Читать книгу Истории приграничья - К.Ф. О'Берон - Страница 12

– Что же это такое, – досадливо бросил Бел Им-Трайнис, усаживаясь в постели. Уже добрый час рыцарь ворочался, силясь уснуть, но сон не шёл. Возможно, в этом была повинна пронзительно стонущая за окном вьюга: её звуки тревожили Бела и наводили тоску. – В самом деле, будто ледяные демоны хоронят своего князя! Тьфу!

Откинув плотный полог, закрывавший боковину утопленной в стенной нише кровати, рыцарь встал. Не обращая внимания на гуляющий по-над полом сквозняк, босиком прошёл к камину. Поглядел на рубиновое перемигивание углей и изредка вспыхивавшие в разных местах язычки пламени. Подкинул пару поленьев и вернулся к ложу. Усевшись, несколько ударов сердца смотрел в сторону узкого окна-бойницы. Нижнюю часть толстого стекла залепило снегом, выше виднелись чернота и белое мельтешение.

Покачав головой, Бел вновь поднялся. Одеваться не хотелось, но правила приличия следовало соблюдать. Поэтому рыцарь всунул ноги в низкие красные башмаки из мягкой кожи, а сверху накинул длинный шерстяной плащ. Зажёг свечу и, придерживая свободной рукой полы плаща, чтобы те ненароком не разошлись, открывая исподнее, покинул комнату.

Вернулся рыцарь, неся под мышкой книгу в потрёпанном кожаном переплёте. Тиснёную надпись на обложке некогда украшала позолота, но она практически полностью стёрлась. Да и сами рельефные буквы от времени частично сгладились, особенно в начале и конце слов. И теперь в названии можно было разобрать только «тори игран».

Положив книгу на прикроватный сундук, обитый железными полосами и украшенный резьбой, Им-Трайнис пристроил рядом свечу. Подтащив ближе дубовый стул с высокой прорезной спинкой, уселся и зашелестел плотными страницами: рыцарь надеялся перехитрить бессонницу и дурное настроение с помощью какого-нибудь увлекательного повествования.

– А там, глядишь, и ветер уляжется, – пробормотал Бел, погружаясь в чтение.

Взор Им-Трайниса заскользил по строчкам: «Истинно история сия произошла на великой и благословенной богами земле Эмайна. Жил некогда менестрель Лин Мэи-Тард из старого и достойного рода Мэи-Тард. Увы, по воле жестокого рока сей род обеднел ещё во времена правления Его Величества Сивра Коротконогого. Посему скитался благородный Лин по городам и весям, добывая пропитание сложением пречудесных песен.

Был Лин Мэи-Тард строен и зело хорош лицом, с воспитанием под стать внешности. Умел юноша вести любезные речи, проявлял искушённость в науках и владел ратным искусством – не единожды случалось биться ему с кровожадными татями на пустынных дорогах и ночных улицах.

Однако ж, ум и отвага нередкое дело средь дворян королевства. А было у Лина то, чем боги наделяют одного из множества – сердце, исполненное доброты. Мужи многомудрые рекут, что сие для всего люда отрада, для самого ж избранного – испытание великое. Аще сие истинно, Лин Мэи-Тард пред невзгодами не склонялся, а токмо смеялся, отдавая последний медяк нищему и оставаясь без трапезы и ночлега…

…Смыслом жизни Лина всегда была музыка, а величайшим сокровищем – небольшая арфа, доставшаяся по наследству вместе с дворянским гербом и мечом. Семейные предания гласили, что давным-давно сработал ее чародейный мастер из страны фей, до глубины души восхищённый сладкоголосым пением одной из дев рода Мэи-Тард. Правда то или нет, но музыкальный инструмент бродячего менестреля действительно не знал равных. Вырезанный из неизвестного дерева пепельно-серебристого цвета, богато украшенный золотой инкрустацией, он радовал глаза не меньше, чем слух. На струны, казалось, пошли сверкающие лунные, звёздные и солнечные лучи – такими нежными и чистыми были их голоса.

Навряд ли бы сыскался в Эмайне музыкант, более достойный чудесной арфы, нежели Мэи-Тард. Искусная игра менестреля и бархатистый голос завораживали почище колдовства. В паласе богатого барона или в деревенском трактире слушатели одинаково улыбались и притопывали, если Лин весело пел о забавах летней поры, и, вздыхая, смахивали слёзы, коли Мэи-Тард затягивал печальную балладу о юной красавице, оплакивающей погибшего рыцаря.

Хотя слава менестреля птицей летела над Эмайном, а его кансоны исполняли даже в королевском замке, жил Лин небогато. Не имея дома, скитался по стране, почти нигде не задерживаясь. Многие знатные особы сулили ему щедрое содержание, предлагая остаться в их владениях. Мэи-Тард всегда отказывался, говоря, что в путешествие его влечёт желание увидеть всю красоту мира.

Иной раз певец покидал очередной замок в дорогой одежде и с увесистым кошелём на поясе. Но длилось роскошное житьё недолго, ибо всюду встречались люди, нуждавшиеся в помощи. Чужие страдания отзывались в сердце менестреля жгучей болью, потому деньги и дарёные драгоценности не задерживались в руках Лина.

Как-то раз в Рурдине, самом большом городе дальней провинции, в честь визита короля решили устроить грандиозный праздник: с турниром, ярмаркой и маскарадом. Прослышав о начавшихся приготовлениях, туда потянулись купцы, ремесленники, жрецы, актёры, музыканты, воры, бродяги и прочий люд, надеявшийся набить карманы и поразвлечься. Пустился в дорогу и Лин, тоже желавший увидеть яркое зрелище, а заодно с помощью своего искусства наполнить кошель, позабывший звук бренчания полновесных монет.

Менестрель прибыл в Рурдин за несколько дней до приезда короля. Проведя ночь в стогу сена на поле рядом с городом, с первыми лучами солнца уже был у ворот. Оказавшись внутри, отправился бродить по узким улочкам, с любопытством разглядывая дома и людей.

