Читать книгу Социология регионального и городского развития. Сборник статей - Коллектив авторов - Страница 7

Одной из важных проблем дальнейшей трансформации российского общества становится проблема эффективного использования местных ресурсов как предпосылки решения многих проблем общественного развития. Как показывает опыт развития многих стран Запада, в последние два-три десятилетия эффективным средством решения этих проблем стала теория и практика местного развития.

Местное развитие рассматривается западными учеными как восходящее и поступательное движение, основанное на мобилизации акторов определенной географической зоны, определенной территории, чаще всего совпадающей с административными границами, желающих (стремящихся) на основе автономных проектов решать свою собственную судьбу.

Местное развитие строится на мобилизации и координации местных ресурсов, а также на поиске новых путей развития в условиях меняющегося мира. При этом указанное развитие не замыкается в рамках определенной территории. Оно оказывается открытым вовне. Не случайно родилась такая формула местного развития: «Мыслить глобально, действовать локально».

За этой, на первый взгляд, несложной формулой обнаруживается важное явление современности. Оно характеризуется тем, что современное развитие территориальных образований существенно отличается от сложившегося исторически подхода к развитию экономики страны. Со времен А. Смита и даже до него национальное измерение первенствовало при любом анализе, а публичная политика логически выстраивалась на национальном уровне. Теперь же выявились и иные уровни анализа и реального осуществления развития страны.

Местное развитие строится на основе процесса формирования и использования ресурсов определенной территории. Территория становится не только объектом деятельности, но и реляционной совокупностью социальных и экономических акторов – предприятий, местных администраций, университетов и исследовательских центров, банков, технологических и экономических структур, ассоциаций, т. е. всех, кто участвует в указанном процессе. А сам этот процесс с социологической точки зрения является результатом взаимодействий между различными акторами вместе с их окружением. Именно это определяет социальную основу местного развития.

Территории характеризуются разнообразием. Их организационные и институциональные характеристики, активно влияющие на развитие, определяются историей, культурой, традициями. Это бесспорно. Но не меньшее значение имеет и то, какой выбор делают предприятия, местные власти, а также местное сообщество. И здесь чрезвычайно важное значение имеет то, что мы называем социологическим сопровождением, скажем сильнее – обоснованием процессов развития.

Изменения, которые происходят в последние годы в нашей стране, как нам представляется, ставят достаточно остро именно вопросы местного развития. И дело не только в том, что в каждом российском регионе накопилось немало проблем, которые по разным причинам, и прежде всего экономическим, просто не могут быть решены федеральными властями и структурами. Только у нас в Кузбассе неотложными становятся многочисленные вопросы экологического характера, в том числе и чистоты воды в главной водной артерии нашей области – Томи. Очень острой является задача сохранения малых рек, чистоты воздуха, содержания городов и т. д. Эти и многие другие вопросы нужно решать, прежде всего опираясь на собственные силы региона.

Еще более важным является другое. Перед местными сообществами во весь рост встает задача проведения собственной политики, на основе которой строилась бы специализация и диверсификация экономического, а значит и социального развития. Такая, как мы бы сказали, собственная политика не может быть произвольным «творением», например, администрации. Региональная политика предопределяется в значительной мере спецификой региона, его историей, составом населения, компетенциями социальных, экономических и политических акторов в широком смысле этого слова.

Не меньшее значение имеет и вторая сторона этой проблемы. Местное развитие невозможно осуществлять без активного участия в нем населения, акторов в лице местных властей, предприятий, научных и учебных заведений и т. п. Речь, значит, идет о социально-экономическом потенциале, который необходимо привести в движение. Без этого не может быть никакой динамики территориального развития.

Важным моментом для понимания проблематики местного развития является сама концепция территории, которая используется в социологической науке. Эта последняя рассматривает территорию как систему определенной взаимозависимости, на основе и в рамках которой осуществляются стратегии индивидуальных и коллективных акторов, определяющих реализацию местного публичного действия [19, р. 86]. Излишне, видимо, говорить о том, что указанное публичное действие включает в себя проведение переговоров, заключение соглашений и даже контрактов на базе определенных проектов местного развития.

