Читать книгу Жёлтый - Князь Процент - Страница 10

Запрос Канцлера приходит мне на электронную почту в конце марта 2020 года, когда Москва только-только вступает в период самоизоляции из-за пандемии COVID-19. В письме Промилле обращает внимание на мой опыт работы с творческими людьми, описание которого (обезличенное) он находит в Интернете. Канцлер утверждает, что заинтересован в проработке некоторых вопросов, связанных с его литературной деятельностью.

На следующий день мы созваниваемся по видеосвязи и затем общаемся с периодичностью два раза в неделю на протяжении трех с половиной месяцев.

В продолжение наших сессий Промилле неизменно сидит в кресле на фоне домашней библиотеки. Судя по тому, что на полках шкафов встречаются целые ряды книг с одинаковыми обложками, у моего клиента много собраний сочинений. На одной из полок я замечаю чучело рыже-белого кота.

Канцлер – лысый мужчина астеничного телосложения со щетиной на пожелклом лице. Его круглые темные глаза чуть навыкате постоянно бегают (Промилле словно ищет что стянуть или вспоминает, не оставлен ли включенным утюг). Складки вокруг его рта резко очерчены и придают лицу жестокое выражение. Манера рассеянно глядеть куда-то вверх, наклонив голову, делает облик моего клиента еще неприятнее.

У Канцлера плохая осанка, и его скрюченная тощая фигура производит зловещее впечатление, напоминая строки Пушкина о чахнущем Кощее. Определить возраст Промилле с первого раза я не берусь – лишь предполагаю, что ему за тридцать. Впоследствии я узнаю, что в августе моему клиенту должен исполниться тридцать один год.

В ответ на просьбу рассказать о причинах обращения ко мне подробнее, чем в электронном письме, Канцлер произносит (голос у него скрипучий, дикция неважная, что, впрочем, искупается неторопливостью речи):

– В конце прошлого года мы развелись. Бывшая жена дала нам совет обратиться к психологу.

Я впервые слышу, как Промилле говорит о себе во множественном числе, и поначалу думаю, что речь идет о нём и о ком-то еще, поэтому спрашиваю:

– «Нам» это вам и вашей нынешней подруге?

Мне неизвестно, есть ли у Канцлера подруга. Я просто высказываю первую приходящую на ум догадку.

– Нет, – отвечает мой собеседник. – Лишь нам: Канцлеру Промилле.

Ссылаясь на важность понимания принципов самоидентификации клиента, я с максимально возможной вежливостью уточняю, почему он называет себя «мы».

– Мы так привыкли, – говорит Промилле. – Канцлер говорит о себе «мы».

Так я узнаю, что мой новый знакомый еще и называет себя Канцлером.

– Марина дала нам совет обратиться к психологу, – продолжает Промилле. – Марина – это наша бывшая супруга. Канцлер привык доверять ее мнению. Особенно в том, что касалось эмоций и переживаний. Хотя она много в чём разбиралась. Даже Windows могла установить.

– Почему вы говорите о супруге в прошедшем времени? – спрашиваю я.

– О бывшей супруге, – поправляет мой клиент. – Мы уравновешиваем ткань повествования. Образуем противовес настоящему времени. Это очень ненадежное время. Мы заметили, что вы делаете стенограмму беседы. А в устной речи любое событие описываете как происходящее теперь же. Вы и на письме так делаете?

– Настоящее время лучше всего подходит к разговорам такого рода и их отражению на бумаге, – замечаю я. – Оно уменьшает дистанцию между человеком и его прошлым.

(Увы, разговоры в этом тексте несут печать чрезмерной добросовестности рассказчика. Участников бесед здесь двое, и обычно без подсказок очевидно, кто из них что говорит. Однако фразы собеседников сопровождают соответствующие пояснения, обусловленные, подозреваю, заботой о недалеком читателе.)

При знакомстве я отмечаю, что Промилле склонен объяснять то или иное свое поведение привычкой. Он давно привыкает говорить о себе во множественном числе, утверждает мой клиент, и привыкает доверять мнению бывшей супруги. Тогда же Канцлер рассказывает, что воспринимает свою жизнь как текст книги, которую напишет в дальнейшем. Такое восприятие он тоже относит к привычкам.

Подобные утверждения важны для терапии: за словом «привыкнуть» люди прячут чувства (главным образом от себя). Именно чувства (а вовсе не привычки) составляют эмоциональную сторону жизни человека и определяют многие его поступки.

Я решаю покамест не акцентировать внимание клиента на подобных нюансах и спрашиваю, впервые ли он общается с психотерапевтом. Выясняется, что Промилле обращается за психотерапевтической помощью пару месяцев назад и теперь решает поменять специалиста. Сопровождая вопрос заверениями в его важности, я интересуюсь причинами прекращения работы Канцлера с моим предшественником.