В одном из сумрачных проулков, из тесного промежутка между двумя глухими стенами каменных зданий, его позвал неприятный надтреснутый голос:

– Мил человек, не дозволь старухе помереть с голоду – подай грошик на краюшку хлеба!

Остановившись, Лин вгляделся в густую тень. Там, кутаясь в дырявый плащ, сидела женщина с растрёпанными седыми волосами. Её угловатое лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дерева. Один глаз затянуло мутное бельмо, зато другой блестел в полумраке, словно подсвеченный изнутри.

Менестрель сунул руку в кошель. Вынул истёртую медную монетку, протянул нищенке:

– Не обессудь, это всё, что у меня есть.

Старуха пронзила Мэи-Тарда острым взглядом и с неожиданной прытью вцепилась в запястье грязными костлявыми пальцами:

– Разрешите, молодой господин, в благодарность погадать вам!

Выхватив монету, бродяжка уставилась на ладонь менестреля, водя по линиям жёлтым обломанным ногтем. Затем вдруг бросила его руку, точно потеряв интерес. Вновь съёжилась, накинув плащ на голову.

– Увидели что-нибудь, бабушка? – с улыбкой полюбопытствовал Лин.

– Покуда не поздно, беги из этого города, – глухо прокаркала старуха. – Иначе потеряешь сердце!

Мэи-Тард озадаченно посмотрел на неё. Задумался. Вновь улыбнулся:

– Пускай хранят вас боги.

Нищенка не ответила.

После этой встречи менестрель ещё долго топтал булыжную мостовую, покуда не оказался на маленькой площади. Посреди неё, устремлённым в небо каменным пальцем, торчал высокий столб, с высеченными знаками всех богов Эмайна. На него со всех сторон смотрели пёстрые фасады домов местных аристократов. На третьем этаже одного из них располагался небольшой балкончик. Увидев стоявшую там девушку, Лин споткнулся и застыл ещё одним обелиском. Словно нарочно, именно в тот момент ветер отогнал облако, скрывавшее солнце, и золотые лучи, упав в просвет между черепичными крышами, озарили красавицу.

– Неужто благостные боги умышленно излили животворное небесное сияние, дабы выделить миг встречи? – ошеломлённо пробормотал Мэи-Тард. И тут же покачал головой: – Нет, свет всегда сопровождает её, ибо она – совершенство!

Мысли менестреля потекли бурным безбрежным потоком. Не отрывая глаз от незнакомки, он начинал слагать балладу и, не окончив, тут же принимался за другую. Десятки нежных и возвышенных эпитетов, множество тончайших метафор теснились в голове Лина. Певец перебирал их, выстраивал и отбрасывал, потому что ни одна, по его мнению, и близко не отражала великолепия девушки на балконе. Сердце менестреля колотилось, лицо горело, на лбу проступили капли пота. Молодой человек трепетал и одновременно испытывал величайшее блаженство. Ему чудилось, будто он плывёт среди мерцающих облаков; вокруг, благоухая, распускаются диковинные цветы и из сердцевины каждого исходит чудесная, волнующая глубины души мелодия…

Лин очнулся, когда в него с бранью врезался подвыпивший прохожий. Невесомая пелена грёз спала с менестреля, и он, наконец, увидел, что полонившая его сердце девица покинула балкон. Судорожно втянув воздух, словно впервые наполняя лёгкие, Мэи-Тард, пошатываясь, зашагал прочь.

Добравшись до одного из уличных колодцев, Лин жадно напился, затем ополоснул разгорячённое лицо. Обретя способность рассуждать, подумал, что видение на балконе – то, ради чего он годами странствовал. И твёрдо решил, что не покинет город, покуда не узнает, кто эта девушка и не поведает ей о своих чувствах.

На ночь Мэи-Тард устроился на постоялом дворе под названием «Куриная косточка». Увидев его входящим в общий зал – вытянутую комнату с низким закопчённым потолком, нависающим над длинными столами на козлах, – хозяин заведения поклонился:

– Простите меня, ничтожного, господин, но мест у нас больше нет. Не прогневайтесь, но даже в конюшне народец спит…

– Что ж, – улыбнулся Лин, оглядывая переполненный зал. – Могу ли я обогреться у очага да выпить стаканчик вина?

– Окажите нам честь, господин, – опять поклонился владелец «Куриной косточки».

Усевшись на табурет у стены, менестрель вынул арфу и заиграл жизнерадостную мелодию. Люди вокруг заслушались, заулыбались, кое-кто даже пустился в пляс. Лишь только последние звуки звенящих струн затихли, почти все гости принялись хлопать, топать и свистеть, выражая одобрение. Лин отхлебнул из глиняного стакана, поднесённого хозяином постоялого двора и вновь заиграл. Новый мотив оказался ещё более задорным, и танцоров в зале прибавилось. Жаркий воздух, наполненный запахами еды, дыма, вина и разгорячённых потных тел, колыхался вокруг подпрыгивавших, задиравших ноги и размахивавших руками плясунов.

Дородный купец в богатых одеждах, сидевший обособленно от прочих, под приглядом рослого угрюмого телохранителя, скучающе смотрел то на менестреля, то на людей вокруг. Задумав что-то, бросил несколько слов сопровождающему. Тот кивнул и приблизился к Мэи-Тарду:

– Хозяин мой интересуется: а сумеешь ли сделать так, чтоб все пригорюнились? Выйдет – с него награда…

Лин опустил голову, о чём-то задумавшись. После возложил пальцы на струны и негромко запел. Запел о разорённом войной крае, о сгоревших домах и погибших селянах, о матери, потерявшей дитя и умирающей от голода и тоски на его могиле…

Гомон и смех в зале понемногу стихли. Солдаты и землепашцы, торговцы и бродяги – все не раз видали подобное, а то и ощутили на своей шкуре. Многие закручинились, иные злились. Кто-то сидел с потемневшим лицом, кто-то качал головой, кто-то пил, чтобы смыть горечь, разъедавшую душу. Затеявшего шутку купца и самого, видать, пробрало. Сидел он ссутулясь, исподлобья глядя на музыканта мрачными глазами. Уголки его губ опустились, лоб под бархатной шапочкой наморщился. Когда песня закончилась, купец тяжко встал, в тишине подошёл к Лину, положил ему на колени блестящий золотой и, не оглядываясь, покинул зал.