Социология развития

Важным средством постижения всего того, что связано с преобразованиями на определенных территориях, является социология развития. Эта ветвь социологии, как известно, возникла еще в 1960-е гг., когда во многих странах появилась острая необходимость разработки подходов политической трансформации развивающихся стран, вставших на путь утверждения национальной независимости. В конце 1980-х гг. об этом прямо напишут французские социологи: «Полностью опираясь на благоприятную конъюнктуру, связанную, с одной стороны, с борьбой за независимость, а с другой – с массовым распространением в обществах западных стран гуманитарных наук, в 1960-е гг. получили широкое распространение работы в области социологии развития» [10, р. 396].

Данное направление социологии обрело в те годы легитимность из факта появления и активной деятельности так называемых ангажированных социологов, которые осуществляли свою деятельность в контакте с новыми политическими управляющими. В этой ситуации, казалось бы, далеко не новая профессия социолога «открывала новое поле исследования, распространяла новую идеологию на основе новых концепций и новых теорий» [10, р. 387].

Социология развития стремилась осмыслить структуры и социальные движения, которые порождались в послевоенные годы капитализмом на пространствах мировой периферии. Задачи перед новой тогда отраслью социологии ставили как международные организации, так и местные власти. На основе разного рода проектов и программ социологами разных стран была проделана немалая работа по осмыслению специфики местных обществ с учетом большого разнообразия сложившихся в них социально-политических ситуаций и контекстов. Это, к слову сказать, создало благоприятные предпосылки для разработки методов анализа проектов развития и в странах зоны развитого капитализма.

Социология развития, возникшая, как мы уже отмечали, в известном смысле как «периферическая наука», а точнее говоря, как наука, исследовавшая реалии мировой периферии, в 1970-е гг. получает «второе дыхание». Это было связано с тем, что под влиянием углубления кризиса в развитых странах дали о себе знать процессы, схожие с теми, что были уже осмыслены применительно к странам Третьего мира. Речь идет о разрушении социальных структур, расширении неформальной деятельности и т. д. Об этом красноречиво писали в начале 1980-х гг. известные французские социологи Р. Будон и Ф. Буррико: «Эти модели, построенные социологами и экономистами, занимавшимися вопросами развития, представляют внушительный свод законов, значение которого увеличивается со временем… и которые значительно увеличили нашу способность понимать процессы изменения и развития… Однако чаще всего упомянутые механизмы должны восприниматься как модели, описывающие несколько упрощенно комплексные процессы реальной жизни. Кроме того, эти модели должны рассматриваться в рамках их ограниченной валидности и ограниченного значения. Валидность является ограниченной в силу упрощения, которое присуще этим моделям. А ограниченное значение – в силу того, что они могут использоваться только как определенное приближение в узких и точно определенных пространственных и временных рамках по отношению к реальности» [6, р. 169–171].

Социология развития оказалась в довольно парадоксальной ситуации. Она являла собой «момент анализа пространства, контуры которого оказались нелегко определяемыми» [10, р. 400]. Она стремилась идентифицировать и определить объект своего исследования, который не обладал четко очерченными характеристиками. Сказалось и влияние уже набиравших в те годы силу тенденций глобализации, в условиях которой региональная проблематика ставила под вопрос макроэкономические теории развития. А это побуждало социологов концентрировать свое внимание на разработке утонченных социоэкономических подходов для того, чтобы адекватно отвечать на запросы контекста развития. Эти запросы напрямую были связаны с различными аспектами жизни населения на данной территории [19, р. 88].

В последующем все большее значение в социологии развития начинают приобретать социолингвистические и семиологические аспекты, которые акцентируют свое внимание на вопросах социального воображения, и различные формы того, что в социологии получило наименование символического. Это выдвигает на передний план вопросы общественного сознания и идеологий.

