Читать книгу Страницы минувшего будущего - - Страница 8

Оле Митрохиной двадцать три, и иногда это казалось истинным чудом.

Мама всегда хотела назвать её Сашей. Даже в дневнике своём записала, лёжа в роддоме, что «Сашенька родилась двадцать четвёртого мая одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года». Именно так – прописью, красивым округлым почерком учительницы русского языка. Оля потом частенько перечитывала пожелтевшие страницы обыкновенной тетради в клеточку, что бережно хранилась в небольшой коробке вместе с биркой и первой прядкой светлых волос. Перечитывала и удивлялась тому, какие порой фортели выписывала судьба.

Тогда взбунтовался отец, рьяно не желавший, чтобы желанную дочь звали «мальчишеским» именем. Так малышка пробыла безымянной практически месяц, прежде чем родители, скрипя зубами, не сошлись на Ольге. Так в метрике и записали в итоге: Митрохина Ольга Станиславовна. Звучно и красиво. Впрочем, и Александра Станиславовна звучала бы, наверное, ничуть не хуже.

Иногда становилось интересно: сложилось бы что-то иначе, останься она Сашей?

Жизнь всячески испытывала на прочность. В три года Оленька едва не утонула, сбежав из-под родительского надзора на городском пляже и решив, что она уже достаточно взрослая для того, чтобы искупаться самостоятельно. Тот случай подарил воспоминание: одновременно рыдающая и смеющаяся мама стегает полотенцем по попе, и Оля терпит, понимая, что, наверное, всё-таки ещё не время изучать пруды в одиночку. А чуть поодаль стоит, выразительно головой покачивая, отец. Только глаза у него всё-таки тёплые.

И подобный момент в жизни не единственный.

В пятнадцать, подхватив воспаление лёгких на катке, Оля едва не умерла. Именно после этого в маминых волосах появились первые седые прядки. В шестнадцать с небольшим – перелом ноги всё на том же злосчастном, но таком горячо любимом катке. Тогда мама, рыдая в голос, спустила коньки в мусоропровод. Неделю Оля не разговаривала с родительницей, пока отец тайком не притащил с рынка новенькую пару, заискивающе подмигнув и уговорившись прятать коробку в гараже.

Оптимизм и любовь к жизни во всех её проявлениях передались именно от отца. Что бы ни случалось, какие бы испытания не подкидывала порой жизнь, Оля никогда не опускала рук и никогда не позволяла себе впадать в уныние. Наивная – в мать, – всегда верила в людей и готова была ради своего окружения отдать последнее. Иногда этим пользовались, но даже тогда Оля не смела разочаровываться слишком сильно. Ведь за каждым отрицательным опытом обязательно следовал положительный. По крайней мере, именно такой позиции хотелось придерживаться.

Оля была красива. Все пророчили ей карьеру актрисы, но она, вопреки всеобщим ожиданиям, поступила на отделение журналистики. Мама сумела прекрасно натаскать в русском языке и литературе, и лишь по этим двум предметам в аттестате зрелости стояли пятёрки совершенно точно уверенные и не находившиеся «на грани». Звёзд с неба в школе хватать не получалось, хотя глупой Олю назвать было никак нельзя. Своё дело делали банальные лень и неусидчивость. Она до последнего не знала, кем будет и как сложится дальнейшая жизнь, и потому выбор профессии стал скорее тычком в облака, нежели осознанным выбором.

И вот Оле Митрохиной двадцать три, она уже два года работала редактором в популярной молодёжной передаче и искренне верила, что самое важное в жизни ещё впереди.

Только вот что считать важным, не знала и она сама.

Текста при подготовке каждого выпуска всегда получалось огромное количество. И свою часть требовалось сделать строго ко времени, иначе весь рабочий механизм мог затормозить. Оля знала о том не понаслышке и потому сидела сейчас на подоконнике, беззаботно в воздухе ногами болтая, и давно изгрызенной, но отчего-то особенно любимой ручкой выводила слово за словом, исправляя некоторые фразы. От неудобной позы начинала затекать спина, но самой себе пришлось строжайший наказ дать: не сметь отвлекаться даже на протестовавшее тело, покуда имелся хоть один непроверенный листок. В её случае любые проявления самодисциплины, пусть даже такие странные, только на пользу.

Развлекательная программа подходила как нельзя лучше. Оля безумно боялась распределения, боялась попасть в какую-нибудь передачу про агрономию, или, того хуже, новости. От подобной рутины она бы точно с ума сошла.

Однако судьба оказалась благосклонна.

Кто-то окликнул, заглянув в кабинет, позвал на улицу. Машинально покачав головой, Оля вздохнула и перевела взгляд на лежавшую в паре сантиметров от проверенных листков пачку «Беломора». Последний абзац, и всё…

В детстве приходилось частенько получать от мамы линейкой по пальцам, когда буквы в очередной раз наскакивали друг на друга или вылезали за пределы очерченных вручную полей. Зато такие строгие уроки дали свои плоды: почерк стал практически каллиграфическим и раньше являлся предметом особой, какой-то стойкой внутренней гордости. Глупо, конечно, и с годами это прошло, превратившись в данность, зато с ним было удобно: и трудностей при сдаче материала не возникало, и пишущая машинка не требовалась.