Менестрель, перед взором которого всё ещё стояла картина, увиденная в одном из путешествий и сохранённая в щемящей сердце балладе, понемногу вернулся к реальности. Оглядел приунывших слушателей, заметил монету. Подозвав владельца, передал её со словами:

– Налей всем доброго вина.

А сам, перебирая струны, завёл песнь о небесной владычице Вирне, сердобольной госпоже, что однажды утешит все скорби, заберёт горести и обогреет милостью своей каждого несчастного страдальца.

Вино и песня понемногу вернули людей в доброе расположение духа. Словно желая стереть из их памяти воспоминания о страданиях, Лин дотемна играл весёлую музыку, прерываясь лишь на глоток вина.

Когда же все разошлись по комнатам или улеглись на лавках, а то и прямо на истоптанном немытом полу, Мэи-Тард перекусил и, с дозволения хозяина «Куриной косточки», забрался по шаткой лестнице на покатую крышу. Устроившись возле тёплой кирпичной трубы, вновь взял арфу и почти до рассвета, будто лаская, гладил тонкими пальцами струны, извлекая едва слышные звуки. И только лёгкие облака, казавшиеся в темноте серыми, да горящие в просветах голубые звёзды видели блуждавшую на его устах счастливую улыбку.

Девицу, которую менестрель восторженно нарёк королевой своего сердца, звали Неа. Была она второй дочерью провинциального барона, не отличавшегося ни воинской славой, ни заслугами перед короной, ни особым достатком. Несмотря на это, в последние годы в его замке постоянно гостили знатнейшие дворяне провинции. И причиной такого внимания стала Неа.

О красоте девушки в родных краях судачили все: и аристократы, и простолюдины. Хоть раз увидев её, каждый признавал, что по эмайнской земле доселе не ступали ножки более прелестной девы. Глаза Неа зеленели, точно сочная весенняя листва, губы выглядели алее и сочнее спелых ягод, гладкая кожа была чище первого снега, а в темно-рыжих кудрях переливались всполохи осеннего заката. Говорили также, будто фигура Неа столь соразмерна и женственна, что на неё с завистью глядели даже небесные богини.

Рядом с Неа прочие девушки смотрелись тускло и неприметно. Дочь барона знала это и умело пользовалась красотой. Окружённая восторженным вниманием, она быстро научилась очаровывать людей и исподволь управлять ими. Поклонники исполняли любые её прихоти, осыпали дорогими подарками, умоляя выйти за них, но Неа желала большего. Она поняла, что власть куда дороже золота, и искала способ подняться выше, дабы сделать своё господство абсолютным.

На рурдинское празднество Неа возлагала большие надежды. Турнир обещал собрать знатнейших дворян Эмайна, но не с графской или даже герцогской короной связывала свою судьбу самолюбивая девушка. В город приезжал король – и только он интересовал красавицу. Понимая, насколько высоки ставки, Неа ничего не оставляла на волю случая: каждый шаг был заранее продуман, множество реплик приготовлено, все позы и жесты отрепетированы. Весь прошлый опыт оказался тренировкой, и нынче уверенность в том, что её чары и ловкость не подведут в нужный момент, позволяли Неа сохранять невероятное спокойствие.

В тот миг, когда её увидел менестрель, Неа вышла на балкон, услыхав от слуг, что на высочайшей башне местного замка вывесили королевское знамя. Девушка глядела на полотнище, развевавшееся над городом, и видела в нём символ своего будущего. При этом Неа даже не заметила застывшего под балконом молодого человека в поношенном дорожном плаще.

Лишь только заря нового дня разбросала по небу маковые и розовые лепестки, Лин уж стоял возле дома, где на время праздника поселилась семья Неа. Там, уже после полудня, его обнаружил граф Бернат Альде-Суври, прибывший в Рурдин на турнир. Граф давно знал менестреля, восхищался его даром и не раз предлагал поселиться в своём замке. И теперь Альде-Суври сердечно приветствовал певца, заявив, что тот обязан остановиться в его резиденции.

– Все постоялые дворы и гостиницы переполнены, ваше сиятельство, – предупредил Лин. – Уж не ведаю, сумеете ли вы отыскать жилище, подобающее вашему положению…

Граф рассмеялся:

– Мой дорогой друг, я предвидел, что всё будет именно так, ещё когда объявили о грядущем празднестве. И тогда же купил здесь четыре дома. Два из них выгодно продал на днях, один арендовал маркиз Гас-Меллек, а последний – самый большой и удобный, – я оставил для себя. И Ильэлл свидетель, в нём найдётся прекрасная комната и вам!

– Граф, вы чрезмерно добры к бедному музыканту, – поклонился Мэи-Тард. – Я бесконечно ценю ваше предложение, но вынужден отказаться, ибо не могу последовать за вами. Накануне пресветлые боги явили мне величайшее из чудес и теперь обязан я выяснить, кто та фея, что многажды прекраснее молодой луны в венце из ярчайших звёзд.

– Златоголосый странник, столько певший о любви, и сам, наконец, попался в тенёта сей очаровательной владычицы! – в тон ему ответил граф и вновь засмеялся. – Пойдёмте, мой друг, выпьем вина, и я с радостью послушаю вашу арфу. А меж тем мои люди вызнают интересующие вас сведения значительно быстрее, чем вы, стоя на этой сырой улице.

– Она согрета теплом моего сердца и залита сказочным сиянием надежды, – упоённо заявил менестрель.

– Конечно, конечно, так и есть, я буквально его вижу, – весело согласился Альде-Суври, а после распорядился, чтобы кто-нибудь из свиты уступил Мэи-Тарду коня.