Сказанное позволяет нам сделать вывод о том, что структуры, движения и представления определяют и те три этапа, которые прошла социология развития, освобождаясь постепенно от изначальных намерений, в поисках своего объекта.

Развитие территории сторонниками рассматриваемой ветви социологии понимается как «процесс изменения применительно к определенному человеческому сообществу и касающийся отношений между людьми в процессе производства, при помощи которого они отвечают на свои потребности любой природы, стремясь оптимальным образом осуществить свои проекты производства и развивать социальные отношения, которые с ним связаны» [7, р. 178].

В таком понимании социология развития видит свою задачу в том, чтобы анализировать динамику, связанную с изменением на данной территории. Она (социология развития) основывается на эндогенном движении управляемого акторами данного общества, которые его (движение) ориентируют на достижение определенных целей. Понятно, что управление развитием предполагает учет и внешних факторов, накладывающих отпечаток на содержание и реализацию проектов. Но не меньшее значение приобретает управление и регулирование всей внутренней системы взаимодействий на данной территории.

Возникает вопрос: каким образом данный подход может быть использован для выработки политики развития для определенной территории? В рамках этого подхода отчетливо выявляются три направления политики:

• определение целей политики развития территории при учете различных факторов;

• организация развития территории на основе и при активном использовании институционализации взаимодействий акторов;

• изменение, регулирование и коммуникация на основе учета действующих ценностей.

В рамках первого направления речь идет о целях политики развития, которая является многомерной и многофакторной. Понятно, что определение этих целей должно опираться на идентификацию факторов развития и оценку их соответствия контексту территориального развития. То, что мы называем соответствием, в значительной мере зависит от того уровня, на котором вырабатываются стратегии глобального развития. При этом условием успеха местного развития является согласование стратегии, а значит и политики на различных уровнях принимаемых решений – национальном, региональном и локальном.

Второе направление политики связано с созданием условий для коллективного действия. Невозможно добиться успеха в реализации политики развития данной территории, если она не опирается на усилия самых разных акторов, действующих в рамках активного взаимодействия между собой и органами власти различных уровней. На основе такого взаимодействия возникает неформальная (ее иногда называют «подпольная») экономика, более точное название которой дал Р. Колен, – «неофициальная экономика» [7, р. 244].

Данное положение является очень важным для понимания как самого феномена местного развития, так и той политики, которая с ним связана. Неофициальная, или «скрытая», экономика некоторыми исследователями рассматривается как выражение «невидимого общества», в котором «определенная часть социальной реальности плохо поддается выявлению, описанию, анализу, интерпретации, и это в то время, как складывается впечатление, что эта реальность не может рассматриваться как реальность, не заслуживающая внимания» [5, р. 7].

Не рассматривая подробно понятие «невидимое общество», отметим, что в контексте нашего размышления данное понятие указывает на тот потенциал, которым обладает местное развитие и который политика развития той или иной территории призвана приводить в действие. Добавим: приведение в действие потенциала «невидимого общества» – это и есть если не основной, то во всяком случае весьма существенный потенциал политики местного развития, который иными средствами привести в действие невозможно.

Третье направление политики связано с учетом сложившихся в данном обществе представлений и ценностей. Выработка целей местного развития предполагает взаимопонимание акторов этого развития. Иначе говоря, они должны говорить на одном языке, что является не только предпосылкой для взаимопонимания, но и благоприятным и обязательно необходимым условием для сотрудничества акторов местного развития.

Данное направление политики является чрезвычайно важным для местного развития. Идет ли речь о диагностике территорий или о выработке конкретного проекта территориального развития, первостепенное значение приобретает учет исторических и социокультурных условий. А это значит, что культура выступает самостоятельным фактором поверх объективных данных географического и экономического порядков. Она выступает как фактор дифференциации обществ и тем самым оказывает прямое влияние на экономическое и социальное развитие. А потому инициативы культурного плана оказывают существенное влияние на динамику изменений, на которой основывается политика местного развития.