Детство напоминало о себе самыми разными картинками – прямо как в калейдоскопе – довольно часто. Воспоминания береглись с трепетом, все подряд, несмотря на содержание, потому что отчаянно верилось в одно: пока жива память, человек не имел никакого права жаловаться на жизнь.

Спрыгнув с подоконника и с тихим стоном пару раз согнувшись, Ольга бумаги на стол откинула и потёрла шею. Вот теперь можно было и выкроить пару минут на перекур, о котором давно уже просило всё нутро. Хоть и оставалось до конца рабочего дня каких-то полтора часа, вряд ли получилось бы дотерпеть.

В начале октября солнце переставало греть совсем, и потому-то, выскочив на улицу в куртке нараспашку, пришлось сразу же её застегнуть, почувствовав, как холодный ветер поспешил проникнуть под майку.

Курить Оля начала два года назад, перед дипломом, да так и не сумела бросить. Более того, особо пристрастилась именно к ужасно крепким и дешёвым папиросам, от которых поначалу сами собой лились потоки слёз. Собственно, секрет отдыха был прост, как апельсин: коробок спичек, «Беломор» да затяжка поглубже. Совсем такое не вязалось с образом смешливой и доброй девочки с двумя русыми косичками, но что уж тут поделать.

Тяжёлый дым привычно оцарапал горло, и Оля медленно, со смаком выдохнула, довольно зажмурившись и подставив лицо ярким солнечным лучам. Только придя на работу, она крайне удивилась своему наблюдению: в Останкино курили практически все. И потому сложно сказать, когда именно в подъезды можно было зайти, не продираясь сквозь толпу любителей посмолить.

Привычное «Лёлька» прозвучало, когда она как раз спускалась по ступеням, движимая желанием отойти от скопления народа подальше. Обернувшись на знакомый голос, Оля радостно ахнула и с готовностью раскинула руки для объятий.

– Волчок!

Агата материализовалась словно из-под земли и крепко за плечи обхватила. Вот, кого Оля искренне любила, так эту замечательную в своём упрямстве девушку с необычным именем и тёмно-рыжими волосами, которые сейчас блестели на солнце потрясающим бордовым отливом.

Агата. Агата Волкова.

Милая светлая девочка.

– Как ты? Что нового? Пойдём, чаю быстренько махнём?

Агата нехотя разорвала объятия, и весь вид её стал каким-то словно виноватым. Даже голову чуть опустила, хотя глаза всё равно выдавали лучистыми искорками радость, которая явно теплилась где-то на подкорочке. И Оля, ещё не знавшая даже причины этого настроя, уже приготовилась к отказу от чаепития и к какой-то очень приятной для подруги новости.

И уже была совершенно искренне за неё рада.

– Нам ехать через десять минут…

– Ага! – пальцы с зажатой меж ними папиросой сами собой сжались в победно вскинутый кулак. Усмехнувшись, Оля затянулась вновь и выпустила струю дыма, быстренько отвернувшись. – Что, уступил всё-таки?

– Да какое там, – шмыгнув покрасневшим от прохлады и явно длительного пребывания на воздухе носом, Агата махнула рукой. – Начальство заставляет. Со скандалами.

Улыбка чуть погасла, но не настолько, чтобы это стало очевидным.

– А я тебе говорила, чтобы к нам переводилась. Упрямая, как ослик.

Хмурый взгляд исподлобья столкнулся с мягким и лучистым.

У них обеих серые глаза.

– Ты же сама всё знаешь.

Конечно, Оля всё знала. И в том они с Агатой оказывались совершенно разными: подруга ради цели готова упираться до последнего, а вот самой Оле было присуще поведение в разы более пластичное и мягкое. И потому-то вся ситуация никак не хотела приниматься данностью.

Если гнуть сухую ветку, рано или поздно она сломалась бы. Такая элементарная истина, которая отчего-то ну никак Агатой не усваивалась. Ведь зачастую намного проще уступить.

Кому нужны обломки?

– Я-то всё знаю, да. Только, – очередная затяжка, от которой внутри всё приятно онемело на мгновения, – только у вас как коса на камень находит постоянно. И искрит. А ну как пожар?

Агата пожала плечами. Мелькнуло на мгновения нечто, походившее на равнодушие, но растворилось оно столь же быстро, как развеивался дым от медленно тлевшей папиросы меж тонких пальцев.

Всем людям свойственны ошибки. Без них невозможно представить саму жизнь, но одно лишь всегда являлось основополагающим: сила и глубина совершаемого. Иногда можно просто оступиться, и тогда исправить ситуацию относительно легко.

Отчего Ольге казалось, что Агата медленно и неосознанно совершала самую чудовищную ошибку в своей жизни?

Выслушать. Помочь всем, чем только возможно. Подставить плечо и окружить заботой. Всё это для Оли совершенно привычным и в чём-то даже любимым являлось. Только вот в душу лезть и на совесть давить она не умела никак, а потому всё, что оставалось – вздохнуть и поскорее перевести тему. Благо, Валерка в очередной раз учудил.

Десять минут для телевизионщиков – целая жизнь.