Задолго до заката, в богато убранную комнату, где граф уговаривал менестреля перекусить вместе с ним, вошёл слуга и доложил, что удалось узнать о Неа и её семье.

– Вот видите, друг мой, она вовсе не фея и не богиня, – обратился Альде-Суври к Лину. – Она девица из плоти и крови. И ставлю годовой доход против медяка на то, что она ест, как все люди. Посему оставьте свои терзания и отведайте этого фазана.

– Вы не понимаете, граф, – с трепетом в голосе ответил Мэи-Тард. – Она – единственная звезда на моём небе. Я должен видеть её, быть рядом…

– Тогда попробуйте олений бок, – невозмутимо продолжал увещевать граф. – Волтин, мой повар, всегда превосходно его готовит, но в этот раз подлива с ягодами особенно удалась. Если же запивать оленину чудесным армским, оно вот в этой фиолетовой бутылке, или даже мильзенским, то…

Не дослушав собеседника, Лин взял арфу и провёл пальцами по струнам. Нежные звенящие звуки поплыли по комнате, точно серебристый туман из полночных грёз.

Когда менестрель перестал играть, Бернат Альде-Суври промолвил задумчиво:

– Раньше, слушая вашу музыку, я полагал, что не может быть мелодий более утончённых и прекрасных. Но теперь вижу, что заблуждался. Похоже, страсть ваша действительно глубока, коли дала вам такую силу… Но будьте осторожны, мой друг, ибо столь великое чувство способно и погубить человека.

Менестрель мечтательно улыбнулся:

– Я умираю и воскресаю каждый миг. Моя кровь стала огнём, а всякий удар сердца рождает ноту главного мотива мироздания…

Погрузившись в мысли, Лин замер. После спрятал арфу в чехол, встал, накинул широкую кожаную лямку на плечо:

– Прошу извинить меня, ваше сиятельство, я должен вас оставить.

– Погодите, – со вздохом сказал граф. – Мёрн завернёт вам кусок пирога. Быть может, стоя под балконом, вы, наконец, обретёте аппетит.

Менестрель выполнил просьбу заботливого хозяина дома, а когда оказался на улице, сунул промасленный свёрток проходившему мимо оборванцу. Альде-Суври, наблюдавший эту сцену через окно, только молча покачал головой.

Около полуночи, посланные графом слуги, освещая путь факелами, пришли к дому семьи Неа. Увидев одинокую фигуру Лина, тенью застывшего под тёмными окнами, они убедили певца вернуться в резиденцию Альде-Суври.

Граф, увидев менестреля, обратил внимание на несчастный вид молодого человека.

– Что случилось, мой друг? Что настолько опечалило вас? – участливо спросил он.

– Мне не удалось увидеть её! – простонал Лин. – Я чувствовал, что моя богиня рядом, но не мог узреть даже край её платья!

Взяв Мэи-Тарда под руку, граф отвёл его к удобному дубовому креслу, украшенному затейливой резьбой. Усадив менестреля, подал знак виночерпию наполнить пару кубков.

– Знаете, мой друг, – начал Альде-Суври, собственноручно вкладывая серебряную чашу с терпким ароматным напитком в ладонь гостя. – Владетель здешних земель, граф Корнель Вагни-Имрр пригласил меня на пир в свой замок. Вы должны были видеть это строение – оно возвышается над городом…

Лин по-прежнему сидел, безучастно глядя на натёртый воском пол чёрного дерева.

– Так вот, – продолжил граф, – не знаю, принимать его или нет.

Поднеся кубок к губам, Альде-Суври пристально посмотрел на угрюмого менестреля. Отхлебнув, как бы между прочим, добавил:

– Кстати, барон Фог-Вал с супругой и старшими дочерьми – Кри и Неа – также будут там.

Мэи-Тард встрепенулся, едва не расплескав вино:

– Что вы сказали?

– Отчего вы не пьёте? – будто не заметив его реакции, прежним тоном осведомился граф. – Вам не нравится вино? Я прикажу подать другое. Какое вы предпочитаете?

– Что… что вы говорили о пире… ваше сиятельство?!

– Пока не осушите кубок, не скажу ни слова, – отворачиваясь, чтобы скрыть улыбку, сказал Альде-Суври.

Лин замер, не зная, как поступить. Затем поднял чашу и залпом выпил содержимое, не чувствуя вкуса. Прожигая хозяина дома взглядом, повторил:

– Что вы говорили о пире и госпоже Неа, ваше сиятельство? Молю, не молчите!

Повернувшись, граф в упор посмотрел на менестреля.

– Завтра она с отцом, матерью и сестрой будет на пиру в замке. И в связи с этим у меня имеется предложение. Вы готовы его выслушать?.. Итак, я желаю, чтобы вы, мой друг, ужинали, завтракали и обедали, как подобает всякому здоровому мужчине ваших лет. В обмен на обещание делать это, я возьму вас с собой на пир. Что скажете?

– Жестоко с вашей стороны, граф, – после паузы выдавил Лин, – поступать так…

– Вы хотите увидеть вашу богиню? – И голос, и глаза Альде-Суври выражали непреклонность.

– Да, да! – в отчаянии выкрикнул менестрель.

– И вы дадите мне слово?

Мэи-Тард покорно склонил голову:

– Все что угодно, лишь бы встретиться с ней!

– Отлично, – удовлетворённо потёр руки граф. – Какой паштет вам больше по вкусу?..

На следующий день влюблённый менестрель еле сумел дождаться урочного часа. Когда же они с графом и свитой сели на лошадей, лицо Лина побледнело, а дыхание участилось. Прислушиваясь к неровному биению своего сердца, музыкант обратился к благородному спутнику:

– Знаете, ваше сиятельство, я настолько перестал владеть собой, что мне делается страшно. Однако же моменты, в которые человек действует, ведомый исключительно голосом, идущим отсюда, – менестрель прижал ладонь к груди, – разве не самые божественные во всей его жизни?

Альде-Суври не нашёлся, что ответить, и приказал трогаться.

