Читать книгу Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 8

Большинство автобиографий и воспоминаний народников заканчивались на описании либо революционной деятельности, либо тюрьмы и ссылки, исключая период начала XX века из истории, не считая его важным или соответствующим «революционному прошлому»[81]. Но несмотря на различные судьбы и политический выбор, сделанный после возвращения из ссылки, большинство членов кружка чайковцев были активно вовлечены в строительство гражданского общества в России, привнося свой опыт взаимодействия с народом и представления о необходимых преобразованиях в новую политическую реальность, работая в земских учреждениях, периодической печати, кооперации и т. д. Например, Чарушин вновь вернется к «книжному делу», принимая участие в работе книжного склада Вятского земства, распространявшего не только учебную, но и общественно-политическую литературу. Затем Чарушин станет пайщиком и первым председателем Вятского книгоиздательского товарищества[82]. Возможно, опыт книгоиздательской деятельности и книжной торговли чайковцев пригодился Чарушину в начале XX века, и возвращение к книжной работе в земстве, и издание газеты стали для него продолжением прерванной деятельности Большого общества пропаганды? Сравнивая список изданий кружка чайковцев и Вятского товарищества, можем увидеть общие названия. Например, «История одного французского крестьянина» Эркмана-Шатриана издавалась и распространялась чайковцами, и именно эту книгу, согласно материалам следствия, использовал Чарушин, ведя пропаганду среди петербургских рабочих. Позже Вятское книгоиздательское товарищество заказало новый перевод этой книги, готовя ее к изданию. Александр Чарушников, также привлекавшийся по «процессу 193-х», в начале XX века бывший издателем в Петербурге, оказал значительную финансовую поддержку Вятскому книжному товариществу[83]. Примечательно, что одной из первых книг, изданных товариществом, стала «Процесс 193-х»[84], соединяя эти два этапа общественного движения в России.

Пример Чарушина не является уникальным, мы находим бывших членов кружка чайковцев в конце XIX – начале XX века активно работающими в земских организациях в качестве «третьего элемента» (заметим, что вопрос о возможности сотрудничества с земством и использования земских институтов для приближения социальной революции в России рассматривался чайковцами и в 1870-е годы, но тогда земство казалось им слишком инертным, и они предпочли путь прямого обращения к народу через пропаганду). Работа в земстве после возвращения из Сибири стала для них и источником средств к существованию, и возможностью активной общественной деятельности («обновленное» земство внушало большие надежды, и идея постепенного преобразования общества казалась более реалистичной, чем перспектива близкой революции). Кроме того, работа в земстве в качестве страховых агентов, сотрудников книжных и кустарных складов, организаций помощи пострадавшим от неурожая, статистиков или работа в кооперации возвращала бывших членов революционных организаций к тому самому народу, к которому они так стремились в 1870-е годы.

Означало ли это, что народники под влиянием тюрьмы и ссылки отказались от идеалов и задач, сформированных почти 30 лет назад, в самом начале революционной деятельности? Или они старались использовать земские учреждения как средство для революционной агитации? На оба эти вопроса ответ будет, скорее говоря, «нет», так как даже в 1870-е годы, «идя в народ» с пропагандистскими целями, они сразу же осознали необходимость повседневной работы в деревне в качестве врачей, учителей, агрономов; поэтому во многих случаях на прямую пропаганду у них не оставалось ни времени, ни возможности – слишком тяжелым оказалось положение крестьянства, до этого знакомого им в основном по книгам. Этический рационализм как центральный компонент мировоззрения чайковцев определял их отношение к своим обязанностям в земстве и использование его для возвращения «долга народу». Важно, что сами бывшие пропагандисты (Троицкий использует название «Большое общество пропаганды», характеризуя широкую сеть региональных организаций чайковцев) продолжали считать себя революционерами (в начале XX века они стали использовать определение «старый революционер», подчеркивая поколенческую разницу), то есть они сами не видели в своей деятельности отступления от революционных идеалов. Более того, перспективы социальной революции в России даже в начале XX века казались им все еще отдаленными (они вспоминали, что в 1870-е годы говорили о революции «вне времени и пространства», скорее, как о теоретическом конструкте, чем политической реальности), а реакция как властей, так и политических партий на события 1905 года вызывала тревогу, разочарование и усиливала сомнения в возможности социальной трансформации страны.