Открывая через два с половиной часа наощупь – лампочку на лестничной клетке опять выкрутили – дверь, по настойчивому шкрябанью за ней Оля уже понимала, что произошло бы через несколько мгновений. И не прогадала – стоило только переступить порог, как тяжёлая туша едва не сбила с ног, а в лицо настойчиво ткнулась влажная и донельзя счастливая морда. В очередной раз едва не лишившись серёжки, Оля кое-как втиснулась в коридор и, замирая сердцем, нащупала выключатель.

Выдох облегчения вырвался сам собой.

Сегодня Портос оказался сущим умницей – только миску свою из кухни в коридор притащил. Значит, на днях обязательно мог учудить что-то серьёзное, отрываясь за пару дней прилежности.

Маленького щенка, впоследствии оказавшегося огромным и шикарным метисом овчарки, Оля приволокла домой четыре года назад, пожалев потрёпанное и совершенно несчастное существо, сидевшее возле подъезда под сильным снегопадом. Шокированные родители первое время, конечно же, оказались полностью против, но постепенно привыкли и даже полюбили Портоса. И мама до сих пор то и дело говорила, что неплохо бы вернуть пса в отчий дом, потому как безобразничал он именно от постоянной скуки и частого одиночества.

«А мне тогда как быть?» – всегда вопрошала в ответ Ольга. И у мамы как-то разом заканчивались все аргументы.

Отдельная от родителей жизнь началась полтора года назад, когда зарплата и накопления позволили снять пусть совершенно убитую, но всё же собственную однушку рядом с кольцевой. Родители особенно не противились, хотя и давали понять, что идея им совершенно не по душе. Оля очень редко стояла на своём так отчаянно, потому-то, верно, они и уступили. Назад не звали и выбором не попрекали, но всегда стремились поддержать и хоть немного помогать по мере необходимости.

Скользкий нос настойчиво ткнулся в щёку, вызвав улыбку.

– Ну, что, бандит? Пойдём гулять? А потом будем ужинать. Надеюсь, сосисок нам хватит на двоих.

Портос заворчал в предвкушении и принялся остервенело лизать руки. Рассмеявшись, Оля чмокнула пса в покрытый жёсткой шерстью загривок и похлопала по спине. Если бы не он, одной в пустынных стенах совсем тоскливо бы пришлось. Одиночество казалось самой изощрённой пыткой, которую избежать хотелось любыми способами, а ещё отчаянно верилось, что оно никогда не сумело бы завладеть жизнью целиком.

Похлопав себя по карманам куртки и не обнаружив в них искомого, Оля потянулась к сумочке и из недр её достала чуть измявшуюся пачку. Портос выразительно чихнул, тряхнув головой.

– Что б ты понимал!

Иногда пёс поражал: стоило оставить папиросы где-то в более или менее доступном месте, и буквально через несколько минут пачка исчезала. Потом в каком-нибудь дальнем углу находились выпотрошенные останки и горстка табака. Поначалу в это не верилось; потом стало проще убирать упаковку повыше или подальше – так, чтобы боровшийся за здоровье хозяйки Портос не брал на себя слишком много.

Вытащив папиросу, Оля привычными движениями смяла её у основания и зажала меж зубов. Затем оглянулась по сторонам.

– Где поводок?

Всем своим видом показывая крайнюю степень негодования от представавших взору действий, Портос всё же скрылся в комнате, чтобы через несколько мгновений вернуться в коридор, держа в пасти искомое. Всё же он был умным, даже очень, просто умел показывать это лишь в случаях собственной выгоды и необходимости.

– Поросёнок, – кашлянув, Ольга на корточки присела и ошейник застегнула. – Идём.

Впереди целых полчаса прогулки, и можно вдоволь насладиться свежим прохладным воздухом очередного октябрьского вечера.

Оля запахнула куртку и, перехватив поводок, захлопнула дверь.

* * *

В старенькой «газели» пристёгиваться совершенно бесполезно: если вдруг случилось бы что-то, то всё равно в крошево бы перемололо, несмотря на любые попытки обезопаситься.

Напротив справа Вовка сосредоточенно читал какую-то, должно быть, очень интересную книжку, которая из-за потрёпанной обложки была завёрнута в бумагу и от того не давала узнать о своём содержании хоть что-то. А отвлекать человека столь увлечённого совсем не хотелось. Хотя и зависть брала жуткая.

Денис демонстративно смотрел в окно на проезжавшие мимо машины и, казалось, даже не дышал, сидя неестественно прямо и пальцы у подбородка держа. Агата даже знала наверняка, что думал он сейчас об одном: как бы поскорее скинуть материал и избавиться от общества, которое так и не стало хоть сколько-то приятным за все минувшие дни и недели.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Володя, верно, ляпнул первое, что на ум пришло тогда – теперь-то стало совершенно очевидно. Обижаться на это казалось не очень умным; Агата и не обижалась.

Странное получалось дело: оглядываясь сейчас назад, она самой себе удивлялась – настолько сильны оказались изменения. За совсем небольшой промежуток времени боявшаяся всего и вздрагивавшая от каждого косого взгляда, она всё чаще показывала полное безразличие ко многим вещам.

Орут? Лишь бы голос не сорвали.