Седовласый граф Корнель Вагни-Имрр радушно встретил Альде-Суври и благосклонно отнёсся к Лину, узнав, кто именно пожаловал вместе с его давним знакомым. Гостей усадили на почётные места за ломящимся от яств столом. Альде-Суври с приближёнными не преминули отдать должное мастерству поваров, а также великолепным винам из погреба рурдинского замка. Лин же, даже не пригубив кубок, шарил взглядом по лицам многочисленных гостей, выискивая ту, ради которой приехал. Уже начав тревожиться, не сыграл ли граф с ним какой-нибудь шутки, менестрель увидел Неа, входившую в пиршественный зал в сопровождении семьи и немногочисленных слуг. С этого мига окружающие перестали существовать для Лина: юная красавица заслонила собой весь мир. С дрожащими руками, чувствуя то озноб, то растекающийся по телу жар, музыкант пожирал девушку глазами. Беззвучно шевеля губами, Мэи-Тард подбирал слова для песни в её честь, но всякий раз убеждался, что уподобление звёздам, драгоценностям и прочим красотам, созданным людьми или природой, не способны передать даже толику очарования девушки. С беспомощностью и отчаянием менестрель думал, что пред ним гостья из другого, более прекрасного мира, и ему никогда не удастся написать стихи, достойные воспевать её прелесть.

В разгар веселья, к Лину обратился владелец замка. В самых учтивых выражениях он сообщил, что много слышал о прославленном менестреле и был бы счастлив лично убедиться в его мастерстве. После недолгих колебаний, вызванных близостью Неа, Мэи-Тард согласился сыграть для собравшихся.

Забавлявшие гостей шуты и жонглёры освободили пространство между длинными столами. Музыканты с флейтами, виолами и тамбуринами, располагавшиеся на низких подмостках у стены, опустили инструменты и затихли.

Присев на табурет, поставленный слугой в центре зала, Лин возложил пальцы на прохладные струны арфы и ощутил, как возвращается былая безмятежность. Глубоко вздохнув, он улыбнулся самыми краешками губ и начал играть.

Исполнив несколько баллад, менестрель устремил взгляд на Неа и запел:

– Когда её узрел впервые я,

Любовью так наполнился мой взор,

что сделалась блаженной жизнь моя…

Строки, сложенные давным-давно одним отважным рыцарем, страстно звучали в воцарившейся тишине. Слушатели – и благородные господа, и слуги, – замерли в восторге. Даже крупные пятнистые псы перестали ворчать и грызться, словно и их захватило проникновенное исполнение Лина, хотя на самом деле, заслушавшиеся пирующие просто перестали швырять им объедки.

После того как последние звуки песни, отразившись от толстых каменных стен, медленно угасли, Вагни-Имрр с восхищением проговорил:

– Воистину молва стократ преуменьшила ваш непревзойдённый талант! Клянусь Ильэллом, ни один из менестрелей Эмана не сравниться с вами ни в искусстве игры на арфе, ни в пении! В знак моего расположения примите, дорогой господин Мэи-Тард, сей дар, – он снял с запястья широкий золотой браслет с рельефным узором и подал слуге.

Тот с низким поклоном, передал украшение менестрелю.

– Ваши слова, граф, мёд для моей души, – в свою очередь поклонился Лин.

Метнув ещё один пылающий взор в сторону Неа, менестрель вернулся на своё место подле Альде-Суври.

– Прекрасное выступление, мой друг, – заметил граф.

Лин не ответил: у него перехватило дыхание от улыбки Неа.

– Она действительно на диво хороша, – сказал Альде-Суври, задумчиво рассматривая красавицу.

– Она – богиня, – пролепетал Мэи-Тард, сидя с горящими щеками.

Ближе к вечеру, когда гости начали танцевать, Лин сумел поговорить с королевой своих мечтаний. Воспользовавшись тем, что Неа, утомлённая вниманием рыцарей, спряталась с сестрой в одной из глубоких оконных ниш в плохо освещённой части зала, менестрель решительно последовал за девушками.

Если Неа и была раздосадована появлением Мэи-Тарда, то она никак не проявила этого. После обмена положенными приветствиями, красавица любезным тоном произнесла:

– Вы чудесно играли, господин менестрель. Доселе мне не приходилось слышать столь сладкой музыки!

– Вы бесконечно снисходительны и добры к моим скромным умениям, моя госпожа, – враз охрипшим голосом ответил Лин, с каждым ударом сердца то краснея, то бледнея.

– Щедрый дар его светлости Вагни-Имрра – ручательство тому, что права я, – продолжала светскую беседу Неа. – Боги свидетели: звучание вашей арфы достойно ушей самого короля!

– Я… – менестрель запнулся, не в силах более поддерживать пустой обмен любезностями. Несколько мгновений он боролся с собой. Безуспешно: переполнявшее чувство снесло плотину условностей и выплеснулось наружу. – Всё, что делаю я – лишь для тебя и ради тебя, восхитительная дочь небес! Каждый мой вздох, каждый удар сердца наполнен тобой. Для меня нет иного солнца, кроме очей твоих, милостиво струящих благодатный свет!..

– Вы обезумели, сударь! – отшатнулась Неа. – Ваше поведение не подобает благородному мужу! Идём отсюда, – бросила она сестре.

– Молю, выслушай меня! – воскликнул Мэи-Тард; забывшись, он удержал девушку за запястье. – Ты единственный смысл моей жизни! Увидев тебя впервые, я сразу понял, что ты – сокровище, что мечтал я отыскать все эти годы странствий! Я люблю тебя безгранично: ни слова, ни даже музыка не могут передать меру моего чувства! Сердце моё бьётся только для тебя, ты его повелительница и оно навеки принадлежит тебе!

