Читать книгу Двор чудес - Kester Grant - Страница 4

Голод. Невыносимый голод, пожирающий изнутри, заставляющий покорно ждать Вечной Смерти, которая неизменно приходит за всеми.

Время перед рассветом, тишина и темнота вокруг. Тела умерших от голода ночью выложили на мостовую; утром их соберут повозки. У мертвецов широко открыты глаза, но они ничего не видят, ничего не слышат, ничего не чувствуют и ничего не боятся. Они напоминают мне мою сестру, Азельму.

Азельма, которая никогда не плачет, проплакала два дня подряд. Она не могла ни есть, ни спать. Я испробовала все, даже сказала, что сейчас придет отец, вечно пьяный и всегда злой. Но она и тогда не двинулась с места, она ничего не слышала, ничего не чувствовала и ничего не боялась.

Наконец, она перестала плакать. Последние несколько часов она пролежала на кровати, глядя куда-то вдаль. Не отвечала на мои вопросы и даже не смотрела на меня. Кажется, уж лучше бы плакала.

Раньше Азельма будила меня, шепча на ухо: «Viens, ma petite chatonne»[2], я прижималась к ней, чтобы согреться, а потом она расчесывала меня и помогала одеться.

Сейчас я без нее выбираюсь из кровати и переодеваюсь, дрожа от холода: натягиваю платье, которое уже становится мне коротковато. Наскоро расчесываю волосы щеткой и заплетаю кривую косичку. Мочу лицо ледяной водой, которую наливаю из тяжелого фарфорового кувшина, потом оглядываюсь на нее. Она лежит на боку: глаза открыты, но она ничего не видит.

В это время на постоялом дворе тихо. С минуту я колеблюсь, но она не шевелится, поэтому я иду вниз, хватаю ведро и снимаю с крючка у двери шаль. Это шаль Азельмы, для меня она слишком большая, но идти до колодца далеко, а на улице холодно. Не люблю ходить одна в темноте, но нужно.

На улице от ледяного ветра у меня сразу перехватывает дыхание. Я спешу к колодцу, стараясь не смотреть на тела, лежащие по обочинам. Дойдя до колодца, опускаю в него ведро, а наверх вытягиваю полное, тяжелое; ручка впивается в мои онемевшие от холода пальцы.

Обратная дорога мучительна. Я осторожно продвигаюсь вперед, при каждом выдохе изо рта вырывается облачко пара. При каждом выдохе я думаю о сестре, и страх пожирает меня изнутри.

Добравшись до постоялого двора, я дрожащими руками опускаю на пол ведро и облегченно вздыхаю. Наливаю немного воды в кастрюльку и ставлю на огонь, потом оглядываюсь по сторонам. Нужно вымыть пол, хотя как ни мой, из него никогда не выветривается запах пролитого вина; в тусклом свете видно, что комната завалена грязными тарелками, кувшинами и пивными кружками – без уборки не обойтись.

Я вытерла сотни тарелок, пока Азельма брызгала в меня мыльной пеной. Я уворачивалась и ныла, а она морщила нос и отвечала: «Котята ненавидят воду».

Вздохнув, я решаю начать с пола. Швабра слишком для меня тяжелая, и уставшие руки болят еще сильнее, но я с усилием двигаю ее вперед-назад. Может быть, если смогу смыть эти грязные пятна, заодно избавлюсь и от тошноты, поднимающейся откуда-то из желудка.

Сестра, сестра…

Прошлой ночью отец ничего не сказал, когда Азельма не вышла из комнаты третий раз подряд. Он будто забыл о ее существовании – что-то мычал себе под нос, весело постукивая большими пальцами по столу. Даже бросил мне кусок теплой булочки, и это было настолько на него не похоже, что я не смогла заставить себя ее съесть. Кажется, в городе нет муки даже для того, чтобы испечь хлеб, не говоря уже о булочках, так что я понятия не имею, откуда он ее взял. Мой отец – Вор; в своей жизни он украл множество дорогих украшений и кошельков с золотом, гораздо более ценных, чем этот кусочек теста. Но какой толк в золоте и украшениях во время голода?

В животе все сжалось и заныло от запаха выпечки, но страх, поселившийся глубоко в костях, был гораздо сильнее голода, поэтому я отнесла хлеб Азельме, и теперь он черствеет на выщербленном блюдечке у ее кровати.

От мытья пола у меня покраснели руки, над бровями собираются капельки пота, но я все еще дрожу. Раз Азельма не ест, значит, скоро она будет лежать вместе с теми телами на улице в ожидании повозки, которая собирает их по утрам. Но у нее нет жара, я проверяла. С ней происходит что-то другое, что-то ужасное. И это еще хуже, ведь сейчас я ничего не могу сделать, чтобы исцелить ее. Чувствую себя котенком, как меня обычно и называет Азельма: маленькой, хрупкой, с лапками, которым не устоять под сильным, ледяным ветром.

