать. Это было мучительно. Художник любого возраста сейчас поймет меня: не рисовать – это значит не жить. Даже во сне я в руках ощущала кисть. Мне снились мольберты и отцовская маленькая мастерская. В реальности же в моем распоряжении было только несколько чистых тетрадей в клетку, ручка, цветные карандаши. Акварель полагалась только для учебных занятий. Хотя, я думаю, что мне ее не давали из вредности, чтобы знала в следующий раз, как вести себя с учителями.

В этих тонких зеленых тетрадях я делила страницу на четыре части в рисовала маленькие картинки в получившихся небольших прямоугольниках. Так тетради хватало на дольше. Я рисовала Луку, себя, отца, Алису, маму. Я рисовала ту жизнь, в которой я была счастлива, и которая больше никогда не повторится.

***

Стоит ли подробно описывать все то, что я пережила в интернате после смерти родителей? Это сложно и, пожалуй, совсем не интересно. Мне совсем не хочется возвращаться к каждому дню этого жизненного клубка, который я плотно смотала и запрятала подальше в глубины памяти. Но иногда интернат мне снится. И эти кошмарные сны заставляют меня вскакивать с постели с криком.

Поэтому я подойду сразу к концу этого ада. Да, оказывается, у моего ада был конец! Наверное, всё-таки, стоит считать себя счастливчиком. Не у всех есть выход из ада.

В одиннадцатом классе, когда все мысли были только о том, что через несколько месяцев я уйду из этого логова навсегда, я снова стала лишним звеном любовного треугольника. Его звали Артур. Красивый, высокий, темноволосый. Он был крепко сложен, правильные черты лица имели несколько надменное выражение. Он был моим одноклассником и авторитетом среди здешних парней. С интернатовскими мальчиками я старалась не сталкиваться в стенах гадюшника, потому что все время кто-нибудь из них старался облапать или зажать в углу.

Артур уже два года встречался с девочкой Ларисой, мне она казалась красивой, но ее красота была безликая и холодная. Дотронешься – и рука замерзнет. У нее были белые волосы, голубые глаза. Она вся была какая-то светлая и практически прозрачная. Наверное, такими бывают озерные нимфы. Мне иногда хотелось ее нарисовать. Ее хрупкий образ портил лишь голос: хриплый, прокуренный, он звучал совсем не так, как должен был звучать голос нимфы. На Ларису хотелось смотреть, но ее не хотелось слушать.

Вместе Артур и Лариса смотрелись гармонично. Если копнуть глубже, у них были похожие, трагичные судьбы, как и каждого из нас здесь, в этих стенах. Они любили друг друга, это было видно по малейшим деталям их взаимоотношений. И любовь их была трепетная, нежная – такая, какая и должна быть первая в жизни любовь. Так было до тех пор, пока темноволосый красавец Артур не поспорил со своими озабоченными дружками, что сможет переспать с любой девчонкой в интернате, никто ему не посмеет отказать. Я не знаю, зачем он это сделал. В определенном возрасте у мальчишек мозг одурманивают гормоны, и они думают только о сексе. А тем более в интернате, где, казалось бы, куча правил, но по факту их никто не выполняет, а воспитатели усиленно делают вид, что они не замечают того, как подростки курят в спальнях и залазят друг к другу в постели. Здесь бьют друг друга до полусмерти, но это все не те проблемы, на которые стоит тратить свое время и нервы. Это жизненные мелочи. И неважно, что эти мелочи ломают несформировавшуюся психику и, часто, портят всю жизнь и без того несчастным взрослеющим детям.

Артур тогда выиграл в споре. Он переспал со мной – “с той, которая ни на кого не смотрит. С фригидной”. Почему я так легко об этом пишу? Я не знаю. Может быть, писать мне об этом совсем не так легко, но я, действительно, не знаю, почему я без раздумий, хладнокровно ответила ему: “Секс? Ну, пошли.” Наверное, не думала, что он говорит серьезно, а, может быть, хотела уже, как все, стать взрослой, опытной.

Но примитивное физическое действие не принесло мне большого опыта, только боль, жгучий стыд и разочарование. Мне нечего вспомнить об этом первом разе, кроме запаха затхлого тряпья в темной и душной кладовке и горячего дыхания Артура, которое я ощущала на своей шее. Глаза его блестели в полумраке, он совершал какие-то неритмичные, неудобные для меня движения, которые напоминали мне спаривание собак. Волновался, пыхтел, мял мою маленькую грудь руками так, что я думала, что она оторвется. Соски потом болели, и болело внутри – там, где он вторгся в меня с моего же разрешения. Я думала только о том, чтобы это скорее законилось.

Потом Артур, смутившись, вышел из кладовки, оставив меня в темноте одну. Я слышала, как по стенам ползут, поскрипывая ивовые ветви. Я постояла так несколько минут, прислонив лицо в испарине к пыльной стене, а потом быстро натянула трусики, джинсы, свитер и выбежала оттуда, пока они не опутали меня.

