Читать книгу Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы - - Страница 4

Дневные поездки были праздником, разрезанным на четыре части – как пшеничные лепёшки, полагавшиеся к обеду и заменявшие Илу трапезы в то время суток, когда он действительно хотел есть, то есть по ночам.

Интернат вывозили в близлежащие городки – Жемс, Капу, Хаторину, Мельгров – каждый сезон: в середине декабря, в конце апреля, в начале июля и – в зависимости от прогноза погоды – в сентябре или октябре.

– Зачем мы таскаем их в сторону Фогры? – однажды спросил Андерсен.

– Что ж их, запереть совсем? – поразился директор. – Одичают ведь, как пить дать одичают.

Историк чему-то усмехнулся, но возразил:

– Нет, отменять выезды нельзя ни в коем случае. Если нам совсем запретят перемещения…

– Ну вы уж скажете…

– Если нам совсем запретят перемещения, придётся заняться театром. Распечатать подвальные коридоры, построить на территории лабиринт – да мало ли средств. Уводить их на полмили – пусть они думают, что ушли хотя бы на десять, иначе тут такое начнётся…

– Уводить детей подвалами и лабиринтами? – очнулся Муз. – Милейший, вас из Андерсена в крысолова переименуют…

– У меня нет дудочки, это раз, – отрезал историк. – Я говорил не о том, чтобы увести их пучину, неизвестность и прочие радужные дали, это два. Мне надо, чтобы они здесь с катушек не послетали. И вообще: так и вижу себя во главе оравы недорослей… Без дудочки… Увольте.

– Я смотрю, вы профессию выбрали прямо по духу, – хохотнул словесник. – Призвание так и сияет.

Директор воздел руки к потолку и воззвал:

– Что мы обсуждаем, коллеги? Вы сбили меня с толку, ещё когда спросили, зачем нам выезды.

– Я предлагал не прекратить путешествия, а сменить направление, – уточнил Андерсен.

– Да у нас бюджета не хватит на подальше, и так еле наскребаем, билеты дважды в год дорожают, а мы ездим четырежды…

– Не надо подальше, – недоулыбнулся Андерсен. – Просто в другую сторону. К морю.

– Да там же нет ничего! – директор снова поразился.

Андерсен ждал и молчал.

– Ну то есть, конечно, есть… – поправился директор. – Природа там всякая… Вода солёная… У нас от этой соли стены сверкают… Но как же образовательная часть… Экскурсии… Там же нет ничего…

– Рукотворного, – подсказал преподаватель словесности. – Построенного человеком. До ближайшего не такого уж населённого пункта в той стороне мы не доедем – во-первых, денег на билеты не хватит, во-вторых, нам эту публику на такие расстояния перевозить категорически не рекомендуется, то есть на общедоступном языке – строго запрещается под страхом срока или, что ещё хуже, штрафа. Поэтому никакой архитектуры. Разве что железку считать памятником инженерному делу, но – прямо скажем – тот ещё объект, чтобы вставать до рассвета, тащиться, пересчитывать головы… Она у нас, как бы, в пешей доступности. Такая же, как в пятнадцати милях отсюда.

– А вы уверенны в том, что она рукотворная? – протянул Андерсен, думая будто о другом. – Фольклор содержит противоречия, официальные данные нет смысла комментировать.

– Иногда мне крайне трудно понять ваше чувство юмора, – признался Муз.

Андерсен поддержал коллегу:

– Иногда я целиком разделяю ваше недоумение, – потом вновь обратился к директору: – Подумайте над сменой направления. Если даже я предпочёл бы путешествия без рукотворного антуража, это о чём-то свидетельствует.

– О том, что у вас развивается депрессия, – не смог промолчать преподаватель словесности. – Или просто разливается желчь. Чем вам досягаемые населённые пункты не угодили? Ну провинция, ну памятники как с конвейера, ну пыль в переулках, толкучка на рынках – а всё-таки города. Какие есть.

– Да уж… Какие есть. Подумайте, директор.

Директор ничего не сказал: скорей всего он не знал, что и думать.

А Ил всё слышал и частично видел, потому что сидел в книжном шкафу кабинета истории на пару с гипсовым бюстом какой-то богини.

***

Воспитанников даже чему-то учили, но себя Ил ощущал безнадёжным. Он был словно стеклянный, и капли прикладных знаний отскакивали от его непроницаемой, скользкой и звонкой поверхности. В нём отражалось лишь то, что входило в изначальную сборку, а входило в неё всё не то.

Ил этим свойством не гордился, называя его то неповоротливостью ума, то праздностью духа, то обыкновенной непробиваемой тупостью.