Неслучайно также мы видим народников 1870-х годов в составе или сотрудничающими с различными политическими партиями (эсеры, энесы, социал-демократы, кадеты), и это можно также объяснить достаточно широкой и не сформированной окончательно в 1870-е годы политической программой, явным преобладанием морального, этического критерия в определении настоящего революционера в представлениях чайковцев. Включение революционных народников в историю формирования и развития гражданского общества в России начала XX века, нахождение их в составе как партии социалистов-революционеров, так и народных социалистов (хотя последняя чаще всего считается наследницей либерального народничества[85]) позволяет увидеть не только разнообразие идей и стратегий народничества, сложное и неоднозначное отношение к террору и государственности, но и эволюцию народничества как общественного движения, его тесную связь с идеологией Просвещения.

В ходе развернувшейся дискуссии о значении и влиянии modernity в России (само понятие modernity и его перевод также стали предметом обсуждения[86]) можно заметить растущий скептицизм среди исследователей относительно устойчивости сохранения парадигмы Просвещения в российском обществе начала XX века. Мы полагаем, что просветительское основание мировоззрения народников (мы используем термин А. Валицки «Неопросвещение») осталось во многом незамеченным историками под влиянием работ последних десятилетий, сосредоточенных на исследовании изменений в психологии российского общества начала XX века. Например, преобладание страха, тревоги, боязни народа в настроениях врачей после событий революции 1905 года было убедительно показано Л. Энгельстайн[87]. Д. Бир обратился к материалам исследования девиантного поведения в рамках криминалистики, психиатрии и в целом к области, определяемой им как «биомедицинские науки», которые усиливали среди современников растущие сомнения в том, что общество движется по пути прогресса, создавали ощущение постоянного кризиса и вели к восприятию народа как «осаждаемого силами иррациональности, хаоса и биологически обусловленного варварства»[88].

В то время как интеллектуальной элите Петербурга и Москвы, возможно, и был свойственен пессимистичный взгляд на природу человека «современности» (modernity), его нельзя автоматически переносить на значительно более широкую группу провинциальной интеллигенции в Российской империи начала XX века. Народники, живущие в основном в провинции и работающие в качестве врачей, учителей, агрономов, статистиков и др., были также потрясены и разочарованы событиями революции 1905 года[89]; но они сохраняли твердую веру в силу «просвещения» и мощный созидательный потенциал народа[90], освобожденного от политической и экономической эксплуатации (заметим, что эта вера сильно пошатнется в 1917 году). Мы не можем сказать, что «биомедицинские науки» значительно повлияли на оценки народниками роли иррационального в их собственных настроениях и ситуации в обществе в целом, но дальнейшие исследования мировоззренческих установок и настроений этого значительного сегмента образованного общества, безусловно, необходимы.

Мы предлагаем рассматривать народничество как динамичную мировоззренческую структуру и даже образ жизни, не сводимый к членству в политических организациях или принадлежности к определенному идеологическому течению. Возможно, именно поэтому мы видим периодическое возвращение к идеям (и идеалам) народничества среди российской интеллигенции XX века в поисках «подлинности» и свободы от идеологических догм. Это не значит, что мы готовы идеализировать народничество, рассматривая его как мировоззрение и образ жизни, так как пластичность идеологических установок и открытость различным интерпретациям приводила к возникновению и радикальных направлений внутри народничества, вплоть до терроризма, но это не должно заслонять народничество в целом и исключать его из рассмотрения в широкой перспективе трансформации российского общества XIX–XX веков.