Читать книгу Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2 - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 19

История создания

Имя «нашего родного города Глупова» появилось еще в щедринском очерке «Литераторы-обыватели» (1860), написанном во многом на основе впечатлений от службы вице-губернатором в Рязани. Однако уже здесь и в последующих очерках «Клевета» и «Наши глуповские дела», впоследствии вошедших в цикл «Сатиры в прозе» (1857–1863), автор не только оснастил образ Глупова чертами, почерпнутыми за время последующей службы в Твери, но и сделал первые попытки придать ему обобщенный характер («Ваш родной Глупов всегда находится при вас…»). Фигуры градоначальников приобрели преувеличенно-гротескные черты.

Один «как дорвался до Глупова, первым делом уткнулся в подушку, да три года и проспал». Другой же, с красноречивой фамилией Воинов, «в полгода чуть вверх дном Глупова не поставил». Но окончательный замысел книги сложился позже.

В очерках начала 60-х годов глуповская жизнь представлена лишь отдельными, не связанными друг с другом эпизодами. Писатель несколько раз возвращается к мысли: «У Глупова нет истории… Истории у Глупова нет» – и даже задается вопросом: «О, вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный страх?»

Оказывается, однако, что тут-то и нащупывается подлинный нерв будущего повествования: жизнь множества поколений глуповцев была придавлена произволом и бедностью, постоянными тревогами за собственную участь, судьбу близких, с трудом нажитое имущество.

Это и есть настоящая история Глупова; ее писать и можно, и нужно. Однако замысел сатирика неизмеримо глубже, интереснее и в то же время уязвимее для критики. Сквозь условный образ города Глупова стали проступать черты самой России, подробности ее истории.

Многие профессиональные историки, литераторы и просто люди, любящие свою страну и болеющие ее бедами, были потрясены и оскорблены «Историей одного города». Одни именовали ее в печати «уродливейшей карикатурой на историю России», другие даже порывали дружеские отношения с автором, как, например, добрый приятель Салтыкова-Щедрина с вятских времен доктор Н. В. Ионин, который, по свидетельству дочери, увидел в книге «издевательство над всем дорогим его сердцу».

Пародия или сатира?

Книга появилась в 1862 году, вскоре после триумфального празднования тысячелетия России. Современники читали ее на фоне многочисленных ученых трудов, от регулярно выходивших в свет очередных томов «Истории России» великого историка С. М. Соловьева до архивных публикаций в специальных журналах (в 1863 году был основан «Русский архив», в 1870-м – «Русская старина»).

Наивные или, напротив, злонамеренные читатели воспринимали написанное Щедриным как историческую сатиру, ернически высмеивающую и пародирующую сочинения заправских ученых. Тем более что автор сам наводил на эту мысль, не раз иронически поминая имена историков, бывшие у всех на слуху, и на первых же страницах заставляя мифического глуповского летописца, чьими материалами якобы воспользовался, комически переиначивать знаменитый зачин «Слова о полку Игореве»:

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…»

Однако все это – лишь ложный след, уводящий «недреманное» цензурное око от подлинных намерений автора.

Тем, кто простодушно считал, что автор книги и вправду занят преимущественно историей, что его интересует исключительно «период времени с 1731 по 1825 год», который, по его уверению, отображен в глуповской летописи, Щедрин мог бы ответить словами из одной своей статьи: «…у меня на руках настоящее, которого мне некуда деть».

Это Настоящее, увиденное в Прошлом, и есть истинная тема щедринской «Истории…».

Уже в одном из «губернаторских», будущих помпадурских рассказов писатель прибегнул к невинной «хронологической» путанице. Старая, выживающая из ума фрейлина вспоминает об императрице Елизавете:

«– Красавица была!., бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, – или нет… кто, бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

– Le generale Minich, ma tante[3], – отвечал Митя наудачу.

– Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреевич…»

Петр Андреевич – это весьма активное «действующее лицо» тогдашней современности, всемогущий шеф жандармов при Александре II – Шувалов. Его действительно прозвали «вторым» Аракчеевым, а также Петром IV (кстати, именно он сыграл решающую роль в увольнении Салтыкова-Щедрина со службы).

