Читать книгу Страницы минувшего будущего - - Страница 9

Глава 7

Оглавление

Двадцать третьему октября тысяча девятьсот девяносто второго года оказалось суждено остаться в памяти Агаты Волковой навсегда.

В этот день она умерла.

Обратный отсчёт начался с поступка, который по всем существовавшим законам логики и проявлениям разума являлся неописуемой глупостью. Но как же часто именно глупости и нежелание трезво оценивать складывавшиеся ситуации приводили к непоправимым катастрофам! И как часто люди, сами того не ведая, переступали точку невозврата, опоминаясь слишком поздно и понимая, что течение жизни стало слишком сильным, а момент, когда хоть что-то поддавалось контролю, безвозвратно упущен.

Если бы только люди умели видеть будущее. Скольких ошибок получилось бы избежать, сколько боли прошло стороной…

Однако впереди было ещё девятнадцать дней.

Агата стояла на пороге пропасти, ослеплённая собственными мечтами, и не понимала, как сильно порой следовало их бояться.

… – Быстро за мной.

Кравцов заглянул в кабинет, прервав процесс склеивания плёнки, бросил скупые три слова и саданул дверью так, что впору бы на стуле подпрыгнуть от испуга. Вздрогнув, Агата глянула на сидевшего рядом Вовку, и тот плечами пожал.

– Вряд ли это мне. Иди, я доделаю.

Пришлось вылезти из-за стола поспешно и выскочить в коридор. Игнорирование, конечно, вещь хорошая, но и палку перегибать совсем не хотелось, чтобы не обострять лишний раз и без того струной натянутые взаимоотношения. А сегодня явно что-то случилось, потому как неизменно холодные нотки ставшего привычным голоса прозвучали слишком уж колко и озлобленно. И, хотя сходу никаких оплошностей за собой не вспоминалось, под ложечкой всё равно засосало неприятно. В сотый, наверное, раз за день подтянув сползший рукав свитера, Агата прибавила ходу, видя знакомую спину в самом конце коридора.

Сейчас, всего пара минут, и всё встанет на свои места, и очередная непонятная ситуация разрешится.

По крайней мере, в это хотелось верить.

Не сбавляя скорости, в рекордное, наверное, для себя время подскочила к Кравцову, и тот вдруг схватил за плечо так резко и крепко, что судорожный вздох вырвался сам собой. Пальцы тисками впились в руку, а уже собиравшаяся было предпринять попытку высвободиться Агата вовремя заметила несколько машинописных листков в свободной Денисовой руке. Слова застряли в горле, и в следующий миг её буквально поволокли следом.

Путь их отчего-то лежал к самым верхам. Это стало понятно, лишь когда табличка с фамилией и инициалами гендиректора новостной программы встала перед взором. Рукой с зажатыми в ней бумагами Денис дёрнул ручку. Дверь не поддалась.

– Чего ломишься? – мимо проплыл, протяжно и с удовольствием зевая, Генка Садко – репортёр из другой бригады.

– Где? – резкий кивок в сторону кабинета и совершенно не ослабевавшая хватка, от которой грозил остаться огромный синяк.

– Так на больничном с позавчера. А…

Впрочем, договорить у Генки не получилось: молча Агату вперёд подтолкнув и попутно бросив скорый взгляд на листки, словно в чём-то удостоверяясь, Кравцов двинулся дальше, по-прежнему не желая сказать хоть что-то, что могло бы объяснить сию сцену. Первая дверь, вторая, третья… четвёртую он толкнул едва ли не с ноги, вволок Агату, которая совершенно упираться перестала, в кабинет и лишь после этого соизволил отпустить онемевшую руку.

Егор Викторович Гончаров молча оторвался от изучения документов и поднял голову.

– Кравцов, ты что, совсем края видеть перестал?