Я слышу какой-то звук на верхней ступеньке и поворачиваюсь: там стоит Азельма – одетая, причесанная, и смотрит прямо на меня. Я должна бы ощутить облегчение, но от ее выражения лица мне становится не по себе.

– Я здесь закончу, – говорит она бесцветным голосом. – Ты должна найти Феми.

Я должна быть рада тому, что можно больше не мыть пол, но вместо этого только сильнее сжимаю в руках швабру и хмурюсь. Почему это я должна найти Феми Вано, того, кого все называют Посланником? Он приходит и уходит когда ему вздумается и вечно шепчет что-то отцу на ухо. Бормочет что-то Азельме, от чего она смеется. Но еще не рассвело, и постоялый двор совсем пуст; отец храпит у себя в кровати. Почему я сейчас должна привести сюда Феми? Почему мы не можем закончить уборку вместе, как обычно?

Азельма спускается по лестнице и забирает у меня швабру. Сестра всегда очень хорошо говорит, и голос у нее сладкий как мед. Посетители любят ее за это, а еще за то, что она симпатичная и добрая. Но сейчас, хотя она и говорит спокойно, ее слова впиваются в меня как ножи.

– Приведи его к задней двери и не говори об этом никому. Ты меня слышишь?

Я киваю и неохотно направляюсь к двери.

Азельма всегда просит меня надеть шаль, спрашивает, не нужно ли мне пальто. Всегда велит быть осторожной и не задерживаться по дороге. Но сейчас она отворачивается, не сказав ни слова. Я не знакома с этой суровой девушкой. Это не моя сестра. Это нечто другое, призрак с телом моей сестры.

* * *

Я вызываю Феми свистом, которому он меня научил, и он вдруг появляется неизвестно откуда, выныривает из полумрака.

– Котенок, – говорит он и вежливо наклоняет голову, но у меня нет времени на церемонии, так что я просто хватаю его за руку и тащу к постоялому двору.

Азельма смотрит на меня пустыми глазами и велит соскребать воск со столов в специальный горшочек, чтобы можно было потом расплавить его и наделать новых свечей. Она выскальзывает на улицу через заднюю дверь, чтобы поговорить с Феми, а я на цыпочках пробираюсь на кухню и влезаю на высокий красный табурет, на котором сижу всегда, когда мою посуду. В окно мне видно только их макушки. Они стоят, прижавшись к стене.

– Он скоро придет, – слышу я голос Феми.

Повисает долгое молчание. Потом начинает говорить Азельма, и я слышу горечь в ее голосе.

– Отец будет торговаться, как обычно. Пока они будут заняты, ты должен забрать ее. Никто не заметит, что она исчезла.

– Мы можем убежать! – Феми в отчаянии повышает голос. – Можем спрятаться…

– Никому не удавалось спрятаться от него. Думаешь, мы успеем далеко убежать до того, как он нас найдет? Даже если сможем сейчас бежать, мы обречем на гибель и ее, если возьмем с собой – рано или поздно, когда он придет за нами. А если оставим ее здесь, на кого, как ты думаешь, падет весь отцовский гнев? Кого он может отдать Каплану, чтобы успокоить его или наказать меня?

Азельма качает головой, потом поворачивается к окну, как будто чувствует, что я смотрю на нее. Я приседаю, чтобы она меня не увидела.

– Феми Вано, ты шептал мне много ласковых слов и сладких сказок, – говорит она, и я успеваю поднять голову, чтобы увидеть, как она нежно гладит его по щеке, – но там, куда я отправляюсь, не бывает слов. Если мне повезет, я все это забуду. Поклянись костью и железом, что ты найдешь для нее защитника.

Феми поднимает руку, сверкает лезвие ножа, и на его ладони появляется длинная темная полоса, в которой, как черные алмазы, набухают капли крови.

– Мое слово, моя кровь, – говорит он. – Клянусь костью и железом.

Она кладет голову ему на грудь, и ее голос становится ласковым.

– Я дорога тебе?

– Конечно, ты ведь знаешь.

– Тогда не плачь обо мне, – говорит она. – Я уже мертва.

– Нет, не мертва. Мертвые, по крайней мере, свободны…

* * *

Когда Азельма входит в дом, ее лицо похоже на маску. За ней тащится Феми. Как и у его магрибских предков, приплывших сюда из Африки, его густые волосы заплетены в скрученные косички. В любую погоду он закутан в тяжелый коричневый плащ, с вечными следами от дождевых капель, с потрепанными краями, и кажется, будто это не плащ, а широкие сложенные крылья. Его темная кожа – как отполированная медь, нос немного крючковат, глаза всегда сверкают золотом и яростью, но сейчас они налиты кровью.