Андерсен считал Ила гениальным, никогда не поясняя, в чём именно – Андерсен был очевидно пристрастен, предвзят, необъективен.

В бесконечном, разрозненном дневнике Ила имелась пометка: «Подобные заблуждения стоят признательности».

***

– Что тебе нравится в этих удушливых городках? – спросил Андерсен во время одной из дневных поездок.

Илу стало неловко: сначала из-за того, что он отбился от экскурсии, отошёл от товарищей, не слушающих про конный памятник, неотличимый от дюжины таких же на других площадях, и поймали его даже не в конце улицы, а за поворотом.

Потом он сообразил: Андерсен сам не в восторге от памятника и экскурсии, да и вообще улизнул по-тихому – нарушил устав, покинул оцепление, организованное вокруг толпы подопечных, ради одного отбившегося ученика – вместо того, чтобы свистнуть зазевавшимся воспитателям. Правила дарили преподавательскому составу привилегию – в чрезвычайных ситуациях учителя начинали суетиться последними – но всё равно оставались правилами. Тогда Илу стало неловко из-за того, что он ненамеренно, но опять эффективно привлёк к себе особое внимание и в довершение был этим вниманием польщён.

Наконец он докопался до сути: ему было стыдно за соучастие в общем безумии – праздничном и таком наивном, откатывающем всю сотню подопечных к возрастной планке ниже двенадцати.

Он ночи не спал перед дневными поездками и даже не клевал носом в дороге, потому что попробуй усни с оголтелым сердцебиением. Он ждал их как чуда, торопил смену сезонов и притом совсем не удивился разговору, который услышал в кабинете истории: он всегда знал, что в городках, куда вывозили учеников, нет ничего особенного, да и хорошего тоже.

Красивыми Жемс, Капа, Хаторина и Мельгров не были, а вот унылыми, отталкивающими, неопрятно ветхими, лишёнными радости были. Люди в них скорей выживали, чем жили, и потому не питали расположения к посетителям, но нелюбовь выражалась по-разному в зависимости от качества путешественников. Одиночки, попавшие в провинцию в силу обстоятельств, то есть по делу, виделись горожанам пиньятами, из которых следовало вытрясти как можно больше блестящей и ценной мелочи. Из обитателей интерната вытрясать было нечего, поэтому они просто всех раздражали.

Итак, Илу стало стыдно за то, что он бесновался от счастья по недостойному поводу и страстно мечтал о том, на что следовало плевать как минимум с интернатской колокольни.

Невесомые рыжие листья прошуршали мимо ног: их принесло из дохлого сквера. Один зацепился за край штанины, запутался в тканной гармошке – брюки, рассчитанные на возрастные скачки, большую часть времени сидели как чужие; впрочем, Илу ещё повезло: ремень, затянутый на бёдрах двенадцатилетнего, не то чтоб врезался в тело при сдвиге на планку 17.

Ветер хлопнул незапертой дверью магазина, послышалась ругань, донёсся запах сильно обжаренного кофе. Ил жадно вдохнул.

– Дневные поездки помогают на время получить то, чем не можешь обладать постоянно? – высказал догадку Андерсен.

Ил растерял неловкость: теперь он думал, готовился произнести какие-то ущербные слова и знал, что его непременно услышат.

– Они напоминают о том, чего я не могу помнить.

Андерсен помолчал. За время этого молчания с Илом случилось странное: он будто перескочил из себя в учителя истории.

Тот смотрел на Ила издалека и перебирал тропинки: «Разве такие напоминания не вызывают саднящей боли?», «Ты улыбаешься совсем не этим местам, этим захочешь – не улыбнёшься», «Обнаруживать общность в прекрасном и неприглядном – упражнение для ума, но испытание нервов».

Плотное небо прошило преломлённым лучом: лиственная труха вздохнула припудренным многоцветием сухих бугенвиллей.

Андерсен нашёл тропинку.

– Я тоже всегда полагал, что фрагменты важнее. В них потенциал разных целых. Предосудительный, однако, симптом: когда без опоры на внешние обстоятельства внезапно иссякает воля играть самого себя. Выход один – сделать так, чтобы воля не иссякала, верно?

Ил пытался вникнуть в слова, Андерсен толкнул дверь магазина, которую едва захлопнули изнутри.

– Уууу-у-ууупырий ветер! – взвыл знакомый по предшествующим ругательствам голос.

– Весьма польщён, так меня ещё не называли, – отозвался Андерсен и обернулся: – Зайдёшь?

Ил не стал уточнять, зачем, но когда вместо одной порции кофе историк потребовал две, изумился со всей дури – и в то же время совершенно не удивился.