Совершенно спокойно, так, словно подобные сцены для заместителя генерального директора были в порядке вещей. А вот машинально потиравшая плечо Агата обомлела – она впервые находилась в этом кабинете, и попасть в него вот так…

Огромное светлое помещение резко дисгармонировало с большинством кабинетов телецентра. И отчего-то внушало страх необъяснимый, от которого хотелось защититься хотя бы сложенными на груди руками, раз уж выйти, испуганно пискнув какое-нибудь маловразумительное извинение, не предоставлялось возможным. И проникавшее своими лучами сквозь сверкавшее чистотой огромное окно октябрьское солнце никакого уюта, к сожалению, не добавляло. Наоборот, только слепило, набегая зайчиками на выкрашенные белой, с едва заметным кремовым отливом, краской стены.

Какой же уютной показалась сейчас родная тёмная каморка!..

Бумаги упали на стол, и Егор Викторович нехотя подтянул их к себе. Что-то показалось отвлёкшейся от созерцания убранства Агате странным на мгновения, но, стоя посреди кабинета и инстинктивно стараясь держаться от тяжело дышавшего Кравцова подальше, никак не могла она сообразить, что же именно.

– Вы совсем больные? Соображаете, что творите?

Вытаращив глаза и совсем забыв о собственном выражении лица в эти мгновения, Агата ошарашенно воззрилась на Дениса, который, казалось, из последних сил сдерживался от крика. Чтобы так разговаривать с начальством, нужно быть или дураком, или наоборот. Первое как-то само собой отпадало, и от того становилось ещё сложнее разобраться в происходившим.

Устало и словно даже отчего-то сочувственно Егор Викторович просмотрел бумаги и, отложив их, медленно снял очки.

– Ну и?

И тут Кравцов сорвался.

– Ну и?! Ты идиот, я не понимаю? Ты же сам, сам, мать твою, подписал это дерьмо, и теперь делаешь вид, что… что? Что ничего не случилось?

– Прекрати. Ты же лучше моего понимаешь…

– Нет, – Денис сжал зубы, и голос вдруг стал напоминать рык. – Не понимаю.

В тёмных глазах – слишком явственное, чтобы оставаться незамеченным, бешенство с примесью чего-то, что никак не желало до конца восприниматься. Чего-то слишком несвойственного, чего-то очень странного.

– Тогда идиот в этом кабинете явно не я, – Егор Викторович подался чуть вперёд. Такое ярко выраженное спокойствие во всём его виде внешнем могло бы поражать, но вместо того лишь ещё больше в непонимание вгоняло. То и дело перебрасывая взгляд с Гончарова на Дениса, Агата чувствовала неконтролируемый озноб, набегавший волнами на плечи, и попросту не знала, что с ним делать.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание, от которого хотелось бежать куда-нибудь подальше. Она ведь просто клеила плёнки, что опять произошло, и как вообще всё это её-то касалось?

Кравцов закрыл глаза, медленно провёл ладонью по лицу и запрокинул голову. Затем вытянул руку и пальцем указал на Агату, даже не взглянув в её сторону. И та инстинктивно подобралась, словно под прицел попав.

– Вы что, действительно хотите отправить туда это?

Голос. Голос изменился за какую-то минуту. И именно он, преисполненный неописуемой усталостью, заставил потерять самоконтроль.

– Да что здесь происходит?!

И даже руками взмахнула странно, с явственным отчаянием выкрикнув мучивший вопрос столь громко, что его, должно быть, прекрасно слышно было даже в коридоре. Кравцов опустил руку, наконец взглянув на неё в секундном удивлении, а Егор Викторович вздохнул. И поздно Агата прикусила язык, поняв, насколько сильную вольность позволила себе при совершенно до того не доросшем носе.

И тут же стало страшно. Страшно от осознания того, что её в любой миг могли в лучшем случае просто выставить за дверь, а в худшем…

Да, Волкова, ты не меняешься.

Катастрофическая бестолочь.

Вновь взяв местами смятые бумаги, Егор Викторович подбородок почесал, а затем, глянув на Кравцова – тот стоял неподвижно, спрятав руки в задние карманы джинсов и голову опустив, – вздохнул.

– У меня в руках приказ на командировку. В Степанакерт. Ты знаешь, где это?

Агата не знала. Не знала и потому поспешила головой помотать, боясь теперь хоть звук какой издать, не то, что ответить нормально.