Азельма делает мне знак. Я беру ее за руку; у меня рука маленькая, а у нее – холодная; она ведет меня вверх по лестнице обратно в нашу комнату.

На кровати разложены какие-то старые тряпки: одежда на мальчика, слишком большая и поношенная.

Она решительно осматривает мою щуплую фигурку. Взгляд задерживается у меня на лице: она смотрит так пристально, будто ищет там что-то.

– Dieu soit loéu[3], ты не симпатичная, – говорит она ледяным тоном.

Азельма права. Сама она мягкая, с приятными изгибами, а я – костлявая и угловатая. Единственное, что нас роднит, – это оливковая кожа, доставшаяся нам в наследство от «черноногой» женщины, которая нас родила. Когда я была маленькая и холодные зимние ветры бились в стекла так, что казалось, будто это злые духи пытаются ворваться к нам в дом, Азельма обнимала меня своими мягкими руками и рассказывала истории.

– О чем тебе рассказать, котеночек? – спрашивала она.

– Расскажи о нашей матери.

Отец всегда говорил, что она просто крыса, раз бросила нас и взвалила ему на шею.

– Женщина, которая нас родила, не наша истинная мать, – говорила Азельма. – Наша мать – Столица.

Но даже тогда я понимала, что это не Столица подарила нам оливковую кожу и черные волосы.

Сейчас взгляд Азельмы падает на толстую косу, которую я попыталась сама себе заплести. Она протягивает руку, я подхожу к ней. Она ласково и проворно расплетает мне косу и начинает расчесывать волосы.

– Наша мать, Столица, недобросердечна, – говорит она и перехватывает мои волосы одной рукой. – Быть девушкой в этом городе – значит быть слабой. Навлекать на себя множество несчастий. Эта Столица не милостива к слабым. Она посылает Вечную Смерть, чтобы отделить хилых от сильных. Ты и сама это знаешь.

Я слышу звук и только потом понимаю, что происходит. Раздается резкий скрежет ножниц, а потом я ощущаю необычную легкость. От удивления у меня округляются глаза, но я не успеваю вымолвить ни слова, и вот уже у моих ног лежит копна темных волос. Потом Азельма стрижет меня еще короче, почти не оставляя волос на голове.

– Не отращивай длинные, – говорит она и добавляет: – Снимай платье.

Я удивляюсь, но слушаюсь ее, и когда пытаюсь расстегнуть пуговицы, которые она пришивала, мои пальцы дрожат. Она заставляла меня стоять неподвижно, как статуя, пока подгоняла свои старые платья под мою фигуру, держа во рту гнутые, ржавые булавки. Я всегда крепко зажмуривалась, боясь, что она уколет меня до крови, а она смеялась, не разжимая губ: «Да я еще и не начала подкалывать, котенок».

Стаскиваю платье и протягиваю ей. Остаюсь в старой, штопанной льняной сорочке.

– Ее тоже снимай.

По коже ползут страх и холод.

– Слушай внимательно мои слова, потому что больше я тебе ничего дать не могу. Надень их на себя, как доспехи. Может быть, ты забудешь мое лицо и мой голос, но никогда не забывай то, что я сейчас тебе говорю.

– Не забуду, – говорю я, стараясь не дрожать.

– Ешь ровно столько, чтобы не умереть от голода. Ты должна привыкнуть к голоду, чтобы он не мог тебя сломить. Оставайся маленькой, чтобы влезать в узкие щели, и тогда ты долго будешь им нужна.

Я хочу спросить ее, кто такие «они» и почему я могу быть им нужна, но она говорит так серьезно, что у меня язык буквально прирастает к нёбу.

– Больше никаких платьев. Не позволяй мужчинам смотреть на тебя с вожделением.

Она туго заматывает мне грудь куском длинной тонкой ткани, так что мне становится трудно дышать.

– Хорошенько заматывай любые мягкие части тела.

Она протягивает мне широкие штаны, такие выгоревшие, что про их цвет невозможно сказать ничего определенного. Я быстро натягиваю их, а затем – большую мужскую рубашку.

– Носи одежду как маску, чтобы под ней тебя никто не видел, поняла? Носи ее, чтобы скрыть свое истинное лицо. Ты не котенок Нина, ты Черная Кошка. При каждом удобном случае показывай зубы и когти, чтобы они помнили, как ты опасна. Только тогда ты сможешь получить некоторую безопасность. Сможешь вздремнуть хоть одним глазком.