Пока Мэи-Тард говорил, Неа оглядывалась по сторонам. Прочие гости находились в отдалении, они весело кричали и, танцуя, хлопали в ладоши. Рядом с ними громко играла музыка, и никто не слышал признаний менестреля, и даже не смотрел в сторону дальнего окна. Раздосадованная Неа хотела было возгласом привлечь внимание, но затем решила, что даже намёк на скандал может бросить на неё тень в глазах короля. Поэтому девушка предпочла действовать иначе. Когда Лин умолк, она устремила на него твёрдый, чуть высокомерный взор и промолвила:

– Не буду напоминать вам, сударь, что поступок ваш попирает все законы приличия, равно как и установления этикета – пускай это останется на вашей совести. Скажу вам иное: слова, что исторгли ваши уста, мне доводилось слышать множество раз. Подобные фразы хоть и приятны, всё же ничего не стоят…

Музыкант хотел горячо возразить, но красавица остановила его повелительным жестом.

– Произнести можно всё что угодно, – продолжила она, – И лишь боги способны отличить ложную клятву от нерушимой. Поэтому истинно благородные мужи испокон века подтверждают речи свои поступками…

– Назначь мне любое испытание! – падая на колени, воскликнул Мэи-Тард. – Я сделаю всё, что захочешь!

Неа, словно в задумчивости поглядела в его восторженное лицо.

– Требуя многого, следует быть готовым заплатить немалую цену, – девушка говорила с хорошо разыгранной нерешительностью, точно была готова открыть Мэи-Тарду свою симпатию, но сомневалась в искренности его чувств.

Застыв, менестрель полным любви и мучения взглядом молил её не останавливаться.

– Вы говорили, будто любовь ваша велика и сердце своё вы отдаёте мне…

– Да, да, о моя богиня! – В страстном порыве Лин прижал к губам подол её платья.

– Все влюблённые дают обещания, которые не могут выполнить. Посему, сударь, коль вы по-настоящему любите и добиваетесь взаимности, докажите своё право на это. Совершите обещанный подвиг – принесите мне ваше сердце! Не на словах, а на деле, дабы могла я запечатлеть горячее лобзание на сосуде столь могучего чувства. И тогда, телом и душой я буду безраздельно принадлежать вам. А пока же прощайте, – поклонившись с бесстрастностью статуи, Неа, потянула сестру за руку, увлекая за собой.

– Стоило ли так обходиться с несчастным? – спросила сестра на ходу, когда растерянный менестрель остался позади. – Ты же знаешь, что делает с мужчинами твоя красота. А этот молодой человек, кажется, и вправду без памяти влюблён в тебя.

– А мне что за дело до этого? – холодно ответила Неа. – Неужто я должна привечать любого, кто воспылает ко мне чувствами? По какому праву он осмелился требовать моего расположения?

– Но ты была столь жестока…

– Зато теперь он наверняка оставит меня в покое, – усмехнулась Неа, довольная своей хитростью. – То, что я потребовала, неосуществимо. Он не отважится показаться мне на глаза и не станет мешать… ни в чём.

– А если он от безысходности сделает что-нибудь недоброе с собой? – подумав, вымолвила сестра.

Неа равнодушно пожала плечами:

– Значит, он глупец.

Возвращаясь домой, захмелевший граф всё же заметил, что его юный спутник мрачен и молчалив.

– Что огорчило вас, мой друг? – спросил он Лина. – Неужели, увидав мечту вблизи, вы разочаровались в ней?

Мэи-Тард невидяще поглядел на него, а после вновь уставился на холку лошади. Альде-Суври хотел было отпустить какую-то шутку, но махнул рукой и оставил менестреля в покое.

На другие сутки, ближе к обеду, граф осведомился, отчего не видно его гостя. Ему доложили, что ещё спозаранку Мэи-Тард покинул дом. Хозяина несколько задело то, что молодой человек, которому он благоволил, даже не попрощался. Но вспомнив о состоянии Лина, великодушный дворянин простил менестрелю неучтивость. Взяв в руки кубок с вином, он подошёл к окну и долго стоял, глядя на улицу и вспоминая свои молодые деньки.

С наступлением сумерек, готовившегося лечь в постель Берната Альде-Суври побеспокоил доверенный слуга.

– Ваша светлость, – сказал он, – мне донесли, что один из наших ратников видел господина Мэи-Тарда в таверне в ремесленном квартале очень сильно выпимши… Простите мне мои речи, ваша светлость, но по словам Синра, господин Мэи-Тард ходить не мог. Зная, как вы относитесь к господину Мэи-Тарду, я взял смелость доложить о том…

– Правильно сделал, – кивнул граф. – Пошли людей, пусть приведут его сюда.

Посланники Альде-Суври подоспели вовремя: какой-то бродяга пытался стянуть футляр с арфой с мертвецки пьяного менестреля, растянувшегося на лавке. Отвесив вору мощного пинка, ратники подняли Мэи-Тарда и на руках отнесли в дом графа.

Сам Альде-Суври, расмотрев, в каком виде находился молодой человек, иронично заметил:

– Разве стоило тащиться в какой-то грязный притон ради того, чтобы напиться, когда здесь имеется погреб с неплохим выбором вин? – Он покачал головой. Переведя взгляд на слугу, распорядился: – Разденьте его и уложите в постель…

Ночь и часть следующего дня Лин провёл в кровати. Когда он, наконец, появился на пороге отведённой ему комнаты, приставленный графом лакей помог менестрелю умыться и одеться. Он же прислуживал Мэи-Тарду во время трапезы.

Покуда Лин уныло ковырял двузубой вилкой отварную курятину, лакей сообщил, что граф со свитой уехал на торжества.

– Какие ещё торжества? – без интереса спросил менестрель.

– В честь приезда короля.

– А-а, – вяло протянул Лин.

Отодвинув нетронутый завтрак, он, делая долгие паузы между глотками, выпил кубок вина. После рухнул на кровать и почти не двигаясь, провалялся до вечера.

Вернувшись, Альде-Суври первым делом осведомился о Лине. Выслушав доклад слуги, зашагал к комнате Мэи-Тарда. Распахнув незапертую дверь, остановился на пороге.

– Боги, да здесь, словно обиталище демонов, даже дышать нечем! – воскликнул он, оглядывая небольшое помещение, уставленное десятком оплывших свечей. Несколько из них погасли, но менестрель не обращал на это внимания.