В «Истории одного города» подобных «ошибок» пруд пруди, и автор знай себе лукаво недоумевает, дивится этим «несообразностям» в давнем повествовании летописца – то ли «очевидным анахронизмам», то ли «прозорливости, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко». Так, в изъеденной крысами архивной рукописи вдруг объявляются телеграф, железные дороги, «лондонские агитаторы» (Герцен с Огаревым), даже скандальные литературные новинки последних лет.

И сам писатель, отмечая эти «безвредные», по его многозначительному замечанию, анахронизмы, излагает якобы почерпнутые в летописи события так, что они наполняются живейшими отголосками происходящего вокруг.

Первым из будущих героев «Истории…» Щедрин намеревался вывести «губернатора с фаршированной головой». Под таким названием был в 1867 году написан памфлет, не дошедший до нас. Щедрин служил тогда в Туле после понижения в ранге председателем казенной палаты. «Героем» памфлета был местный губернатор Шидловский. Замысел этот впоследствии трансформировался в главу «Органчик»; «фаршированная» же голова пригодилась для рассказа о майоре Плюще «Увольнение от войн».

В письме к Некрасову писатель обещал придать повествованию «еще более фантастический колорит». Колорит этот достигался не только изображением невероятных происшествий, не только с помощью анахронизмов, но и аналогиями. Многие глуповские градоначальники очень напоминали некоторых известных лиц русской истории, и особенно царствующего дома; при этом они в большинстве своем никак не поддавались точному соотнесению с реальными деятелями.

Что касается, например, Двоекурова, то в одной главе у него проступает некоторое сходство с Александром I (хотя на последнего куда больше похож Эраст Грустилов!), а в другой – с Николаем I. В краткой характеристике Негодяева в «Описи градоначальникам» как бы совмещены элементы биографий Павла I и его слуги, а затем фаворита Кутайсова.

Сам автор объяснял подобную «неясность» «обстановкой, до сего дня окружавшей русскую литературу», имея в виду цензуру. Однако истинная причина в другом: таким неожиданным способом Щедрин усугублял изображаемую несуразицу – бесконечную вереницу сменяющих друг друга начальников с присущим им «норовом». (Слово, которым, к мнимому удивлению автора, постоянно пользуется летописец вместо слова «убеждение».)

Лютующие всяк на свой лад, а в самом лучшем случае бездействующие, градоначальники эти вспухают на теле страны и народа каким-то чудовищным наростом. Примечательны сами фамилии – Бородавкин, Прыщ. Но беда еще и в том, что «изумительное» разнообразие подаваемых ими «примеров спасительной строгости» привело к тому, что у массы обычных, нормальных людей, по словам писателя, «природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которыми почти ничего не видно»: трепетом перед начальством, привычкой к безгласности и бесправию и т. п. Автор подчеркивал, что в его книге «о действительных свойствах» народа и речи нет.

В обобщенном, нерасчлененном образе глуповцев с особенной горечью подчеркнуты такие привнесенные вековой историей черты, как «начальстволюбие», легковерие, наивные надежды, которые постоянно обманываются ходом событий, и долготерпение, простирающееся до невероятных пределов и прямо-таки провоцирующее «хозяев города» на все новые притеснения и безрассудства.

Особенности сюжета

Последовательного сюжета в «Истории одного города» нет – только нескончаемая чехарда градоначальников, произведшая впечатление некоего «сонного мечтания» даже на одного из них самих. Вновь назначенный Бородавкин вздумал было ознакомиться с деяниями предшественников, да «так и ахнул»: «Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! – и исчезла неведомо куда; смотришь, на ее место выступает уж другая тень, и тоже хлопает как попало, и исчезает… «Раззорю!», «не потерплю!» слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю – того разобрать невозможно».