Следует отметить еще одно положение. Социология развития, опираясь в том числе и на учет культурного фактора, пришла к выводу о важности социального вмешательства, его места в трансформации общества. Изменилась в итоге и оценка роли социальных субъектов. Вместо зависимых в прежние годы от экономических и политических внешних факторов субъектов в социологии развития появились активные акторы развития, взаимодействие между которыми в рамках определенных проектов позволяет решать задачи, которые в рамках прежних подходов решать было просто невозможно.

Социология вмешательства

Значительную роль в осмыслении феномена местного развития играет и социология вмешательства, которая с момента своего возникновения заложила теоретические и практически-политические основы социального вмешательства в ответ на экономические и социальные изменения, вызванные национальной и международной публичной политикой. Данное направление науки способствовало обогащению и обновлению социологии действия.

Процесс развития теоретических исследований данной ветви социологии может быть разделен на три этапа. Дадим им краткую характеристику.

На первом этапе, который охватывает 1960-е гг., под влиянием исследований специалистов социологии развития сторонники нового направления социологической науки акцентировали свое внимание на изучении социальных проблем и соответствующих изменений, которые вызывались к жизни последствиями экономического роста. Концепции сторонников рассматриваемого направления социологии были отмечены детерминизмом производства и обмена. Господствующей в те годы была структуралистская парадигма, которая акцентировала внимание на социальной морфологии и учитывала только структурную каузальность.

В середине 1970-х гг. осмысление проблем вмешательства было связано с изучением социальных движений. И это определило содержание второго этапа развития социологии вмешательства. Благодаря усилиям видного французского социолога А. Турена, в ответ на структуралистский подход, присущий прежнему этапу социологии вмешательства, произошло «возвращение актора» как агента развития [3].

Именно социологическое течение А. Турена и его коллег по Центру изучения социальных движений и Центру анализа и социологического вмешательства ввели понятия «акционизм» и «социологическое вмешательство».

Концептуальная диспозиция ангажированного социолога

Центральная идея А. Турена может быть представлена тезисом: общество самовоспроизводится. Идея самовоспроизводства общества при этом оказывается центральной категорией социологии развития в силу того, что превращает вопрос о социальном изменении, как справедливо отмечает один из видных представителей данной ветви социологии Жиль Эррерос [11], в центральный момент этой науки и социальной практики.

А. Турен исходит из того, что современное демократическое общество является конфликтным. Соперничество и подчас неизбежные столкновения различных социальных групп происходят на основе стремления оказывать влияние на сложившееся равновесие социальных систем в таких вопросах, как распределение богатства, представления о мире, культурные модели и т. п. Такого рода столкновения Турен называет конфликтом по поводу господства в «историчности».

Что имеется в виду? Каждой эпохе соответствует определенный тип системы исторического действия [1], имеющей специфические институционные формы (государство, школа, семья и т. д.) и организационные формы (партии, предприятия и т. д.). В центре концепции А. Турена оказываются «социальные движения». Социальное движение, по Турену, это ни категория, ни актор, а столкновение между социальными силами в борьбе за господство в историчности.

Еще недавно в системе исторического действия капиталистического общества господствующее социальное движение определялось оппозиционностью рабочего класса и буржуазии; в сердцевине «постиндустриального» общества (по Турену, «программируемое» общество) возникают новые социальные движения (регионалисты, экологисты, феминисты и т. д.), которые приходят на смену прежним социальным акторам.

Что понимается под термином «социальное движение»? Это такое движение, которое в ходе социального соперничества подтверждает свою высокую степень историчности. Оно предполагает специфическую идентичность поведения участников такого рода движений и осознанную «оппозиционность» по отношению к «соперникам». Наконец, социальным является движение только в меру того, что оно выражает некую концепцию социальной «тотальности», представленной в глобальном проекте.

Данное положение в понимании Турена имеет глубокий смысл потому, что именно в такой ситуации в поле социального действия возникает (может возникать) фигура социолога. Его роль, как ее определяет Турен, заключается в том, чтобы при помощи анализа и в самом анализе облегчить возникновение новых социальных движений. И исходя из этого можно говорить о появлении «ангажированной социологии».