Игнорируют? Да на здоровье, нервы целее у всех.

Постоянная тишина в кабинете наконец-то перестала нервировать и казаться неуютной; от холодных взглядов стало получаться просто отворачиваться; замечания и традиционные уколы глотались молча и с совершенно – по крайней мере, в это хотелось верить – непроницаемой миной. Иногда казалось, что это бесило почище вздрагиваний и огромных глаз, полных испуга.

И в такие моменты в душе трепыхалось что-то, на шлейф злорадства походившее.

Только Вовка неизменно привносил в работу нечто положительное. Со временем его получилось назвать настоящим другом, и тогда Агата успокоилась окончательно. Лишь три месяца спустя жизнь сумела влиться в нужное русло.

По крайней мере, так казалось. Частенько в последнее время.

Шурх. Шурх.

Денис закатил глаза и на пару мгновений вздёрнул брови, не отрываясь от окна и не меняя позы.

Шурх.

Пожелтевшие странички перелистывались бережно, но не беззвучно. Потянувшись, Агата искоса глянула на увлечённого, должно быть, каким-то очень лихим сюжетом Володю и усмехнулась – тот даже кончик языка высунул, и от того казался необычайно забавным.

Шурх.

– Прекрати.

– Отстань.

Они даже не повернулись и не пошевелились толком – так и обменялись лаконичными фразами совершенно ровно и бесстрастно. Для Агаты такой выезд «на поля» был всего-то третьим и потому априори незабываемым, а вот для Володи с Денисом – совершенно обыденным и не принёсшим ничего, кроме потраченного на трясучку в «газели» времени и дополнительного источника усталости. И то было совершенно понятным.

Неужели и сама Агата однажды стала бы относиться к этому точно так же?

– Ну твою мать…

На протяжный стон дяди Коли – так называла пожилого водителя Агата – синхронно отреагировали все трое. Через пару мгновений «газель» затормозила, и сидевший ближе всех к окну Кравцов поспешил опустить стекло и высунуться на улицу едва ли не по пояс.

Как почувствовал неладное.

Агата вопросительно уставилась на Володю, но тот лишь плечами пожал да книжку закрыл.

Денис выругался негромко сквозь плотно стиснутые зубы, и лишь после этого оба они догадались обернуться в сторону ветрового стекла.

Пробка простиралась на несколько перекрёстков вперёд и с первого взгляда стало понятно: дело швах. Всё стояло капитально.

– А что там? – Агата едва ноги к подбородку подтянуть успела, иначе рванувший по узкому проходу к сиденьям рядом с водительским Кравцов непременно бы их оттоптал. На вопрос его дядя Коля указал пальцем куда-то вдаль, и перегнувшийся через потрёпанную спинку Денис прищурился.

Словно от близорукости.

– Вон, впереди, видишь? Три лихача. Как только умудрились, непонятно. Я думал сначала, что затор просто, а когда подъехал… уроды.

Удар по спинке кулаком – краткий и отчаянный, вздрогнуть заставивший невольно. Денис уже собрался было вновь рвануть к окну, но его опередил Володя.

– Без вариантов. За нами уже хвост.

Опаска накрыла волной. Если они не успели бы ко времени начала вечернего эфира, можно было бы уже сейчас готовить личные дела к хорошим выговорам. А заодно и с премией прощаться, пусть и копеечной. И это ещё не считая запоротого выпуска и подведённой под черту команды. От одних этих перспектив становилось жутко.

Почувствовав мурашки на плечах и спине, Агата как можно незаметнее подобралась и глянула на Вовку. Тот смотрел на Кравцова. Кравцов сжимал челюсть так, что желваки на скулах казались просто огромными. В тёмных глазах плескалась ярость.

– Давайте подождём, – предложил дядя Коля, для проформы приложившись к клаксону. – Время есть ещё, тут ехать-то три минуты.

Денис выдохнул и вернулся на место. Теперь повисшая тишина, прерываемая лишь едва слышимыми мелодиями, что доносились из магнитолы, казалась просто убийственной. Попытавшись отвлечься, Агата прислушалась к музыке, и на какие-то секунды ей почудилось даже, что она услышала голос Рощина.

Минуты тянулись, словно вечность. Постепенно к музыке прибавился мерный стук – Володя барабанил пальцами по подлокотнику. То и дело кусавшая губы Агата впервые за долгое время вновь боялась пошевелиться и сидела, зажав ладони меж колен. Только взгляд то и дело скакал из стороны в сторону, выхватывая отдельные картинки, которые не отличались особенной динамикой.

Если они не успеют, это конец. Все четверо понимали это. Все четверо оказывались совершенно бессильны.

Денис молча буравил тяжёлым взглядом чёрную «волгу», которая, как и они сами, за всё это время не сдвинулась ни на метр. Он явно думал о чём-то, но даже предположить, о чём, не предоставлялось возможным.

Глянувшая искоса пару раз Агата не очень-то и пыталась.

Минутная стрелка Вовкиных часов передвинулась на пятнадцать делений, когда терпение, очевидно, закончилось окончательно. Саданувший по облезлой обшивке кулаком Денис повернулся к Володе, бросив попутно беглый взгляд в сторону Агаты. Она не сразу даже сумела его осознать.