– Это Нагорный Карабах.[1]

Молча схватить ртом воздух, которого вмиг не стало словно, и почувствовать, как разом оборвалось всё. На большее не хватило сил.

Ну что, Волкова? Сбылась твоя мечта.

Что же, не рада ты?

Сквозь странную пелену она видела, как подвинул злосчастные бумаги к краю столешницы Егор Викторович и как молча кивнул в их сторону. И совершенно не осознала, насколько негнущимися стали ноги, когда пришлось сделать всего-то два шага.

Текст плыл перед глазами, но это не помешало разглядеть набранные на машинке слова. Набранные, как оказалось, пару часов назад.

ПРИКАЗ № 186 от 05.10.1992 г.

о направлении в командировку

Направить в командировку сроком на 6 дней следующих сотрудников:

1. Кравцов Д. В., корреспондент;

2. Волкова А. М., помощник корреспондента;

3. Ситников В. А., оператор.


Волкова. Волкова А. М.

Помощник корреспондента.


Медленно взгляд переместился ниже.


Место назначения: г. Степанакерт,

респ. Нагорный Карабах.


Очень захотелось вдруг проснуться. Так, как это происходило обычно после кошмара – резко подскочить на подушке и с замедлением осознать, что всё, что казалось реальностью, на деле всего лишь плод разбушевавшейся за день фантазии. Что на самом деле всё хорошо, что жизнь не перевернулась вмиг с ног на голову.

Три поля для подписей были пусты: даже Кравцов не подмахнул бумагу, очевидно, рассчитывая на какие-то изменения. Кравцов, этот фанатик, этот, по словам Володи, «гениальный военный корреспондент», не стал соглашаться на предложенные условия, потому что…

Потому что что?

Медленно сжались и разжались онемевшие пальцы. Всё внутри ходуном ходило, и тошнота в этот раз сидела под горлом особенно тугим комком. Кровь глухо била в голове, и всё это создавало удивительный по силе своей коктейль, от которого напрочь отключалась возможность мыслить трезво.

Агате казалось, что, переступив порог кабинета, она оказалась вдруг в какой-то параллельной действительности, и вихрь эмоций, бушевавший в глубине души, никак не поддавался осознанию. Совсем некстати всплыл в памяти отрывками разговор с Вовкой о работе в прямом подчинении, о разнарядках…

Ручка лежала слишком близко. И размашистая подпись вышла немного кривой.

Тишина звенела, прерываемая лишь тиканьем настенных часов, и тихие щелчки казались грохотом набата.

Медленно Агата обернулась.

Денис показался неживым – столь отрешённо смотрел на неё, как будто бы не видя.

Не видя.

Не веря.

В тёмных глазах – искры и целая палитра эмоций, каждая из которых больно под ребро колола. И почему-то не находилось сил отвернуться или хотя бы отвести собственный взгляд. Казалось, от чего-то катастрофического отделяла пара шагов. Не молчавший ошарашенно Гончаров, а именно то жалкое расстояние, преодолеть которое, по-видимому, просто не хватало сил. Какие-то десятки сантиметров, служившие, возможно, спасением…

Прикрыв на мгновения глаза, Денис дёрнул шеей. И голос его, такой тихий и вкрадчивый, ядом отравил витавшую в кабинете тишину.

– Пошла вон отсюда.

– Сядь, – Егор Викторович словно очнулся и поспешил вернуть упущенную ситуацию под контроль. И Агата буквально рухнула на дерматиновый диван, стоявший у стены. – Ты же не хуже моего правила знаешь.

Последнее уже к Кравцову относилось, и тот осклабился вдруг – совсем страшно, совсем не по-человечески. Фыркнул как-то странно и указал на злосчастные листки.

– Я это не подпишу.

– Денис! А кто поедет? Кто ещё? Анисимов, у которого сын месяц назад родился? Терентьев? Он десять дней назад вернулся. Ну, кто, скажи мне, кто? Мы с Борей и так до последнего тянули с тобой, и, сам же видишь, всего шесть дней, меньшего не бывает.