Ангажированной деятельность социолога становится потому, что исходя из признания историчности социального действия движений он не только видит в них объект своего исследования, но и становится невольным их участником. И потому уже в самом начале социологического вмешательства возникает и то, что мы можем определить как социологическое обязательство.

Социологическое вмешательство является, значит, «методом, который был понят как изучение социальных движений и поведения, с ними связанного» [23, р. 13]. Оно представляет собой практику, адаптированную к специфической концепции общества [22, р. 41]; позволяющую «войти в отношение с самим социальным движением» [22, р. 184] и проводить действие, с тем чтобы «обнаружить основные социальные конфликты в новом обществе» [22, р. 10].

Обращает на себя внимание и еще одна сторона, присущая подходу А. Турена. Он, в частности, утверждает: «…мы не будем отрицать, что наш собственный интерес в акционистском анализе связан с большей чувствительностью к движениям социального преобразования, чем с механизмами интеграции общества» [20, р. 150]. И эта «чувствительность к движениям социального преобразования» предполагает развитие у социолога «чувства солидарности с коллективными действиями» [22, р. 251].

Обращает на себя внимание еще одно положение А. Турена, связанное с социологией вмешательства: «Социология по необходимости выступает против власти по одному простому основанию, что власть по необходимости выступает против нее» [21, р. 79]. Функция просветителей (с которыми Турен отождествляет социологов) включена в их компетенцию; они имеют предназначение быть оппозиционными по отношению ко всем политическим и административным властям; они «преодолевают границы в движении идей и персон» [21, р. 201].

Следует обратить внимание на такой момент: социолог является неотъемлемой частью общества, которое он изучает и в рамках которого он действует. И он не может претендовать на то, чтобы «быть свободным от всех социальных связей». Он не может, значит, выдвигать на передний план только свою независимую интеллектуальную деятельность, т. е. деятельность, определенную «лишь профессиональными нормами» научного сообщества.

«Социологическое вмешательство оказывается… наиболее близким к активистскому, политическому или религиозному действию» [22, р. 272]. Социолог, по определению, должен «стремиться помочь людям делать свою историю в тот момент, когда на руинах разрушенных или преданных иллюзий (эта) вера в способность обществ самовоспроизводиться отступает. Не является противоречивым утверждение, что социологическое вмешательство имеет историческую ценность и признание, что оно является также знаком желания заставить возродиться сознание возможного действия, а также содействия защите и укреплению шансов демократии» [24, р. 216–217].

После утверждения об ангажированной позиции исследователя, Турен, похоже, уравновешивает свою точку зрения: «Социолог не является ни официальным представителем, ни идеологом»; в момент вмешательства «он должен отказаться как от роли эксперта, так и от роли активиста. Существо этого подхода заключается во встрече двух логик – логики действия и логики знания. Не создается никакого знания с того момента, как мы становимся ангажированными или принимаем логику актора» [23, р. 35]. Социолог «не может быть идентифицирован ни с актором, ни еще менее с его соперником» [22, р. 186]; он является «посредником между группой активистов и социальным движением, которое несет в себе действие последнего» [22, р. 42]. Это точка равноудаления «ангажированного социолога» и подлинно научной активности социолога, которой, кажется, Турен достиг.

Стратегический анализ

Социология вмешательства неразрывно связана и с социологией организаций. Организации, как известно, являются социальными конструкциями, системами действия, которые нельзя никогда понять a priori. Акторы, обладающие подлинным «стратегическим инстинктом» [9, р. 210], понимаемым не как осознанный оптимальный расчет, а скорее как поведение с ограниченной рациональностью, играют по правилам, которые им навязываются, и в то же время никогда им не подчиняются полностью. Таким образом, функционирование организации никогда не может быть полностью формализованным. Каждая ситуация, связанная с деятельностью организации, является множественной, и никакая типология, никакая модель a priori не позволяет понять, что скрывает специфическая игра в пространстве организованного действия.