Я завязываю тяжелые сапоги, сменившие не одного владельца, и натягиваю большой картуз, в котором просто тонет моя маленькая голова.

– Отец наградил меня острым языком, зато тебе он передал острый ум. Ты умна, Нина, это твое оружие. А еще ты маленькая и быстрая, и это тоже твое оружие.

Она сжимает мои запястья и смотрит прямо в глаза.

– Будь полезной, будь сообразительной, будь всегда на шаг впереди. Будь храброй, даже когда тебе страшно. Помни, что всем бывает страшно.

Мне и сейчас страшно. Я боюсь ее. Меня пугают те два ужасных дня, когда она плакала и смотрела пустыми глазами, и тот огонь, что сейчас горит в ее обычно таких ласковых глазах. Что случилось с моей сестрой?

– Когда тебе будет казаться, что темнота наступает, когда ты будешь маленькой и хрупкой, и тебе будет страшно из-за того, что наша мать, Столица, старается тебя уничтожить, помни: ты не должна позволить ей это сделать. Ты меня слышишь? Ты должна выжить!

– Я в-выживу, клянусь, – говорю я и слышу, как голос дрожит.

Мы спускаемся вниз, где в тени поджидает нас Феми Вано.

– Ты пойдешь с Феми и будешь делать все, что он тебе скажет, – велит мне Азельма.

Меня снова охватывает паника.

– Н-но я хочу остаться с тобой!

Эта новая оболочка моей сестры наклоняется ко мне, смотрит прямо в глаза и говорит бесцветным голосом:

– Иногда приходится платить ужасную цену, чтобы защитить то, что любишь.

Я не понимаю, о чем она говорит. Я хочу задать ей сотню вопросов, но не могу подобрать слова. Они все застряли у меня в горле, а по щекам катятся слезы.

Она не обращает на них внимания.

– Теперь ты должна сама о себе заботиться.

Она смотрит на Феми, ее глаза – как льдинки.

– Ну, забирай ее.

Ни прощальных слов, ни объятий, ни заверений в любви… Вместо всего этого она просто отталкивает меня от себя, как будто я ей больше не нужна.

– Зелли!

Она двигается между столами, вытирая их.

– Зелли! – Я делаю шаг к ней, но Феми тянет меня в обратную сторону.

– Тсс… – В его голосе слышится тревога. Он напуган, но я не понимаю, почему.

Теперь я слышу. Сквозь громкое биение своего сердца я слышу скрип сапог по гравию и голоса снаружи.

– Уходите! – шипит Азельма.

Феми хватает меня и прижимает к себе, а я чувствую, как страх из его костей проникает в мои.

Он тянет меня в кухню, подальше от Азельмы; на какой-то крошечный миг она оборачивается и бросает на нас взволнованный взгляд через плечо. Потом снова отворачивается и выпрямляет спину, высоко поднимает голову и сжимает кулаки.

Я зову ее, но Феми крепко зажимает мне рот рукой.

– Тенардье! – разрывает тишину крик у входной двери. Он звучит как рык, как грозный приказ.

Феми замирает. У нас над головами слышится стук и шарканье ног; кажется, этот окрик сразу поднял отца на ноги. Удивительно, как это посетителю, кто бы он ни был, удалось одним словом пробудить его от вечного пьяного забытья.

Феми выглядывает и смотрит во все стороны, проверяя, не стоит ли кто-нибудь во дворе.

Слышу, как отец с похмелья хрипло и заискивающе говорит с верхней ступеньки лестницы непривычно неуверенным голосом:

– Барон Каплан?

Посетитель входит в трактир, а в это время в темной кухне Феми шажок за шажком двигается со мной к выходу, стараясь не издавать ни звука.

– Извините меня, – продолжает отец, – я не ожидал, что вы лично займетесь таким незначительным делом!

– Незначительным делом, Мастер зверей? – Голос раскатывается как гром; кажется, от него даже начинает дрожать крыша. – Ты забыл, кто я такой? Ты забыл, как я таким стал? Я хотел посмотреть, действительно ли ты на это способен, сможет ли даже такой человек, как ты, продать свою плоть и кровь.

«Продать свою плоть и кровь»? Осознание сбивает меня с ног, как будто кто-то ударил меня кулаком в живот.

Азельма… Отец собирается продать Азельму?!

– У меня здесь двенадцать золотых монет, Тенардье.

– Двенадцать… – повторяет отец, и в его голосе слышится сомнение, неуверенность. Во мне вскипает ярость, потому что мне знакомы эти интонации: отец занимается своим обычным делом. Он действительно торгуется, на этот раз желая набавить цену собственной дочери.

Я кусаю Феми за руку, но он не ослабляет хватки; наконец нащупав ручку двери, он вытаскивает меня в темноту улицы.