Читать книгу Честное слово - Клавдия Лукашевич, Клавдия Владимировна Лукашевич - Страница 3

В палатах было всё прибрано. Больные находились в волнении: все поминутно посматривали на дверь. Глаза выражали нетерпение, ожидание… Начинался приём посетителей. В палату входили родные, знакомые, с пакетами, с узелками. Все они переживали, кто страх, кто надежду, кто радость за своих страждущих. Лица больных оживали, прояснялись счастьем, улыбкой. Зато ещё грустнее становились лица тех, к которым никто не приходил. К иным и прийти было некому.

В большие, светлые окна больничных палат заглянуло солнышко, как бы посылая свой привет и утешение страдающим.

В палату № 10 явились обычные посетители. К старушке пришёл сын, к девочке – мать и ещё какая-то знакомая женщина. К Прасковье Ивановне пришёл муж, мужчина маленького роста, некрасивый и кривоногий, старуха-свекровь и девочка. Девочка была румяная, толстенькая. Старуха-свекровь была одета в тёмное платье с кофтой, на голове её был чёрный, кружевной платок. Это была деловитая старуха, сухощавая и энергичная; маленькие круглые серые глаза пытливо оглядывали присутствующих и подолгу останавливались на чернокудрой соседке.

– Это что же, новая? – спросила она Прасковью Ивановну.

– Да. Видно, шибко мается…

Сначала больная лежала неподвижно, как статуя, при блеске солнца она казалась совершенным ребёнком: маленькое личико, бледное, худое, тонкие черты лица и большие чёрные глаза, полные безысходной тоски. Казалось, эти глаза ни на что не надеялись, никогда не смотрели светло и весело… Чёрные кудри разбросались по подушке. Когда кто-нибудь входил в палату, больная приподнималась и тревожно взглядывала. Затем медленно отводила глаза и у неё вырывался вздох, глубокий и грустный.

– Наверно, жидовка соседка-то? – спросила Прасковью Ивановну свекровь.

– Не знаю, – ответила она.

Соседка мельком взглянула на говоривших и опять уставила тревожный взгляд на входную дверь.

– Вы, голубушка, наверно, родственников ждёте? – не утерпела и спросила свекровь.

– Да, – был короткий ответ.

– А чем вы хвораете?

– Не знаю, – больная отвернулась, показав, что не хочет говорить.

В это время в дверях палаты показались женщина и девочка.

Больная с чёрными кудрями приподнялась, протянула руки вперёд, как будто задохнулась от счастья, и обессиленная упала на подушку… Девочка, как две капли воды похожая на неё, с плачем бросилась к ней:

– Мамуся, мамуся моя…

Они обнялись и замерли. У девочки были те же кудри, те же печальные глаза без улыбки, с тяжёлой тайной горя. Только девочка как будто казалась тут старшей. Она гладила худенькой ручонкой мать по волосам, по лицу и что-то ей шептала на ухо… А у той пробегали по лицу успокоительные думы; она тоже что-то шептала девочке на ухо.

Так, прижавшись друг к другу, они, казалось, забыли весь мир… А мир смотрел на них. Все больные были удивлены: значит, у этой молоденькой, чёрненькой больной есть дочь… Прасковья Ивановна, взглядывая на эту немую сцену, то и дело отирала слёзы и качала головой. Её девочка, весёлая, живая, не могла посидеть ни минутки спокойно: то она вертелась на кровати, то бросалась на шею отца, то заигрывала с матерью, перебирая её косы, и её звонкие взрывы смеха оглашали палату.

– Не шали, Параня! Здесь, доченька, нельзя баловать… Видишь, тут больные… – уговаривала её мать.

Но Параню угомонить было трудно, и она вертелась, как юла.

– Не балуйся ты! – строгим окриком отозвалась бабушка и дёрнула девочку за ухо.

Та бросилась к матери и собралась плакать.

– За что же вы её, маменька? Ведь она глупая…

– Высечь её надо, баловницу! Такая вольница…

Девочка притихла, припав на грудь матери.

Курчавая соседка сидела по-прежнему, прижавшись к своей девочке. Они обе молчали, высказав всё, что наболело на душе. Женщина, которая привела девочку, была совершенно безучастна. Это была совсем простая женщина, бедно одетая, в ситцевом платке на голове. Прасковья Ивановна всё время говорила с мужем и со свекровью вполголоса о своих делах.