Весьма эффективным средством осмысления деятельности организаций в последние десятилетия стал так называемый стратегический анализ. Организации с точки зрения такого анализа рассматриваются как «случайные человеческие построения» [8, р. 33], как совокупности, которые не являются результатом «интенционного характера функционирования» [9, р. 57] и которые включают в себя элементы «организованной анархии» [9, р. 76]. В рамках такого понимания, «человек всегда сохраняет минимум свободы… он не может помешать себе ее использовать для того, чтобы побороть систему» [8, р. 42]. Какими бы ни были внешние воздействия или, как их иногда называют, принуждения, индивид всегда сохраняет возможность соглашаться или отказываться от следования за ними, т. е. у него есть выбор. «Не бывает социальных систем, полностью регулируемых или контролируемых. Индивидуальные или коллективные акторы, которые составляют организации, не могут быть никогда сведены к абстрактным или оторванным от действительности функциям» [9, р. 25].

Таким образом, функционирование организованной совокупности в рамках стратегического анализа осмысливается на основе модели некой игры, в центре которой существенная роль принадлежит концепции власти, определяемой и понимаемой как асимметричное отношение, в котором каждый член данной организации может принимать участие в его ежедневном выражении. Власть, а скорее властное отношение, повсеместно присутствует в социальных отношениях. И эта власть не является ни плохой, ни хорошей. Она необходима, и она воздействует на каждое отношение (дружеское, любовное, профессиональное и т. д.).

Согласно сторонникам рассматриваемого подхода, власть является «основанием организованного действия» [8, р. 64], в то время как игра является инструментом действия. И потому организация как система мыслится как форма «нового объекта» [8, р. 241], как совокупность конкретных действий, регулирование которых обеспечивает непрерывность игры, в то время как она сама (совокупность) является объектом игры.

«Система конкретного действия» не является «философской конструкцией» [8, р. 242]. Она не является результатом формальных правил. Она представляет собой «структурированную человеческую совокупность, которая координирует действия ее участников механизмами относительно стабильной игры и которая теперь ее структурирует». Стабильность игр и отношений в них обеспечивается при помощи механизмов регулирования, которые устанавливают другие игры [8, р. 286].

Данная постановка вопроса чрезвычайно важна для социологии вмешательства: для того чтобы внести изменения в систему конкретного действия, надо получить доступ к организационным ресурсам (экспертиза, знание правил функционирования, владение информацией и влияние на окружение). Такой доступ необходим для понимания того, как система производится коллективными играми. И социология вмешательства призвана нацеливать свою деятельность на производство этого знания.

Характеристика «стратегического» вмешательства

Вмешательство на основе стратегического анализа имеет две грани: «С одной стороны, оно нацелено на получение конкретного знания глубинной человеческой реальности в контексте анализируемого действия, а с другой – на содействие тому, чтобы заинтересованные лица определили себя в отношении этого знания, сделали выводы из этого и тем самым интегрировали эти знания в практику, модифицируя ее» [9, р. 22]. Для того чтобы это сделать, используется так называемая клиническая методология, которая изначально строится на базе встреч с акторами изучаемой совокупности. Как справедливо отмечает Ж. Эррерос, для социолога стратегического анализа принципиально важное значение приобретает глубокое изучение социальных взаимодействий вместе с акторами, что в принципе исключает общие и глобализированные подходы, которые всегда являются спекулятивными. Есть только знание особенного, это и является «клинической» маркой стратегического анализа [11, р. 40–41].

Указанный подход использует индивидуальные встречи, которые позволяют воспроизводить совокупность отношений, соединяющих акторов в процессе их деятельности. В ходе таких встреч исследователь не только исповедует свой доброжелательный нейтралитет, но также считает, что «по определению интервьюируемые всегда правы, потому что они живут в своей ситуации» [9, р. 458]. В таком подходе так называемая субъективность должна рассматриваться как выражение стратегии изучаемого актора. Это положение является фундаментальным, т. к. исследователь не может строить свою деятельность на «логике подозрения» по отношению к свидетельствам, которые он получает.