Кравцов медленно кивнул, словно бы соглашаясь с услышанным. Но отчего-то обхватившей себя за колени Агате совсем не поверилось в этот жест, и она боялась даже вздохнуть, чтобы, не дай бог, не привлечь к себе совершенно неуместного внимания. И не зря не верилось.

– Сын родился… десять дней назад вернулся. А вот эта, эта соплячка, там будет к месту. В этом месиве, в этом дерьме.

Каждое слово обжигало, жалило, оставляя где-то на подкорке незримые рубцы. Денис говорил так тихо, так вкрадчиво и ядовито, что лучше бы срывался на крик и брань. По крайней мере, так было бы намного легче и даже в чём-то понятнее. Но вместо этого – лишь невероятная злоба, клокотавшая и проявлявшаяся в тишине голоса, в сжатых в кулаки руках, в не поддававшемся описанию взгляде забитого в угол зверя…

Сказанное повисло в воздухе, погибло тяжким эхом, не получив ответа. Агате очень хотелось бежать, бежать подальше, спрятаться и не чувствовать липкой паники, что ледяными волнами осознания начинала набегать на неё. В груди становилось всё теснее с каждым мгновением, а страх, так плотно сковавший внутренности, никак не отступал.

Слишком поздно пришло понимание.

Денис называл её «эта». Называл специально, показывая, что она – никто, что место её примерно на уровне какого-нибудь микроба.

Но ты, Волкова, конечно, не согласна?

Руки откровенно ходуном ходили, но – странное дело! – это оставалось совершенно незамеченным. Все ошмётки того, что можно было бы с натяжкой назвать сосредоточенностью, лишь на одно направлялись: держаться. Хоть как-то. Рано или поздно всё бы закончилось.

Егор Викторович взял очки и, достав из кармана пиджака платок, наспех протёр стёкла.

– Подписывай.

Но в ответ – тишина. Кравцов не пошевелился даже, глазом, казалось, не моргнул; так и остался стоять неподвижно, словно в одночасье перестав происходившее воспринимать. И его глаза… стеклянные, какие-то неживые, слишком быстро потерявшие эмоциональность и так сильно напоминавшие тёмную бездну…

Он как будто что-то вспоминал.

Почему Агата подумала так, отвернуться поспешив? Почему вдруг именно эта мысль оказалась самой чёткой из всех, что метались в сознании? Почему именно она выстрелила в такой неподходящий момент? Все вопросы, хаотичные, которые то и дело вспыхивали на мгновения как-то незаметно, оставались, конечно же, без ответов, так и исчезая, растворяясь без следа, словно и не бывало их никогда.

– Денис. Подписывай.

Спокойно. Давая понять, что выбора не существовало. Так повторил своё распоряжение Егор Викторович, по-прежнему крутивший меж пальцев дужку очков. Каждая секунда длилась так невыносимо долго, что в такой обстановке, наверное, можно было бы сойти с ума раз и навсегда с удивительной лёгкостью!

От взгляда, устремлённого аккурат в макушку, захотелось умереть прямо здесь и сейчас. Но, собрав всё, что оставалось от сил, в кулак, Агата смогла поднять голову и распрямить плечи.

Кравцов стоял, казалось, даже перестав дышать. И взгляд его, в первые мгновения показавшийся совершенно пустым и остекленевшим, в самой своей глубине таил то, что, должно быть, не под силу различить никому. Никому, кроме неё.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Ручка лежала на самом краю.

* * *

Слёзы текли нескончаемым потоком, никак заканчиваться не желая. На коленках уже давно образовались два мокрых пятна, но благодаря царившему в уголке коридора глубокому полумраку заметить их крайне сложно оказывалось. Да и не до того приходилось, потому как с каждым всхлипыванием риск начать задыхаться всё возрастал и возрастал.

Плакать было не свойственно совершенно. Даже в детстве, когда удавалось увязаться за Марком и его друзьями на стройку, а очередное падение оказывалось неудачным, она лишь упрямо зубы стискивала и забивала отчаянное желание пустить девчачьи слёзы куда подальше. И даже зелёнку с мамиными причитаниями терпела с завидной сдержанностью.