– Давай кассеты.

Повторять дважды не пришлось, и Вовка поспешил расстегнуть боковой карман чехла от камеры. Молча Агата проследила за тем, как три кассеты перекочевали в руки Кравцова, и тот, схватив свой старый рюкзак, одним махом выпотрошил его.

– Бежать надо.

Володя глянул на часы и цокнул языком.

– Не успеем.

В ответ неопределённо плечом дёрнули и продолжили своё занятие. Движения казались столь отточенными, а лицо столь непроницаемым, что просто диву можно даваться: насколько все эти обстоятельства непредвиденные в порядке вещей оказывались. Ходило много рассказов о поведении в подобных условиях, но что такое рассказы в сравнении с увиденным воочию?

Молния с тихим шорохом застегнулась, и Кравцов подался вперёд, держа рюкзак на весу в согнутой в локте руке.

Тёмные глаза впились вызывающе-колко.

Теперь тот беглый взгляд стал понятен.

Уперев локоть в колено, Денис чуть подбородком повёл – почти совсем неуловимо.

– Эфир через десять минут.

Его глаза прожигали насквозь.

И, прежде чем к Агате вернулась способность соображать, она схватила рюкзак и, рывком открыв дверь, выскочила из автомобиля.

Холодный воздух вечера по щекам ударил и молниеносно пробрался под расстёгнутую куртку. И лишь тогда больно ударило осознание. Едва не налетев на светло-бежевую девятку, Агата испуганно оглянулась по сторонам и инстинктивно рюкзак к груди прижала, впившись ногтями в лямку, а затем рванула вперёд, кое-как огибая автомобили.

Какая же ты дура.

Непроходимая идиотка.

Добежав до тротуара, чуть не упала, споткнувшись о бордюр, и в постепенно начинавшейся панике огляделась по сторонам в попытке хотя бы сориентироваться. Затем взглянула на часы на собственном запястье, о существовании которых порой забывала начисто.

Девять минут.

Если бежать дворами, можно попытаться сократить дорогу. И пусть прямая – самый кратчайший путь, сейчас он не вызывал особенного доверия. И потому пришлось нырнуть в ближайшую подворотню. При должном везении получилось бы выскочить прямо около телецентра.

В школе, да и в институте тоже, физкультура являлась одним из самых нелюбимых предметов. Особенной привязанности к спорту не наблюдалось никогда, и сейчас об этом можно было тысячу раз пожалеть. Агата и пожалела, когда уже через полторы минуты в боку ощутимо закололо, а дышать стало в разы тяжелее.

Нет. Нельзя. Если остановишься – проиграешь.

Впрочем, провал и так маячил на горизонте слишком чётко, чтобы его отрицать. Холодный воздух обжигал лёгкие, ноги немели…

Беги. Беги.

Задохнувшись, едва не упала вновь и схватилась за сердце, что закололо где-то под самым горлом.

В детстве мама часто говорила, что спорт крайне важен. Но все нравоучения легкомысленно пропускались мимо ушей, а спортивные штаны время от времени пачкались вырванной травой. Зато теперь-то уж можно было в полной мере ощутить катастрофический идиотизм своих поступков. А ведь это она ещё никогда в жизни не курила!

Вдоль дома и направо, в соседний сквер. Она бежала наобум, кое-как прикидывая в разрозненном воображении расположение улиц. Мимолётный взгляд на циферблат вызвал хриплый стон отчаяния и бесплодную попытку прибавить ход.

Четыре минуты.

Чувство ледяных капель на ноге заставило ахнуть и опустить взгляд – и как только умудрилась угодить в лужу и не заметить того? Хлипкая подошва чавкнула неприятно, и ступня буквально загуляла в кроссовке. Лишь бы не порвался, не хватало ещё одного пункта в расходах…

– Смотри, куда летишь, больная!

Отреагировать на обидный оклик не нашлось ни сил, ни времени. Даже столкновения с незнакомцем не почувствовалось. В голове набатом била лишь одна мысль: «бежать!». Бежать, что было сил, и ни в коем случае не позволять себе замедляться. Лёгкие свело спазмом, и Агата закашлялась, машинально захлопнув рот ладонью.

Ну же. Ещё немного.

Четыре полосы улицы Академика Королёва встретили ярким светом фонарей и мчавшимися в обоих направлениях автомобилями. Схватившись за дерево, Агата навалилась на старый ствол плечом и согнула руку в запястье. Перед глазами всё плыло, но ей хватило сил, чтобы увидеть…

Минута.

Всё. Она не успеет.

Это можно было понять с самого начала, когда Денис только протянул трижды клятый рюкзак. Самый прекрасный способ утопить неугодную помощницу – доверить ей заранее провальное дело и просто подождать. Никакое чудо уже не сумело бы стать спасением.

Всё, Волкова. Финита.

На этот раз он победил.

Челюсть свело судорогой, и Агата заставила себя поднять взгляд на сверкавшую огнями башню. Внутри заклокотала неописуемая и совершенно нетипичная агрессия. Если она столько лет мечтала обо всём этом, разве имелось хоть какое-то право на то, чтобы вот так вот взять и простоять здесь до скончания времён? И разве можно вот так просто позволить собственному начальству отпраздновать долгожданную победу?