Несколько особняком стоят лишь несколько «начальственных» фигур, по тем или иным причинам устранившихся от дел. Несмотря на собственные недостатки и человеческие слабости (например, женолюбие князя Микаладзе или пристрастие Беневоленского к сочинению совершенно никчемных законов), они дали глуповцам возможность дух перевести. Окрашены эти эпизоды и фигуры в комические тона, – и все равно: здесь выражена излюбленная мысль Щедрина о благотворности исчезновения или хотя бы ослабления административного вмешательства в народную жизнь.

Трагическим же апофеозом этого вмешательства, всестороннего насилия над жизнью становится глава, заключающая книгу и посвященная Угрюм-Бурчееву. Воспользовавшись чертами внешности и биографии фаворита Павла I и Александра I – Аракчеева, сатирик создал гротескный образ. Гиперболичен даже портрет этого персонажа на фоне пустыни, «посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель…»

В поступках Угрюм-Бурчеева доведены до крайности «виртуозность прямолинейности», страсть к «нивелляторству» (уравнительности), всегдашняя готовность «взять в руки топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят». В том и заключена главная задача сатирика в отличие от «обычного» повествователя. Он не просто рассказывает о естественном (или противоестественном) течении человеческой жизни. Куда важнее для него другое: сгустить, обобщить отрицательные черты наблюдаемой действительности, сделать их нарицательными. Вот и в образе Угрюм-Бурчеева суммированы исторические примеры (военные поселения, которые создал граф Аракчеев) и наблюдения над современностью: еще при жизни сатирика зародились идеи «казарменного коммунизма» – их проповедовали революционеры М. А. Бакунин и С. Г. Нечаев. А в результате этот обобщенный образ приобретает провидческий смысл, предсказывает будущие тоталитарные режимы, которые возникнут в XX веке: «От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках… Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий труда, подлежащих ее эксплуатации».

Эта «бесстыжесть» дает осечку лишь при попытке «мрачного идиота» «унять», запрудить реку, озадачившую и оскорбившую его своим вольным течением.

Однако даже в это время исторический грех пассивности и нерешительности тяготеет над изможденными и возмущенными действиями Угрюм-Бурчеева глуповцами: «Всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною». И «неслыханное зрелище» какого-то грозного «не то ливня, не то смерча», гневно налетевшего на город и покончившего с градоначальником, возникает не как итог неких ночных «беспрерывных совещаний», а как стихийный, всесокрушающий взрыв.

Остается загадкой, аллегорическая ли это картина народного бунта, или катастрофа, ниспосланная самой природой, которой «идиот» бросил безрассудный вызов, посягнув на «извечное, нерукотворное» – вольную реку, символ самой жизни.

Стиль

«История одного города» написана тем «великолепным, чисто народным, метким слогом», который, по свидетельству современника, ценил в произведениях сатирика Лев Толстой. Обильно черпая образы и выражения из фольклора (этим в особенности богата глава «О корени происхождения глуповцев»), Щедрин смело сочетал в повествовании самые разные языковые, стилистические слои.

Архивариус-летописец смиренно именует себя «скудельным сосудом, в котором замыкается разлитое в изобилии славословие». Но это изобилие играет с ним озорные шутки. Принявшись в полном согласии с летописной традицией уподоблять Глупов «Древнему Риму», он явно клонит к тому, чтобы отдать предпочтение родному граду. Но от усердия совершенно запутывается в плетении словес и похваляется, что «в Риме сияло нечестие, а у нас – благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость (комплимент, как явствует из всей глуповской истории, весьма коварный. – Авт.), в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники!»

Излагая факты, летописец то сбивается на простую, даже грубоватую речь, то, как бы спохватываясь, тут же прибегает к каноническим формулам, хотя они приходят в резкое столкновение с описываемым. Так, о Великанове единым духом сообщается, что он «перебил в кровь многих капитан-исправников», а «в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом и, по урезании языка, сослан в заточение…»

Замечательно воспроизведен в книге глупо-напыщенный слог градоначальнических сочинений. Как наставительно пишет Василиск Бородавкин, «градоначальник никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое его действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват…»

В этой же записке рекомендуется градоначальников сызмальства «от сосцов материнских отлучать и воспитывать не обыкновенным материнским млеком, а млеком указов правительствующего сената и предписаний начальства».