– Здесь и есть логово демонов, граф, – безучастно отозвался Лин.

Он сидел прямо на полу и неотрывно глядел на яркое пламя, горящее в камине. Граф отметил, что отсветы огня, переливавшиеся на неподвижном лице молодого человека, не оживляли его, как это бывает обычно, а напротив, придавали вид грубо вырезанного деревянного истукана.

Сквозь зубы выругавшись, Альде-Суври прошёл к окну и настежь распахнул его. Глубоко втянув прохладный вечерний воздух, с наслаждением выдохнул. Повернувшись, сложил руки на груди и заговорил:

– Мой друг, не знаю, что у вас произошло с этой красоткой, но даже отказ – не повод себя изводить. Поверьте, мне ведомо, о чём толкую. Я вдвое старше вас и опыт мой куда обширнее. Не раз я любил и, увы, не раз был отвергнут. Жестокий удар по самолюбию и крушение надежд ненадолго может сбить с ног даже закалённого витязя. Но время проходит – и стирает всё. Хорошее заканчивается, дурное забывается. Сейчас вам плохо, больно, обидно: дайте срок – даже это пройдёт. И коли примите вы неудачу с достоинством, доброе расположение духа скорее вернётся к вам!

На протяжении его речи лицо Мэи-Тарда все более застывало, превращаясь в маску, выражавшую ожесточение и скорбь. Опрометчивые злые слова уже повисли на губах. Но, когда граф умолк, Лин тяжко вздохнул и разом стал похож на смертельно раненого, покорно ожидающего конца.

– Вы мудры и великодушны, ваша светлость, – проговорил он, – но даже вам не понять… совсем недавно я сам не постиг бы подобного… Говорят, боги наделили меня даром изящно складывать слова – но я бессилен передать, что чувствую. Мои любовь и жизнь переплелись теснее гибких ветвей на узорах писцов и резчиков, и отныне их не разделить. Я без меры благодарен вам, граф, за ваши покровительство и участие, и всё же должно мне сказать, что в моём деле бессильны и многоумные советы, и злато, и заступничество. Оставьте меня моей судьбе, ибо мыслю, суждено сгореть мне в этом невероятном пламени…

Хмурясь, Альде-Суври глядел на понурого менестреля и раздумывал, как бы облегчить страдания молодого человека.

– Юному сердцу всякая преграда в любви видится неодолимой, а отчаяние – бездонным, – наконец, вымолвил он. – Сейчас вы глухи к моим словам, посему я пока что оставлю вас. Обратитесь с молитвой к богам или поспите, сделайте что-нибудь, что отвлечёт вас от тоски. Завтра побеседуем ещё.

Граф направился к выходу. Остановившись в дверном проёме, сказал напоследок:

– Ежели вдруг решите снова утопить горе в хмельном, воспользуетесь моим погребом – он полностью в вашем распоряжении. Покуда вы вновь не стали собой, настоятельно прошу: не покидайте дом.

Лин, не вслушиваясь в слова Альде-Суври, кивнул, только чтобы успокоить встревоженного дворянина. Сам же продолжал смотреть в огонь, ставший отражением того, что происходило у него внутри.

…Уже добрых полночи по неосвещенному особняку графа разносилось звучание арфы. Странная, непрерывно меняющаяся мелодия, то затихавшая до нежного шёпота фей, то грохотавшая раскатами драконьего рыка, отдавалась вибрацией в стенах, полах и потолках. В доме никто не спал, но ни единая душа не пыталась остановить менестреля. Вовсе не потому, что музыканту благоволил хозяин: люди впали в странное оцепенение.

Сам Бернат Альде-Суври в ночной рубахе сидел в кровати и смятенно вслушивался в удивительную музыку, наполнявшую его покои, завладевшую им и всеми слугами. Никогда граф не испытывал подобного и не понимал, что творится. От поистине магической игры менестреля он ощущал невероятное блаженство, неожиданно сменявшееся неизбывной тоской. Ему представлялось, будто он возносится высоко в звёздное небо, омываемый божественным светом, – а через мгновение граф с трепетом чувствовал кожей острые когти страха.

В темноте вокруг ложа сновали призрачные тени, из углов комнаты раздавались невнятные бесплотные голоса, тяжёлую завесу балдахина колебали чьи-то прикосновения. Чудилось присутствие чего-то непонятного, бесформенного, тёмного и неосязаемого, но, тем не менее, реального и могущественного. От этого бывалого воина бросало в озноб. Тяжело дыша, чувствуя, как кровь в венах пульсирует в такт рассыпающемуся серебру звуков, Альде-Суври силился и не мог подняться, дабы пойти к Мэи-Тарду и прекратить пугавшее и одновременно восхищавшее колдовство.

Музыка лилась и лилась – не единожды не повторяясь и не теряя невероятной силы. Напротив, мелодия становилась всё более сложной и замысловатой, биение струн гудело колоколами. Мощь звуков возрастала с каждым ударом сердца. Внезапно раздался душераздирающий какофонический аккорд, от которого невольных слушателей пробил холодный пот. Где-то в глубине дома прозвучал отрывистый женский вопль, полный безумного ужаса. А после гнетущая тишина чёрным могильным камнем навалилась на растерянных обитателей особняка.

– Свет! Свет! – закричал граф, первым придя в себя.

Где-то раздался грохот, точно кто-то всем телом врезался в какую-то мебель, по деревянному полу коридора простучали сапоги. Дверь в графскую опочивальню распахнулась, на пороге затолкались ратники с факелами.

– Ваша светлость, вы живы?! – дрожь в голосе выдавала страх солдата.

– Что за жуть была! – послышалось тихое замечание другого стража.

Не отвечая, граф ринулся навстречу охране.

– За мной, – резко бросил он расступившимся воинам, устремляясь к комнате менестреля.

Вышибив запертую дверь и гурьбой ввалившись внутрь, ратники и граф увидели распростёртого на полу Лина. Менестрель не шевелился, его глаза были закрыты, изрезанные пальцы сочились кровью. Возле тела лежала арфа с порванными струнами, похожая на выброшенное волнами морское существо.