Но что разбитые коленки в сравнении с тем, что случилось сегодня?

«Заткнись. Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».

Слова упрямо в памяти вспыхивали, больно опаляя и без того совершенно разнузданное сознание. Сказанные нарочито ровным голосом, так, словно бы речь шла о погоде или чём-то до отвратительного будничном. Слишком просто, чтобы оказаться неправдой.

«Я не хочу тебя видеть».

Удивлена?

Слеза сорвалась с кончика носа и тут же разбилась о застиранную ткань джинсов. Дышать становилось всё сложнее, но долгожданного облегчения так и не наступало, и хотелось выть. Просто выть в отчаянной надежде, что хотя бы так стало бы легче.

Трясшиеся ладони к ушам – слишком инстинктивно, слишком по-детски. Словно это имело хоть какой-нибудь смысл. И лоб плотнее к коленям, чтобы сжаться ещё сильнее в желании исчезнуть, сровняться со стеной и полом.

Кравцов выходил из кабинета совершенно отрешённым, словно не документ подписал, а… убил кого-то собственноручно. И, когда Агата, идя рядом, открыла было рот, развернулся и совершенно спокойно, равнодушно и даже устало велел замолчать, припечатав требование словами о нежелании её слышать.

«Заткнись».

Знал. Наверняка знал, что это подействует. И не прогадал.

Сколько уже прошло с той минуты? Сколько она сидела здесь, вжимаясь в угол и рыдая так отчаянно, как обычно рыдали только дети?

В душе боролось слишком много эмоций для одного человека. Они разрывали на части, словно стремясь переломать рёбра, вырывались наружу бессвязными рыданиями и рваными всхлипами, но никак не желали уступать своих мест чему-то другому.

Страх. Неизвестность. Боль. Обида. И сотни, тысячи их оттенков переплетались меж собой, безо всякого сожаления отравляя и словно бы измываясь в стремлении проверить на прочность, от которой уже практически ничего не осталось.

– А я тебя нашёл.

Сменить позу не нашлось сил. Лишь когда Володя со вздохом опустился рядом, Агата позволила себе искоса на друга глянуть и оторвать голову от колен. Голос его, такой спокойный и тёплый, насквозь усталостью пропитался. И некоторое время оба они молчали, думая каждый о своём, и лишь едва ощутимо плечами соприкасались.

От Володи веяло уютом, и это казалось чем-то совершенно неуместным и неправильным. По крайней мере, ощущать такое здесь, в не отличавшемся чистотой углу, казалось предательской блажью.

Когда вопрос прорезал тишину, показалось, что всё нутро ударило током.

– Зачем, Агат?

При попытке пошевелиться оказалось, что затекло абсолютно всё, начиная от ног и заканчивая шеей. И эта боль, это невыносимо отвратительное чувство миллионов невидимых игл под кожей пусть самую малость, но сумели отрезвить. Кое-как вытянув ноги, Агата уронила ладони на бёдра и невидящим взглядом посмотрела на дрожавшие пальцы.

Ответ получился банальным донельзя и в довесок ещё и лишённым каких-либо эмоций.

– Затем, что так надо.

– Кому надо?

Тихо, совершенно спокойно. В настоящей, неподдельной надежде понять мотивы. Мотивы, которых в момент, когда рука выводила подпись, попросту не имелось.

– Мне надо.

Володя вздохнул протяжно, но ничего не сказал. И Агата, куда-то в пустоту глядя, чувствовала, как тяжесть в груди вызывала новый приступ удушья.

– За что он так со мной? Что я ему сделала?

Одинокая слезинка скатилась по горячей щеке и куда-то за шиворот утекла. И голос, голос получился таким тонким, дрожащим, что в любой другой ситуации за него непременно стало бы стыдно. А сейчас… а сейчас было всё равно.

Несколько секунд – и Агата бездумно, словно в крайней степени отчаяния прильнула к согнутым Володиным ногам, обхватив их руками и вжавшись лицом в колени. Единственное спасение, единственная надежда на защиту и понимание – лишь в этом человеке, который искал её по всему Останкино, чтобы просто сесть рядом и ни в чём не обвинять.