Но слог самой записки доказывает, что подобное воспитание давно уже практикуется.

Под влиянием «чудесной», ненормальной глуповской жизни обычные слова начинают претерпевать удивительные метаморфозы. Когда глуповцев ошеломило непонятное поведение Брудастого, оказавшегося с органчиком в голове, «находились смельчаки (!?), которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощения», но тут же, перепугавшись, «начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве». В другом же подобном случае дело и впрямь «далеко зашло»: «…глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют (!), но не стоять на коленах не могли».

Бородавкин, разоривший глуповцев своими «войнами за просвещение» (т. е. за введение в употребление горчицы) и вдруг обнаруживший это, «по обыкновению… обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения»:

«– Вольный дух завели! разжирели! – кричал он без памяти, – на французов поглядываете». (То есть на революцию 1789 года.)

И вновь «решил пустить в ход настоящую цивилизацию» – начать против недоимщиков форменные военные действия.

«История одного города» – одно из самых ярких проявлений своеобразной позиции Салтыкова-Щедрина в русской литературе и общественной жизни. Эта позиция отличалась суровой трезвостью и полнейшей свободой от радужных иллюзий.

«Сказать человеку толком, что он – человек, – на одном этом предприятии может изойти кровью сердце», – напишет он несколько лет спустя, с болью следя за очередными событиями, подтверждавшими его горький диагноз. Результаты «хождения» интеллигентов-разночинцев в народ оказались плачевны: забитое и все еще «начальстволюбивое» крестьянство восприняло его совершенно «по-глуповски».

Вопросы и задания

1. Является ли книга Щедрина «История одного города» исторической сатирой или пародией на ученые труды?

2. В каком направлении развивались образы помпадуров, «эволюционировавших» в градоначальники? Сравните образ «современного писателю» Фединьки Кротикова и «историческое лицо» – Угрюм-Бурчеева.

3. В каких случаях появляются в книге анахронизмы и какую цель они преследуют?

4. Какие события XX века напоминают вам деяния Угрюм-Бурчеева?

5. Что такое, по вашему мнению, «оно» – образ, встречающийся в «Истории одного города»?

Темы сочинений и рефератов

1. Эволюция творческой манеры Щедрина. Появление и развитие гротеска.

2. Горькая трезвость (своеобразие общественно-политических взглядов писателя).

3. «Летописец минуты» или пророк? («Готовности», угаданные Щедриным в окружающей его действительности и далеком будущем.)

4. Эзопов язык в произведениях сатирика. Многообразие его форм.

5. Сатира и трагедия в «Господах Головлевых».

6. «Я люблю Россию до боли сердечной…» («Лирика» сатирика – от «Пахомовны» и «Аринушки» из «Губернских очерков» до «Сна в летнюю ночь» и «Коняги».)

Рекомендуемая литература

• Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Биография. Т. I. 2-е изд., доп. М., 1951.

• Он же. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850–1860 годов. Биография. М., 1972.

• Он же. Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860—1870-е годы. Биография. М., 1984.

• Он же. Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875–1889. Биография. М., 1989.

Научная биография писателя содержит множество мемуарных и архивных документов.

• M. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. 2-е изд., доп. М., 1975.

Многочисленные мемуарные материалы, собранные С. А. Макашиным и тщательно им прокомментированные, создают очень яркий, живой образ писателя.

• Бушмин А. С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. Л., 1987.

Исследователь творчества Салтыкова-Щедрина в этой книге стремится показать своеобразие реализма сатирика и роль в его произведениях художественной гиперболы, фантастики и иносказания.

• Николаев Д. П. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. М., 1977.

Автор прослеживает формирование гротесковых приемов в творчестве сатирика и их многообразие.

• Покусаев Е. И. Господа Головлевы. М., 1975.

В книге рассматривается художественная структура образа Иудушки Головлева и трагедийная природа знаменитого повествования.

• Турков А. М. Ваш суровый друг. Повесть о M. Е. Салтыкове-Щедрине. М., 1988.

Беллетризованная биография писателя, содержащая также анализ его произведений.