Социологический анализ, таким образом, осуществляется в соответствии с двумя различными динамиками. Первая из них отмечена тем, что «временно упраздняется дистанция между аналитиком и полем его анализа» [9, р. 293], что требует от участников данной ситуации «устанавливать и развивать отношения интерсубъективности… что он (исследователь. – В. Ж., М. Ж.) отказывается от критики, от стремления изменить суждение, от всякой внешней нормативности, от “этноцентризма” по отношению к практикам, которые он наблюдает» [9, р. 295]. Вторая разновидность динамики стратегического анализа получила наименование мобилизационной. Она побуждает социолога к «использованию своей экстериорности и нахождению минимальной дистанции, без которой никакой серьезный анализ невозможен» [9, р. 293].

Получается так, что исследователь превращается в процессе своей работы, пользуясь метафорой Э. Фридберга, в «губку», которая впитывает материал, получаемый социологом во время работы. И он «не имеет ни мнения, ни идеи…» [9, р. 299] Таким образом, социолог должен изначально согласиться с «тотальным равенством a priori всех свидетельств, отчетов, документов и других используемых источников» [9, р. 296–297]. Во время анализа он должен «сохранить равную дистанцию в интерпретации фактов, которые он устанавливает» [9, р. 297]. По окончании анализа системы он может восстановить свою позицию.

В рамках стратегического анализа социолог не судит, не оценивает, не ищет определенную причину дисфункций, которые, к слову сказать, и не понимаются им как таковые. Изначально стратегический анализ не имеет «идеи» о том, каким должно быть хорошее функционирование организации, для которого «нормальное» не существует. Кроме того, социологический анализ не претендует на то, чтобы выявлять неизвестные или секретные факты. То, что он расскажет, и то, что он покажет, чаще всего известно всем.

В чем тогда заключается преимущество такого анализа? Стратегический анализ связан с выявлением отношений между фактами. Это – связь между событиями, ситуациями, логиками, которые каждым идентифицируются раздельно. Вклад социолога в рамках стратегического анализа приобретает особое значение в связи с тем, что его выводы обладают потенциальной валидностью, ибо становятся основанием для обменов, дебатов, конфронтаций, которые могут оказывать влияние на социальное действие, а потому этот вклад приобретает «прагматическую ценность» [9, р. 22]. Эта ценность заключается вовсе не во всеобщем одобрении, а в том, что он провоцирует «обсуждение» произведенного анализа. Проще говоря, социолог стремится получить восприятие анализа акторами изучаемой организации и выявить их реакцию на него.

Что необходимо для восприятия итогов социологического анализа? Для того чтобы быть воспринятыми, его предложения не должны быть ни оценивающими, ни обвиняющими. Не могут они быть и своеобразным клеймом. Реакция, вызванная этой операцией, является «индикатором реальных проблем и глубинных ставок, которые структурируют взаимодействие в изучаемой системе» [9, р. 313]. А это позволяет как по форме, так и по содержанию представлять конфронтацию между различными действующими акторами.

Полученное знание является частичным, оно не выражает окончательную «истину» системы. Оно неизбежно порождает ощущение «правдоподобности» [9, р. 316]. И вмешательство социолога в данном случае может характеризоваться следующим образом: «Аналитик более не должен предсказывать, что произойдет, не должен судить с высоты своей “науки” о фактах, которые его анализ делает очевидными, еще меньше он связан с выработкой хорошей модели функционирования, которая, благодаря своему научному характеру, в некотором смысле навязывается им самим» [9, р. 22]. По отношению к субъектам наблюдения исследователь как с точки зрения теории, так и с точки зрения методологии занимает экстериорную позицию. Практика социолога вписывается в новую логику, которая, согласно Э. Фридбергу, характерна для «процедурной науки» [9, р. 296, 311]. Научность не зависит больше от воспроизводимости опыта, она зависит от уважения процедуры опроса.