Ладонь легла на спину, а затем медленно переместилась чуть вперёд; остановилась на рёбрах и осторожно надавила, отчего моментально теплее стало. Притихшая Агата почувствовала, как Володя чуть пошевелился, выбирая позу поудобнее, а затем наклонился и прижался лбом к её затылку. Медленный выдох обжёг ухо, и наконец внутри всё словно вспыхнуло, заставляя ледяную хватку напряжения стремительно терять свою силу и капитулировать, уступая место такому долгожданному, пусть и чужому, теплу. Мгновение – и дрогнувшими пальцами Агата схватила ладонь и сжала неё несильно.

Голос показался хриплым.

– Денис Афган прошёл. Кому, как не ему, знать, насколько нечего женщинам в таких местах делать?

Чуть повернув голову, Агата нахмурилась едва заметно.

– Афган?..

Медленно, по буквам, как будто пробуя название на вкус. И вкус оказался не из приятных: он отдавал ощутимой горечью и чем-то отвратительным, очень похожим на могильный холод. А ещё отчётливо слышался звон металла. Удивительно-убийственная атмосфера пяти несчастных букв. Никогда прежде не приходилось произносить это слово так – словно желая разобрать его по косточкам, понять, прочувствовать…

Лучше было и не начинать.

Пальцами свободной руки Володя осторожно перебрал одну из прядей её спутанных волос и практически невесомо провёл по влажному от слёз виску.

– Он служил там.

Пальцы двух рук переплетались, и горячая ладонь по-прежнему дарила необъяснимое успокоение. Очень медленно, словно бы нехотя, возвращалась способность думать. За какой-то час с небольшим случилось слишком много вещей, в которых теперь необходимо было хоть как-то разобраться.

Что делать? Как себя вести? Куда идти?

Не отнимая ладони, Володя заёрзал, другой рукой явно что-то по карманам в полумраке ища, а затем усмехнулся – слишком наигранно, чтобы поверить в искренность – и еле заметно кивнул на собственные колени.

– Ты мне так джинсы порвёшь. А они у меня парадные.

Ойкнув беззвучно, Агата словно очнулась окончательно и поспешила разжать пальцы, которыми судорожно цеплялась за чёрную штанину.

– Извини…

– На, я написал тут… – на свет показался сложенный в несколько раз листок. – Это список необходимого. Бери побольше тёплых вещей, и желательно на себя сразу, чтобы никаких сумок не было. Постарайся каким-нибудь рюкзаком обойтись… И поезжай прямо сейчас домой.

Взяв бумагу, Агата вопросительно посмотрела на Володю, и тот вздохнул, как-то странно подбородком поведя. Словно бы думал, говорить или нет.

– Лучше тебе ему на глаза не попадаться. Я его таким очень давно не видел. Правда. Да и разговор тебе с семьёй долгий предстоит.

Интересно получалось – целая бочка отборного дёгтя, и ни капельки мёда. Голова казалась невероятно тяжёлой, и ею постоянно хотелось трясти в дурной надежде на хоть какое-то облегчение. Медленно, очень медленно Агата приняла вертикальное положение и зажала листок меж пальцев.

Удивлена ли она? Нет. Слишком трезво оценивала перспективы подобной работы.

Испугана ли? Да. Невероятно. Потому что всё самое нежданное всегда случалось слишком внезапно и быстро.

Имелся ли толк от её страха?..

Подниматься пришлось по стенке – настолько сильно тряслись отсиженные ноги. Кое-как встав и с огромным трудом распрямив плечи, рукавом свитера наспех вытерла так и не высохшие до конца щёки.

Хотела работы, Волкова? Получай.

Не обляпайся только.

Володя продолжал сидеть у стены и внимательно смотрел снизу вверх. Светлые глаза его сверкали в полумраке так, что от них очень не хотелось отворачиваться; хотелось лишь смотреть, греться об эти огоньки и тонуть в них без остатка. И кто знал, сколько минуло времени, прежде чем с губ сорвался вопрос, который, лишь сформировавшись, больно задел что-то внутри.