– Во имя богов, что здесь произошло? – воскликнул Альде-Суври. Опустившись на колени, он прижал ухо к груди Мэи-Тарда. – Жив… Уложите его в постель! Приведите лекаря!

Слуги засуетились, выполняя приказы. Граф, ожидая целителя, сам наполнил большую чашу вином и не отнимал её от губ, покуда внутри не осталось ни капли.

Лекарь, внимательно осмотрев Лина, заявил, что повреждений, кроме тех, что на руках, нет, да и они не опасны.

– Ещё сердце бьётся слишком медленно и слабо. Мне видится, причиной тому – потеря сил. Я приготовлю и пришлю вам смесь трав, которые следует пить с горячим вином. Сие разожжёт огонь жизни и выгонит из тела тёмную флегму, что нарушает равновесие четырёх стихий. Не тревожьтесь: неделя самое долгое – и сей юноша станет бодр и весел…

Граф, успокоенный обещаниями целителя, заплатил за визит и отправил солдата сопроводить лекаря до дома. Позволив прочей челяди разойтись по своим местам, Альде-Суври вернулся к себе и почти сразу уснул. С остальными людьми, измученными пугающими переживаниями, произошло то же самое. Поэтому никто не видел, как Мэи-Тард очнулся, оделся и покинул графскую резиденцию.

– Я хорошо выгляжу? – в устах Неа извечный женский вопрос прозвучал как утверждение.

На ней был её лучший наряд: тёмно-зелёное блио из прекрасного бархата, украшенное золотым шитьём и самоцветами. Под расходящимися от локтя широкими рукавами верхнего платья, виднелись облегающие рукава нижнего, сшитого из блестящего заморского шёлка цвета тусклого золота. Похожего оттенка был и лежащий на бёдрах драгоценный пояс, сделанный из изящных чеканных блях. Падающие из окна лучи восходящего солнца ослепительными бликами играли на них и на камнях перстней. Но блеск изумрудов и золота не мог соперничать с воодушевлённым сиянием глаз девушки.

– Ты великолепна, Неа, – с восхищением выдохнула сестра, а стоявшие рядом служанки закивали.

Красавица победно улыбнулась, думая, что если этим днём король не будет сражён, то она совсем не знает мужчин. Она хотела что-то сказать сестре по этому поводу, но ей помешал шум, раздавшийся в коридоре, и последовавшие сдавленные возгласы, похожие на проклятья. Послышались тяжёлые удары упавших тел и всё стихло.

Дверь в девичью тихо отворилась сама собой. Поначалу в сумраке коридора было невозможно ничего различить – только звучали медленно приближающиеся шаги. Затем от темноты отделилась фигура, и в комнату вошёл закутанный в плащ человек.

Даже когда солнечный свет упал на мертвенно-бледное лицо с тёмными провалами запавших глаз и неровными тенями ввалившихся щёк, сёстры не узнали молодого менестреля.

– Кто вы? Что вам нужно?! – гневно воскликнула Неа, окидывая пришельца недовольным взглядом.

– Ты, – шелестом засохших листьев в мёртвом лесу прозвучал голос гостя.

– Как ты смеешь… – начала девушка и замолкла, распознав, наконец, кто ворвался в её дом. Неа сердито нахмурилась: – Как вы посмели явиться сюда, господин менестрель?.. Стража!

Но на зов никто не пришёл.

Мэи-Тард, не шевелясь, глядел на неё. Красавица стояла в ореоле солнечного света, как в день первой встречи и казалась сошедшей на землю небожительницей.

Проигнорировав очередную раздражённую реплику Неа, Лин бесконечно долгим движением протянул к ней правую руку. На окровавленной ладони лежало человеческое сердце: на глазах присутствовавших оно медленно, точно преодолевая огромное сопротивление, сократилось; с чмокающим шипением вышел воздух, на кольцах перерубленных вен запузырилась красная пена.

Сестра Неа и служанка лишились чувств, вторая прислужница с диким визгом выскочила из комнаты. Самой Неа сделалось дурно, но сильный характер позволил быстро совладать с эмоциями.

– Это дурацкая шутка, достойная разве что ярмарочных фокусников! – негодуя, бросила она Мэи-Тарду. – Или вы решили, будто я поверю, что эта дрянь – ваше сердце?!

Свободной рукой Лин отвёл в сторону край плаща, демонстрируя обнажённую грудь. Неа в ужасе прижала ко рту ладони, уставившись на большую зияющую рану между разошедшимися рёбрами.

Снова тяжко и страшно сжалось сердце на ладони.

– Этого не может быть… нет… – качая головой, забормотала Неа; в её больших прозрачных глазах заплескалось безумие.

Менестрель шагнул ближе и движением, полным страстной грации, поднёс сердце к её губам, точно призывая поцеловать. Неа отшатнулась, в горле девушки родился вопль. И тут же прервался, остановленный вонзившимся в живот клинком – тем же, что вскрыл грудь Лина.

Мягко осев, Неа распласталась на полу.

Когда красавица умерла, сердце в руке менестреля сжалось в жутком спазме и застыло навсегда. Глаза Лина закатились и он рухнул, продолжая тянуть руку к залитому тёплым светом телу возлюбленной…

…Менестрель убил деву, ибо лишился сердца, а человек без оного – чудовище. Страсть и жизнь несчастного стали одним, и когда покинула подлунный мир та, что вдохновила сие чудо, магия любви, питавшая вырванное из груди сердце, покинула свою темницу, дабы раствориться в чистой небесной лазури, аромате цветов и дуновении весеннего ветра…»

– Вот, что люблю больше всего – так это весёлую и занимательную историю перед сном, – мрачно произнёс Им-Трайнис. – А главное, без всякой волшбы.

Рыцарь захлопнул книгу, погасил свечу, забрался в постель и задёрнул балдахин. Перевернувшись на спину, подложил руки под голову и, таращась в темноту, стал вслушиваться в унылое завывание метели.