Согласно принципам стратегического анализа, социолог не является человеком, с которым связаны изменения, хотя в ходе изменения он может играть «роль эксперта или помощника в принятии решения» [9, р. 381], но в этом случае он оказывается за пределами привычной роли социолога. Если изменение предполагает обучение «новым формам коллективного действия», если это предполагает открытие «новых способностей», если оно может рассматриваться как вектор процветания, как коллективное вхождение в проект, оно сопровождается также периодами кризиса и всегда является формой «насилия» над практиками, укорененными в организации. Другими словами, социологический анализ может также основываться на организационном кризисе, который открывает путь для изменения. Такая вероятность укрепляет идею, что социолог в организации не имеет места вне анализа системы действия. При этом он не должен быть ни посредником, ни вдохновителем этого социального действия. В его деятельности первичным является знание, а не действие [11, р. 46–47].

За этой совершенно ясной постановкой вопроса нет-нет да возникают противоречия. Взять, скажем, формулу Э. Фридберга: «Производство знания и его осуществление в действии тесно связаны между собой» [9, р. 384]. Это порождает, как отмечает Ж. Эррерос, критическое размышление по поводу этой формы социологического вмешательства. Оно затрагивает как технические, политические (какова конечная цель вмешательства?), так и эпистемиологические аспекты.

По мнению акционистов, как мы видели, социолог должен облегчить возникновение социальных движений. Для сторонников стратегического подхода конечная цель вмешательства менее ясна.

Сторонник стратегического анализа руководствуется тремя основными моделями: технической рациональности, человеческих ресурсов и «дисфункционалистского» вмешательства. Первая модель основана на признании производственного оптимума, которого можно достигнуть посредством науки и техники; вторая – основана на рациональном и обоснованном использовании человеческих ресурсов; наконец, «дисфункционалистский стиль» соответствует подходу социальных наук, который, по мысли некоторых психосоциологов (Ж. Лапассад и М. Паж, например), посвящен «изобличению» отчуждения.

Сторонники первой модели стремятся оптимизировать экономические результаты, опираясь на возможности науки и техники. В рамках второй модели ее сторонники руководствуются схожей перспективой, но ставку делают на человека, на всемерное использование его возможностей. Сторонники третьей модели характеризуются более критическим видением, стремясь «высвободить» энергию организаций.

Однако несколько вопросов остается. Каковы намерение и конечная цель социолога организаций при вмешательстве на основе стратегического анализа? Стремится ли он удовлетворить клиента? Или он добивается прогресса знания? А может быть, стремится утвердить новую концепцию социальных отношений? На эти вопросы ни М. Крозье, ни Э. Фридберг не отвечают. Они эти вопросы и не ставят.

Встает вопрос: а может быть, у сторонников стратегического анализа и нет никакой цели? Цель, думается, существует, но в скрытой форме. Испытывая недоверие к анализам общего порядка и основываясь на социальных законах, привязанных, скорее, к «прагматической ценности» произведенных знаний о системах конкретных действий, требования и цели сторонников стратегического анализа не связаны с «историчностью», что характерно для А. Турена, не связаны они напрямую и с политикой, как это присуще институционалистам (об этом речь впереди). Не имея сформулированной a priori концепции того, что является «хорошей» организацией, которая всегда, по мнению приверженцев стратегического анализа, зависит от условий становления организации и позиций, разделяемых акторами, создающими эту организацию, сторонники данного направления социологии не выдвигают особой модели социальной и/или экономической эффективности. Их намерения более скромны и могут быть определены как стремление «создать условия, необходимые для преобразования игры в изучаемой организации». И это при том, что речь не идет ни о трансформации, ни о ее содержании, ни о процессе, который должен быть результатом указанной трансформации. «Социолог не может выходить за пределы того», что называется созданием условий для этого изменения на основе новых знаний о системе. Конечная цель, которая соответствует «неангажированному» обязательству в пользу изменения, с точки зрения сторонников стратегического анализа, может быть определена как некое проявление консерватизма. Знания о системах, которыми обладают сторонники стратегического анализа, похоже, обеспечивают «смазку» функционирующей системы [11, р. 50].