– Нет, – тихий, едва ли слышимый хрип сорвался с пересушенных губ, и Агата оттолкнулась от ствола, попутно разодрав ладонь и даже не заметив этого.

Она добежит. Всё равно принесёт эти чёртовы кассеты, даже если они окажутся не нужны. Она обязательно сделает то, что от неё требуется, а там будь, что будет.

Зелёный человечек светофора загорелся слишком быстро. Только вот никакого второго дыхания, о котором так много слышалось на протяжении жизни, так и не появлялось. Наоборот, с каждым рывком становилось только хуже. Правая нога немела от холода и влаги, во внутренности, казалось, вонзались сотни и тысячи тонких игл одновременно, а лицо совершенно потеряло чувствительность.

Перед стеклянными дверьми Агата всё же упала, вовремя выставив вперёд руку и тем самым успев сберечь нос от столкновения с бетоном. Кое-как поднявшись, на полусогнутых рванула дальше, не обращая внимания на сновавших туда-сюда сотрудников и косые взгляды, посылаемые вслед. В Останкино все передвигались быстро, но бег за правило не брался – в том заключался негласный сигнал форс-мажора. Впрочем, разве сейчас был не он?

Лестница, кишкообразный коридор, побитые временем ступени. Первый этаж, второй… Перед глазами плыли круги и точки, все цвета сливались в пятна, а голова кружилась так сильно, что можно испугаться, если бы не властный голос, совсем не её, звучавший где-то в подсознании: «беги». Ещё совсем немного.

Четвёртая студия в самом конце длинного коридора. И, как назло, когда совсем не вовремя – толпы сотрудников, сновавших туда-сюда с абсолютно разной скоростью. Распихивая их локтями, не обращая внимания на оклики и замечания, Агата невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль, об одном лишь молясь.

Только бы не зря.

Кто-то больно отдавил и без того настрадавшуюся ногу, но боль, казалось, лишь придала сил. Последний рывок, последний…

Тяжёлая дверь с навешенной на ручку табличкой «Тихо! Идёт съёмка!» поддалась лишь со второй попытки. И тут же – гробовая тишина и полумрак.

– Как передаёт информагентство…

Она опоздала. Не успела, так глупо и безнадёжно подставив кучу народа. И не имелось смысла искать себе какие-то жалкие оправдания. Тихий голос диктора прозвучал приговором, и ноги подкосились сами собой, теряя под собой опору.

– Где вас носит?! – разъярённый шёпот раздался над самым ухом, обжегши кожу. Пахнуло «Красной Москвой», и к горлу подступила тошнота. Совершенно затравленно Агата подняла голову и взглянула на нависшую над ней Анастасию Витальевну – главного режиссёра. Губы несколько раз разжались в бесплодных попытках сказать хоть что-то, но, должно быть, внешний вид оказался красноречивее всяких слов. Справа из полумрака возник один из редакторов.

– Что такое?

– Быстро давай, – Анастасия Витальевна тряхнула за плечо, и Агата трясшимися и скрюченными от напряжения пальцами дёрнула собачку молнии. Три заветные кассеты показались на тусклый свет, и раздался протяжный вздох облегчения. – Так, Костя, давай-ка, мышкой, – в ответ с готовностью кивнули и тенью прошмыгнули вглубь студии. Агату же схватили за шиворот и подтащили вперёд – верно, для того, чтобы происходившее увидеть. – Только бы получилось…

Костя был достаточно худым и проворным. И потому ловко и совершенно бесшумно передвигался меж камер и многочисленных проводов, разбросанных по полу. Ему просто нужно добраться до аппаратной…

Просто добраться…

– Катя. Катя. Твою мать! – Анастасия Витальевна шикнула куда-то вправо, и низенькая девушка с завязанными в неопрятный пучок тёмными волосами вопросительно кивнула. – Неси материалы на стол. Второй сегмент.

Лишние вопросы, тем более во время эфира – самая огромная катастрофа. Кате не потребовалось никаких дополнительных слов, чтобы схватить валявшиеся на столике бумаги и на полусогнутых двинуться вперёд.

Костя в темноте исчез, и Агата зажмурилась, явственно чувствуя дурноту, подступавшую всё сильнее с каждым мгновением. Рука, по-прежнему державшая ткань куртки, больно сжала плечо, но отреагировать на это попросту не хватило сил.

Хрупкая девичья фигурка приблизилась к камерам и согнулась ещё сильнее. Медленно, не поднимая головы ни на сантиметр, Катя двинулась вперёд. Агата, как, верно, и Анастасия Витальевна, перестала дышать окончательно.

Шаг. Ещё шаг…

Каждое мгновение длиннее вечности.

Тихий звук помех вывел из транса. Анастасия Витальевна тут же схватила рацию и нажала на кнопку, не выпуская Агату из крепкой хватки и огромными глазами глядя на продолжавшую свой путь Катю.

– Есть, – из рации донёсся едва слышимый шёпот. Это означало, что у Кости всё получилось. Но ответа он не получил – устройство молча отключилось.

