Читать книгу Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012 - Коллектив авторов - Страница 4

Высохшая, тощая как палка,

с вековечной скорбью на лице,

ты стоишь как старая гадалка,

женщина в потёртом пальтеце.

В сторону глаза свои скосила,

плотно сжался тонкогубый рот.

Неужели есть такая сила,

что тебя от вечности спасёт?

Тишина, лениво шевельнулась

тень на листьях цвета янтаря.

Может там, откуда ты вернулась,

всё ещё дымят концлагеря?

Может быть, твоих сестёр и братьев

топят там как бешеных собак,

и клинок с неистовым проклятьем

над тобой заносит гайдамак.

Мир ли светлый впереди ты видишь

или сына обгорелый труп?

Твой картавый полумёртвый идиш

как слюна соскальзывает с губ.

Я ощутил родство между собой

и кладбищем еврейским в Кишинёве,

как будто пробудился голос крови

и взвыл Иерихонскою трубой.

И Театральный переулок мой

забыть навечно не хватает силы:

кружат над ним знакомые могилы,

как ласточки – и летом и зимой.

Из эмигрантской дали грозовой

спускаюсь вниз – по снам, как по ступеням,

в осенний сад, к таинственным растеньям,

где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.

Я судьбу ломаю о колено,

ничего не чувствуя почти.

Словно имя древнее Елена

загорелось на моём пути.

Или летней золотой порою

на исходе сорока годов

захотело моё сердце в Трою,

эту матерь мёртвых городов.

Боли нет в прощанье запоздалом

и надежды не заметно в нём.

Жизнь как будто небо над вокзалом

залита серебряным огнём.

И я вошёл с отцом и сыном,

с надеждой, стёршейся до дыр,

в Израиль, что вколочен клином,

в арабский выморочный мир.

Здесь лишь один скачок звериный,

и всех действительно убьют.

Израиль, черны твои раввины,

молитвы грозные поют.

Остёр зрачок израильтянки,

насквозь готовый проколоть.

Когда в ночи рванутся танки

на человеческую плоть.

В изгнании горьком и сладком

оборвана времени нить.

Под рухнувшим, мёртвым порядком

какие надежды хранить?

От гари, тоски и бензина

страшна неродная краса.

Слышны твои хрипы, чужбина,

под утро – в четыре часа.

В субботу шершавое пенье,

как шорох дождя в тростнике.

Но кажется нет воскресенья

на этом библейском клочке.

В раскалённой расплавленной сини

нет ни капли колодезной тьмы.

И свирепо дыханье пустыни

опалило сердца и умы.

Палестина, железною сетью

разметались твои города.

И молчат изжитые столетья,

как в канаве – гнилая вода.

Я почувствовал запах полыни,

мне послышалось пенье стрекоз,

и долина, хмельная от роз,

с чёрным озером посредине.

Узнаю этот солнечный стон,

карнавал обезумевших пятен.

И в любовной тоске необъятен

на зрачок налетевший фотон.

И утраты теряется суть

возле ивы, согнувшейся вдвое,

где надеется чувство живое

неразъёмную смерть разомкнуть

Умирают осенние травы,

не кричат, обезумев, скворцы.

Как осколки разбитой державы,

мчатся листья в чужие концы.

Молчаливое время распада,

чья походка как ночь тяжела.

Хорошо, если сердцу не надо

ни восторга, ни страсти, ни зла.

В эпицентре цветущего лета,

из-под тесно сплетенных ветвей,

долетел отголосок сонета,

что заводит с утра соловей.

Бесшабашне, сильней, сокровенней,

чем в апреле, в зените весны,

где-нибудь над кустами сирени,

и как будто часы сочтены.

Ностальгия, стоишь на перроне,

ожидая, глядишь в никуда.

Погружаются в август ладони,

и дрожит голубая вода.

Рецидив ли? Не ведаю, право.

Я вернулся, усталый и злой,

чтобы впрыснуть счастливой отравы

металлической тонкой иглой.

Так исчезло мое поколенье,

расползлось как прогнившая ткань.

Словно третье стоит отделенье,

наша хмурая Тьмутаракань…

Только ветер в кустах шевелится,

бормоча всякий вздор, как старик

И секунду какую-то длится

полуночный разбойничий крик

И с великой планеты Разлуки,

из утробы ее ледяной,

привидения, тени и звуки,

прилетают для встречи со мной

Я Родину выжег железом калёным,

и в столбики пепла свернулись поля.

Не нужно уже притворяться влюблённым

в эти акации и тополя.

И кладбище, отческий дом или школу

горящая воля моя рассекла.

И рухнуло всё, стало пусто и голо,

и вырвалась в мир первозданная мгла.

Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкий

храм, коему может быть тысяча лет,

стою на краю исполинской воронки,

следя, как вокруг стекленеет рассвет.

Не уходит в туман электричка,

и деревья не стынут в снегу.

Взгляд твой тяжкий и хмурый, москвичка,

равнодушно принять не могу.

Ностальгия нахлынула снова,

то же самое было со мной.

Помню чёрную ночь Кишинёва

и каштан возле дома весной.

Я твой брат по изгнанью и вере,

по земле, что горит на весу.

Безнадёжное чувство потери,

как и ты, молчаливо несу.

Опять каштаны расцвели

в тенистом парке возле дома,

и так зовуще и знакомо

поют залётные шмели.

Двойник румынского царя

над головами меч вздымает,

но судеб больше не ломает,

страны историю творя.

И я оцепенев стою,

прохладой утренней объятый,

прозрачный воздух горьковатый

в любовной судороге пью.

Итак родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке

Где-то в больнице в Бруклине от моря невдалеке.

В железной её стерильности неуместны истерики,

И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

А может быть лучше где-нибудь в израильском поселении

Пулю поймать залётную по дороге домой.

Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,

Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,

Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.

Трава там почти до пояса. У памятника беседуя,

Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.