– Вовк… если бы я не подписала… что-то изменилось бы?

Секунда. Две. Три. Взгляды – глаза в глаза, внимательно, неотрывно. Словно ответ можно прочесть, не дожидаясь слов. Словно безмолвие оказывалось менее болезненным.

Не отрывая взгляда, Володя медленно качнул головой, а затем пожал плечами. И столько в том усталости виделось, столько не поддававшегося описанию бессилия, волной незримой вырвавшегося наружу, что удивительным казалось, как со всем этим люди вообще умудрялись жить и работать.

– Нас бы просто подвели под увольнение.

* * *

Молчали все. Настенные часы с давно уже не работавшей кукушкой тикали слишком громко, чтобы не обращать на них внимания, и периодически Агате хотелось расколотить древнюю рухлядь, выкинуть в окно или швырнуть в стену. Откуда взялась вдруг эта совершенно дикая для характера агрессия? И почему выражалась она в таких вот всплесках?

Уж часы-то при чём?

Казалось, что и родители, и Марк находились в трансе. И подобное их состояние – вот этого уже стоило всерьёз опасаться – тоже вызывало неконтролируемые приступы злобы, которые с огромным усилием подавлялись и выражались разве что в крепко сжатых зубах и слишком резком, словно после пробежки, дыхании.

Тик-так. Тик-так.

Что случилось с тобой, Волкова?

Попытки проанализировать собственное состояние разбивались, тонули в пучине душевной тьмы, которая плотной пеленой перекрыла все более или менее привычные эмоции. Казалось, Агата даже ждала какого-то выпада со стороны родных, ждала чего-то такого, что позволило бы сорваться на них. Ожидание смешивалось с опаской, и кошки едва ощутимо скреблись глубоко под рёбрами.

Матвей Олегович побарабанил пальцами по столешнице и откинулся на спинку стула.

– Приказ есть приказ.

Тик-так.

В первые секунды услышанное шуткой показалось. Агата даже отвлеклась от созерцания узора на сервизной чашке и непонимающе глянула на отца, словно ожидая услышать продолжение, которого, впрочем, так и не последовало. Конечно, всей правды она не рассказала, благоразумно умолчав о добровольно поставленной подписи, зато несколько раз сделала акцент на кратковременности грядущей поездки – каких-то несчастных шесть дней, самое малое из возможного. Это, как оказалось, и усыпило бдительность.

Минутная стрелка злосчастных часов отмеряла с положенной ей скоростью начало девятого вечера. Едва перешагнувший порог квартиры после рабочего дня Марк оказался тут же безжалостно поставлен перед фактом, и уже через сорок минут они оба сидели за столом на родительской кухне, ожидая реакции на новость.

– Матвей… – Беата Константиновна неверующе воззрилась на мужа, и тот подался чуть вперёд.

– Что «Матвей»? Она сама туда не просилась ехать, или мне тебе рассказать, что бывает за неподчинение? Раньше Матвея слушать надо было, когда она экзамены сдавала, а ты выбор её поддерживала и передо мной оправдывала.

– Я виновата?! – от хлопка по столешнице вздрогнул Марк и жалобно звякнули чашки. Мама всегда была мягкой, и даже находившаяся в своём защитном коконе Агата удивилась такому резкому выпаду. – Я?!

– Успокойся, – тяжкий вздох в ответ и сцепленные в замок пальцы. – Никто не виноват. Приказы. Не. Обсуждаются.

Отец показался вдруг совершенно незнакомым человеком – так странно оказалось слышать от него такие слова, тем более в контексте дочериной работы, так горячо нелюбимой и презираемой даже. И по сидевшему рядом Марку, который огромными глазами смотрел куда-то в одну лишь ему видимую точку, держась согнутой в локте рукой за висок, можно было понять, что не у одной Агаты в голове роилось в эти минуты по меньшей мере удивление.

– Когда? – папа посмотрел внимательно, и не сразу сообразить получилось даже, что вопрос к ней относился, и потому ответила Агата с замедлением и поёжившись.