Кате же оставалось несколько шагов. Медленно её левая рука, сжимавшая листки, вытянулась, и справа от Агата судорожно ртом схватили воздух.

– Ну же…

Словно в бреду Агата следила за тем, как медленно, практически незаметно Сергей Николаевич, по-прежнему зачитывавший с листка сводку новостей абсолютно ровным и спокойным голосом, продвинул правую руку вперёд, к краю стола. И как мгновение спустя измятые бумаги, подпихнутые Катей, оказалась прижатыми к столешнице раскрытой ладонью.

Стоявший за ближайшей к ним камерой оператор победоносно вскинул кулак, а пальцы на плече, наконец, немного ослабили хватку.

– Слава богу… – Анастасия Витальевна запрокинула голову и прикрыла глаза.

Получилось. У них всё получилось.

Она успела. Она всё-таки успела!

Воздух вмиг отяжелел, загустел и стал каким-то непроницаемым, словно толща мутной воды. Схватившись за горло водолазки, Агата захрипела и позволила трясущимся ногам подкоситься, окончательно потеряв под собой всяческую опору. Если бы не по-прежнему державшая за шкирку рука, она бы точно рухнула на пол и что-нибудь себе вывернула. Перед глазами встала тьма.

– Волкова! Волкова, ты что? – шёпот показался испуганным, и последнее, что кое-как отложилось в медленно уплывавшем сознании: удивление от этой интонации.

Зачем о ней переживать?..

Сквозь сотни незримых миль доносились приглушённые голоса, совсем тихие и словно незнакомые даже. А потом вдруг – что-то ледяное на лице, заставившее сипло воздух ртом схватить и распахнуть глаза. Пятна вновь поплыли перед глазами, и пришлось зажмуриться в отчаянной попытке избавиться от них.

– Так, не отключайся, не сметь! – приглушённый голос, полный каких-то самых разных и неразличимых сходу эмоций вынудил послушаться и упереться спиной в стену посильнее. Кое-как сфокусировавшись, Агата подняла голову и тут же наткнулась на сверкавшие в полумраке глаза Анастасии Витальевны, сжимавшей в руке стакан. И только сейчас стало понятно, что внезапный холод на лице был просто водой. Касание кончиками пальцев влажной щеки окончательно подтвердило догадку.

– Извините, – шелест едва ли можно услышать, но Агата хотя бы попыталась.

Анастасия Витальевна оглянулась, посмотрела на стоявших у неё за спиной Костю и одного из операторов, на лицах у которых даже в темноте можно было различить одинаковые выражения озадаченности, и махнула рукой.

Только сейчас Агата сумела, зыркнув по сторонам, понять, что эфир ещё не закончился, а она толком и не отключилась даже.

– Я что, на моторе?..

Отчаянная попытка подняться на по-прежнему дрожавшие ноги пресеклась мягким, но уверенным движением ладони. Протянув стакан Косте, Анастасия Витальевна на секунду скривилась, вроде как говоря «сиди уже», а потом пристально заглянула прямо в подёрнутые пеленой глаза.

– Что у вас там стряслось? Почему задержка? Где бригада?

Вопросы больно ударили по обострённому слуху, и Агата схватила ртом воздух в попытке побороть новую волну дурноты.

– Там… авария… пробка. Мы ждали… а потом…

Взмах руки позволил не продолжать. Пару мгновений тишина стояла, прерываемая лишь вкрадчивым голосом диктора, а затем Анастасия Витальевна вдруг глаза закатила, словно к небесам взывая, и вновь глянула на по-прежнему стоявших позади молодых людей.

– Узнаю Кравцова, – и, вновь повернувшись к Агате, коснулась пальцами её влажного лба, словно температуру проверяя. – Прописать бы ему пистон, да не за что.

На какой-то миг захотелось даже усмехнуться, да только вот сил не хватило. Их вообще стало вдруг как-то слишком мало, словно бы какие-то серьёзные проблемы со здоровьем имелись. А ведь всего-то несколько дворов пробежать пришлось…

– Ладно, сиди здесь до конца мотора, – Анастасия Витальевна покусала губу и поднялась с корточек. – Резко не поднимайся только. Будет плохо – Костик рядом. И чтобы тихо. И не переживай – всё нормально.

– Спасибо, – шепнула Агата и повернулась в сторону быстро промачивавшего горло Сергея Николаевича, которому получилось выиграть несколько минут благодаря запущенным из аппаратной записям.

Если бы она не успела, если бы решила, что поздно… какие бы тогда были последствия?

Прикрыв глаза, позволила себе выдохнуть и расслабиться. И тут же почувствовала, как свело от холода промокшую ногу, как заныло разодранное в кровь запястье, и как тугой комок по-прежнему сидел под самым горлом, мешая выровнять дыхание. В лёгких противно булькало от каждого движения, и дышать почему-то приходилось с присвистом.

Да уж, Волкова. А ведь тебе всего-то двадцать два.

Долго ты с таким здоровьем продержишься?