Мне не хватало воздуха, серые стены впитали весь кислород, и мне нечем было дышать. Я стала задыхаться, и мне страшно хотелось домой. В свою квартиру. Там, в одиночестве, я могла бы провалиться сквозь землю. А здесь что? Гадюшник! И я что было сил побежала: через столовую, в кухню, а оттуда – пулей к черному ходу. Посудомойка Варя, которую все называли за глаза и в лицо Дурочка, даже опомниться не успела, а двери черного хода уже с сильным грохотом закрылись за мной.

Я бежала по заснеженным улицам в ярко-розовых сланцах, скользила, падала, вставала и снова со всех ног бежала, натянув на покрасневшие от снега руки рукава серого вязаного свитера. Я не ощущала ни холода, ни страха, я не видела, что на меня оглядываются люди, сигналят машины, когда я с безумным лицом бегу на красный. Я бежала туда, где я должна была быть все эти годы, часы и минуты. Домой, к отцу, к маме, к Алисе, к Луке. Голова кружилась от безудержного ощущения счастья. Еще несколько кварталов, и все закончится. Еще немного, и все будет хорошо – так, как раньше.

***

Меня нашли спустя несколько часов в подъезде, сидящую, скрючившись от холода, возле двери в свою квартиру. Соседка, тетя Наташа, от которой меня увозили несколько лет назад, увидела меня и позвонила в интернат. Все здесь было, как пять лет назад, только коврики у входных дверей в соседские квартиры поменялись. А у нашей квартиры до сих пор лежал тот, который мама прохлопывала на балконе раз в месяц.

Я знала, что меня найдут, но я была благодарна судьбе и за то, что я несколько часов смогла сидеть, прижавшись к двери в свое прошлое, и мне казалось, что все они, мама, отец, Алиса, действительно, живы – там, за старой коричневой дверью. Я слышала их шаги, голоса, лай Луки, чувствовала запах подгоревших маминых котлет.

***

На следующий день о том, что произошло в кладовке, узнали все. Лариса пришла на учебу с распухшим от слез лицом, она не смотрела в мою сторону. Артур, казалось, только сейчас понял, что он натворил. Он смотрел то на меня, то на Ларису и, казалось, не мог понять, к кому его больше тянет, и кто из нас его сильнее ненавидит: блондинка или рыжая. Я сидела, словно бледное каменное изваяние. У меня было сейчас сомнительное положение: я должна была стать либо его девушкой, либо шлюхой, которую все могут трахать в кладовке на чердаке.

Слово “трахать” я с самого утра прокручивала в голове, услышав его от Пашки, сидящего через проход от меня. Он тоже хотел меня “трахнуть”, так мне и сказал перед первым уроком, предупредил, что он первый на очереди. А потом с наглой улыбкой положил ладонь мне на грудь. Я дернулась, отбросила его руку и, позеленев, побежала в туалет, где меня вывернуло наизнанку. На первых уроках в голове не было ни одной мысли, кроме одного этого мерзкого, раздирающего в клочья всю душу, слова.

Я с ужасом замечала, что другие парни тоже с любопытством оглядываются на меня, одиноко сидящую на задней парте. Было понятно, что они могут сделать что-то гадкое при любом удобном случае, потому что у меня даже подруг нет, не говоря уже о какой-то другой защите.

Насилие в интернатах – это тоже не та проблема, о которой стоит думать взрослым, работающим здесь. Два года назад пятеро выпускников напились и изнасиловали в женском душе тринадцатилетнюю новенькую девчонку, после чего она выпрыгнула из окна и, к ее счастью, погибла, а не осталась на всю жизнь несчастным моральным и физическим инвалидом. К счастью? Да, именно к счастью. Последствия этой трагедии скрывали, как могли, но проверок избежать не удалось. Потом долгое время все ходили, как шелковые: и парни, и девочки. Даже смотреть не решались в сторону друг друга, не лазили по чужим кроватям, но потом все вошло в свое русло, все стало по-прежнему.

Если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков. Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернетовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке. “Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь”. Философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения. Я всюду, в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.

Гадюки, в чьем логове я жила, все единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала длинные непослушные волосы в тугой “бабушкин” пучок. Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно, привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло. Все парни говорили только обо мне, и это их тоже бесило.

В разгар драки, я стукнулась головой об стену и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок, потом медленно подошла ко мне. Ее лицо устрашающе распухло, как будто разбитая любовь ранила кожу изнутри. Приблизившись ко мне вплотную, она прохрипела:

– Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва! Сука!

Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла мне полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.

Мне вызвали скорую. Щеку зашили, две недели мое лицо было забинтовано, как у мумии, и я ходила на перевязки в медпункт. Но стало легче: душевную боль заглушала физическая и, по сравнению с раной на лице, кровоточащий рубец в душе, казался не таким страшным. А еще на меня перестали смотреть парни, в этом тоже был плюс.

***

Мой шрам во всю щеку нравится Игорю. Он проводит по нему пальцем, называет его “ведьминой меткой”. Он не знает историю его происхождения. Он вообще, к его счастью, ничего не знает об интернате.