– Послезавтра. Завтра за документами поеду.

Мама начала судорожно пальцы загибать, считая дни. Это почему-то показалось несколько смешным – ну, какая разница, на какое число выпадало возвращение?

С Агатой творилось нечто очень странное – она прекрасно понимала это, вот только признаваться, пусть даже только себе и мысленно, совершенно не хотелось. Ликование смешивалось со страхом, невероятный интерес перебивался сомнением, а до кучи добавлялась ещё и готовность проявить агрессию по отношению к каждому, кто хотя бы попытался бы начать её отговаривать или стращать. Упрямство – пожалуй, единственная привычная черта – сейчас окрашивалось в такие немыслимые оттенки, что хоть самой себе пугайся. Она и пугалась, хотя сама до конца того не осознавала. Но ведь всё это так нетипично и странно…

– Ты только вот, что, – Матвей Олегович смотрел очень внимательно, и отчего-то Агата именно сейчас внимала каждому отцовскому слову по-особенному, не так, как раньше, – начальства своего даже в самых мелочах ослушаться не смей, ясно? Чтобы вела себя тише воды и ниже травы, и о самодеятельности не думай даже.

Осторожный кивок, а на большее сил как-то не хватило.

Интересно, если ущипнуть себя, станет ли больно? Или это всё-таки сон?

– Видел я его. Толковый мужик.

Нет. Точно сон.

Не сразу сообразив, что к чему, Агата нахмурилась и с недоверием глянула на отца.

– Видел?

В ответ лишь хмыкнули, словно разочаровываясь от перспективы объяснять, сколько будет два помножить на два взрослому человеку.

– А ты думаешь, что, что я новости не смотрю?

Марк вдруг как-то криво ухмыльнулся, дёрнувшись, но никто не придал этому выпаду должного значения. Нервы, оно и понятно. У всех они сейчас не в порядке.

– Да при чём здесь?.. – начала было мама, но договорить ей не дали, перебив на полуслове.

– При всём. Он своё дело знает, и, если что случится вдруг, то только по её, – кивок в сторону Агаты, – глупости. Будет слушать, что говорят, и всё нормально пройдёт. Шесть дней – не такой уж срок. Меньше недели.

Беата Константиновна, конечно же, не согласилась: это всем внешним обликом выражалось. Но природа её была такой – мужу перечила слишком редко, а сейчас и вовсе – по крайней мере, так казалось Агате – понимала, что уж у него в этой ситуации рассуждать получалось несоизмеримо лучше.

«Толковый мужик».

И тут же в голове, как в издёвку – голос. Совершенно спокойный, ровный и усталый, и взгляд тёмных глаз, такой, каким обычно смотрят на слишком надоедливого и невоспитанного ребёнка.

«Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».

Нет, сейчас не до того. Агата головой тряхнула, отгоняя назойливое наваждение, и посмотрела на отца так, как давно уже не смотрела. Искренняя благодарность – в это очень хотелось верить! – отразилась в её глазах, как немое признание во всём, что так редко озвучивалось на протяжении жизни.

А дальше – неизвестность, дальше только что-то совершенно доселе не встречавшееся и даже не поддававшееся воображению, на которое никогда раньше не приходилось жаловаться. Дальше что-то особенное, судьбоносное. Почему-то это «что-то» казалось именно таким – способным перевернуть всю жизнь, изменить её раз и навсегда. И пусть Агата не могла знать точно, в какой цвет будут окрашены эти перемены, зато точно понимала, что порог чего-то нового находился слишком близко – только руку протяни.

Только глаза закрой и шаг вперёд сделай.

1

Нагорный Карабах – регион в Закавказье, в восточной части Армянского нагорья. Большая его часть контролируется непризнанной Нагорно-Карабахской Республикой. Карабахская война – активная фаза боевых действий между азербайджанскими и армянскими формированиями за контроль над Нагорным Карабахом и прилегающими территориями, длившаяся с 1992 по 1994 гг.

Страницы минувшего будущего

Подняться наверх