– С графским бельём справились? – спрашивала она.

– Справились. Были довольны. Только что-то там одну рубашку не так выгладили, так вернули, – ответил ей муж.

– А я Дуняшку кривую рассчитала… Как ты хочешь, Паша… Видеть её не могу, – сказала старуха.

Прасковья Ивановна приподнялась и заговорила взволнованно и огорчённо.

– Ну, зачем вы это сделали, маменька? Девушка она хорошая, тихая… Зачем вы без меня распорядились?

– Такая копунья, растеряха, разиня… Просто выводит из себя. Выгнала её! Не могла…

– Нет уж, маменька, вы без меня моих мастериц не трогайте. И Дуняшу верните… Она работает тихо, да зато исправная…

– Ну, что же, корми дармоедов, коли охота… Твоё дело… А по-моему и не глядела бы я на таких работниц!

– Нет, уж вы её оставьте… И в моё дело не вмешивайтесь.

– Не вмешиваюсь, голубушка, и так не вмешиваюсь… Ну, а без тебя должна же я распорядиться, коли непорядки вижу…

– Дуняшку жалко. Она много горя видела с малолетства. Работает тихо, правда, да зато и меньше получает. Пошлите за ней, маменька.

Старуха была недовольна и, надувшись, отвернулась.

Муж поспешил успокоить жену: «Пошлём, пошлём… Как скажешь, так и будет. Ты хозяйка, твоё дело. Не думай об этом…»

Соседка и её девочка сидели обнявшись и снова тихо шептали что-то друг другу на ухо. Курчавая больная глаз не спускала со своей девочки, и её грустные глаза поминутно застилались слезами.

Параня шалила: заигрывала со всеми, кивала головой чёрной незнакомой девочке, но та только раз взглянула на неё и улыбка, болезненная и печальная, искривила её ротик. Точно это улыбнулось не дитя, а взрослая настрадавшаяся женщина.

Приём кончился, и родственники стали расходиться. Первыми поднялись муж и свекровь Прасковьи Ивановны. Их торопила резвая Параня: «Домой хочу. Пойдёмте домой», – гнусила она.

– Что же, тебе надоело у мамы-то в больнице? – спросила её мать.

– Да… – ответила откровенно девочка.

– Ишь ты, маму не жалеешь… Вон та девочка жалеет свою больную маму…

Прасковья Ивановна указала на соседку.

– Нет, жалею… Домой хочу…

Параня готова была заплакать и тянула отца за рукав.

Почти все посетители ушли. Только маленькая чёрная больная в каком-то забвении держала в объятиях девочку. Женщина, которая её привела, шёпотом, пугливо оглядываясь, говорила: «Пора. Все ушли… Галина Григорьевна… Проститесь и пора… Иди, Галечка… Уж все ушли…»

– Пора расходиться родным, – проговорила вошедшая сестра милосердия.

– Прощай, моё сокровище! Помни меня… Галеч-ка, дитя моё! – прошептала больная и, сдерживая себя, вся трясясь, боясь выдать горе, стала крестить и целовать свою девочку. Девочка залилась горькими слезами.

– Довольно, довольно! Не расстраивайте себя и вашу малютку. Девочка скоро к вам придёт. Твоей маме будет лучше, крошка… Она скоро поправится, – успокаивала сестра больную и девочку. Она взяла её за руку, кивнула молчаливой женщине, и все двинулись к дверям.

Вдруг девочка вырвалась из рук сестры и с воплем опять бросилась к матери: «Мамуся моя… Мамуся… Пойдём домой… Скучно без тебя!..»

Девочку увели. Больная бессильно опустилась на подушку и закрыла глаза; по щекам её, как крупные жемчужины, скатывались слёзы.

Больные шептались между собой, смотрели на эту сцену.

– Как они прощались-то, точно навеки расставались, – горестно сказала старушка девочке.

Женщина с обвязанной головой даже осудила больную: «И чего девчонку-то она так мутит!»

– Видно, что молода, глупа, – ответила её соседка.

А Прасковья Ивановна смотрела на свою соседку с глубоким сочувствием, вздыхала и плакала и порывалась с ней заговорить, но та не открыла глаз.