– Он ленился вести записи, – говорит Промилле. – Для нас это важно. Кроме того, в последний раз он утомил нас истерикой. Мы были вынуждены объяснять ему, что эпидемия – пока не Армагеддон. Впрочем, иногда он проявлял себя героем. Как вам такая история о нашем психологе? У его соседки подрастали дочки: Рая и Ада. Уморительное сочетание имен, не правда ли? Как-то малышек облаял здоровенный дог с верхнего этажа. Мраморный такой, датский. Андрей молотком забил пса насмерть. Мозги зверюги разлетелись по всей лестнице. Наш бывший мозгоправ – воистину американский психопат. Мы такое уважаем.

Эти жестокие слова настораживают, и я спрашиваю:

– Вы уважаете убийство животных?

– Убийство собак в городе, – отвечает Канцлер. – Кошки – городские животные, собаки – деревенские. Видя собаку без поводка, мы хотим убить ее. Не подумайте, что в юности Канцлер любил мучить зверей. Он и в кровать не писался. Не страдал пироманией. Ребенком Канцлер любил животных. И сейчас любит, если предпочитаете настоящее время. Но люди важнее животных, так гласит Библия.

– При виде собаки без поводка вы хотите убить ее, – говорю я. – А убивать людей вам не хочется? Особенно хозяев собак?

– Если только в порядке самообороны. Между прочим, у Андрея был кузен. Его звали Колей. Мы говорим «звали» и «был», потому что он умер. Тут уже не годится «есть кузен». И не годится «его зовут».

Настоящее время, – продолжает мой клиент, – создает иллюзию безопасности. А вместе с первым лицом даже иллюзию неуязвимости рассказчика. Так вот, Коля застрелил нескольких бомжей. Потом его убили в изоляторе.

– И как вы относитесь к отстрелу бомжей? – интересуюсь я.

– Теоретически хорошо, однако есть проблема, – отвечает Промилле. – Бомжи не имеют универсального отличительного признака. Может, человек не бомж, а просто скверно выглядит. Бомжи – трудная мишень. Хотя арбатских мы с удовольствием перебили бы. Канцлеру надоело слышать хриплые голоса этих ублюдков по дороге в офис. Слышать голоса и ощущать вонь.

– Не кажется ли вам, что убивать людей безнравственно? – задаю я следующий вопрос.

– Вы спрашивали о наших желаниях, – говорит Канцлер. – Желания появляются вне зависимости от их нравственности. Возникновение желания – процесс более естественный, чем моральная оценка такового. А вот реализация желания может споткнуться о нравственность, это да. Что до желания убивать, так мы бы и нашу соседку-собачницу грохнули. Она жила за стенкой первой берлоги Канцлера. Промилле бесил лай ее шавок.

После рассказа об убийстве дога меня интересует отношение Канцлера к насилию. Я спрашиваю:

– Вы помните зрелище насильственной смерти людей или животных в детстве?

– Промилле много раз видел смерть кроликов, – отвечает мой клиент. – Подростком он жил на ферме.

– Каковы ваши ощущения от смерти кроликов? – уточняю я.

– Канцлер отказывался забивать их, – говорит Промилле. – Это делал папаша. Часто забой происходил на глазах Канцлера. Папаша не всегда убивал сразу. Возможно, это имеет значение для наших психологических упражнений. Кролики получали удар дубинкой в затылок. Иногда они не умирали, а принимались визжать. Визжать и царапаться, рваться, кусаться, брыкаться. Так-то кролики не слишком умные. Однако быстро догадывались, что их убивали.

– Если не возражаете, я задам глубоко личный вопрос. Что вы чувствуете, когда речь заходит о вашем детстве?

Мой собеседник так долго молчит и не двигается, что я начинаю подозревать, будто у меня зависла картинка на экране.

– Главное чувство, которое возникает у нас при слове «детство», это отвращение, – произносит Промилле. – Но есть и много хороших воспоминаний того периода.

– Что именно вызывает у вас отвращение? – интересуюсь я.

– Необходимость делить комнату с родителями. Вонь их грязных тел. Феноменальная лень мамаши. За годы сидения дома она изленилась вусмерть. Вечная раковина немытой посуды. Бесконечные разговоры про деньги, а также их отсутствие. Занятия физическим трудом на свежем воздухе. Постоянный страх быть обнаруженным за чтением. Тошнотворный запах изо рта папаши. Желудок у него гнил, что ли… Табуирование любых сексуальных и просто межполовых вопросов. Непонимание родителями самой природы творчества. Кстати, этим их напоминал ваш предшественник. Он упорно ассоциировал Канцлера с Горгоноем.

– С кем с кем? – спрашиваю я.

– С Акемгонимом Горгоноем, – отвечает Промилле, – центральным персонажем нашей книги. Ударение в имени на четвертый слог. В фамилии – на третий.

Так я впервые слышу от Канцлера это странное имя – Акемгоним Горгоной.