Глаза медленно свинцом наливались, примерно с той же скоростью, с которой расслаблялись трясшиеся в лихорадке конечности. Осторожно Агата ткнулась затылком в стену и сглотнула. Горло обожгло, и наружу едва не вырвался кашель. Пришлось зажать ладонью рот посильнее и несколько раз содрогнуться, умеряя очередную выходку организма. Один из операторов показал распахнутую пятерню и начал загибать по пальцу, ознаменовывая начало включения из студии. Сергей Николаевич быстро спрятал чашку куда-то под стол, одёрнул пиджак и взял в руку листки. Два, один. Камеры загорелись красными индикаторами, и ровный, негромкий и безупречно поставленный мужской голос наполнил студию.

– На территории Абхазии продолжаются вооружённые столкновения…

Внутри боролись два совершенно разных чувства: с одной стороны, радость от благополучного исхода, с другой – острое желание расплакаться от обиды и испытанного и никак не желавшего окончательно отступать стресса.

Прикрывая глаза, Агата лишь одного желала – поскорее оказаться дома, залезть под горячий душ, а затем укутаться в любимое пуховое одеяло. Счёт времени потерялся, и только спокойный голос обволакивал невесомым теплом и помогал лучше прочувствовать лёгкие нотки постепенно возвращавшегося спокойствия.

…Казалось, она задремала. По крайней мере, возвращение в сознание напоминало именно пробуждение, и, вздрогнув, Агата инстинктивно подобралась, а затем, зажмурившись, повернулась вправо-влево, разминая безобразно затёкшую шею.

Выпуск подходил к концу – Сергей Николаевич зачитывал метеорологические сводки. Узнав, что в Мурманске ожидалось семь-девять градусов тепла и решив не дожидаться данных о столице, Агата беззвучно поднялась и покачнулась на до сих пор предательски нывших ногах. Раз до окончания мотора оставалось несколько минут, можно было поступиться наказу Анастасии Витальевны и поскорее отправиться домой.

Толкнув дверь, зажмурилась от резкого матового света тихо жужжавших под потолком ламп и потёрла глаза.

– Да ты совсем с ума сошёл! Ты чем думал?

Негромкий, но пропитанный возмущением голос заставил отвлечься от довольно приятного занятия и отнять руки от лица.

– Угомонись. Я всю молодость савраской пробегал, забыла?

Вот так вот просто, совершенно спокойно и негромко, да ещё и на «ты». А ведь Анастасия Витальевна лет на двадцать его постарше будет.

– Не забыла. Только ты – мужик, в отличие от неё. А она тут чуть в обморок не упала. Я думала, ещё немного – и «скорую» вызывать придётся.

Ответа не последовало отчего-то, вместо того – длинная и такая отвратительная пауза. А затем – снова женский голос, по-прежнему ядовитый:

– Да, да. Вломилась серая вся, ни говорить, ни дышать нормально. В руках у меня и поплыла. Так что не смотри так.

Не. Смотри. Так.

Жар прилил к лицу, а пальцы сами собой в кулаки сжались. Сделав глубокий вдох, Агата посмотрела на мигнувшую лампу и сделала несколько шагов вперёд.

Можно ли это считать подслушиванием?

Плевать.

Денис и Анастасия Витальевна стояли у стены друг напротив друга, прижавшись к ней плечами. Разговор явно должен иметь своё продолжение, потому что Кравцов, первым заметивший Агату, быстро коснулся предплечья собеседницы, словно предостерегая.

Два взгляда столкнулись вновь.

В том, что принадлежал тёмным глазам, не читалось привычных эмоций. Но Агата осознает это многим позже.

Анастасия Витальевна обернулась и хотела было что-то сказать, однако почему-то промолчала.

А они продолжали смотреть, и бог свидетель – глаза их словно остекленели.

Отчаянно саднило ладонь, но кулак не разжимался принципиально. И мгновения тянулись так беспощадно медленно…

Какая же ты всё-таки дрянь, Кравцов.

Медленно, словно во сне, Агата шагнула вперёд, не отрывая взгляда от тёмных глаз. Чувствительность как будто атрофировалась, и единственное, что осталось – клокотавшее внутри желание закричать. Просто заорать, так, чтобы голос сорвать, чтобы потом несколько дней не разговаривать; чтобы болела грудь, чтобы горло резало калёными ножами. Выкричаться, выплеснуть всё, копившееся долгие три месяца.

Но вместо этого – лишь безмолвие.

И взгляд, в котором ни раздражения, ни холода. Лишь взгляд, а потом…

Между ними какие-то жалкие сантиметры оставались, когда Агата остановилась.

– Пошёл ты.

Тихо. Вкрадчиво. Так, чтобы хоть капля всего, что клокотало внутри, достигла цели. Зрительный контакт разорвался в следующий же миг, словно незримая нить, и еле слышно зазвенела тишина. Пара слов ничего не облегчила, не стала отдушиной, не принесла совершенно ничего. Это были лишь слова – ядовитые, колючие, но просто слова. И пусть они насквозь пропитаны болью, злостью и даже ненавистью.

Разве это имело хоть какой-то смысл? Разве хоть что-то меняло?

Тебе, Волкова, в самом деле стало часто казаться.

Мгновение – и Агата, отвернувшись, пошла прочь, глядя в пустоту. Она ничего не видела – ни стен, ни пола, ни дверей.

И уж тем более не могла видеть, как опустил голову стоявший у стены Денис Кравцов.