Читать книгу Folie а deux - Группа авторов - Страница 3

Господин со странным именем Ганс – кажется, немец по происхождению и истинный еврей по своему нраву, а возможно, все наоборот, как бы то ни было – к восьмидесяти смог скопить неплохое состояние, пустив с молотка нефтяные акции. Собственно, совершенно не важно, каким образом ему удалось обеспечить себе безбедную старость. Было два факта. Первый – он умирал от рака – кажется, врачи давали ему не больше полугода. Второй факт интересовал меня куда больше первого, ведь он приносил мне единственный и основной доход в чужом городе. Однажды, отыскав меня через колоссальную цепочки людей прошлой жизни, он обратился ко мне со странной, на первый взгляд, просьбой. Это был поздний телефонный звонок. Назвав меня по имени, Ганс представился сам, а после, со свойственной ему прямолинейностью задал вопрос:

– Вы можете стать моим биографом?

– Простите? – я уже хотел было развернуться на каблуках своих лакированных штиблет, и послать чудоковатое предложение в корзину, но он, словно, осторожно взял меня на за плечо своей сухой остывающей рукой на том конце провода, – не подумайте ничего дурного – я не извращенец, меня не интересуют молоденькие мальчики вроде вас. Я просто…

– Что вам надо, – сумма, о которой шла речь приличная, такие деньги не платят за всякую ерунду.

– Для вас это будет сущей ерундой, а для меня… Я хочу, чтобы вы написали книгу о моей жизни. Всё просто – я щедро буду оплачивать ваше проживание, соглашайтесь…

– Но раньше мне никогда не приходилось заниматься такими вещами…, – поначалу эта идея не показалась мне такой уж впечатляющей.

– Не страшно. Я буду рассказывать вам историю, а вы фиксировать её на бумаге…

Когда мы, наконец, встретились с Гансом в тот памятный для меня вечер, я долго не мог сложить своего представления об этом человеке. С одной стороны, он располагал к общению, был спокоен, немного угрюм, но таилось во всем его образе какая-то нестыковка. Такие всякий раз отмечаешь, складывая первое впечатление. А после забываешь о них до тех пор, пока червоточина не вскрывается в самый неожиданный момент. Я наблюдал весь вечер за его интонацией. Я изучал этого стройного чудака, который выглядел лет на двадцать моложе своего истинного возраста. Его легкие и острые фразы западали в мой разум, и я отмечал метафоричность его речи и, должно быть, тягу к искусству. В конце я дал согласие. Каждый второй день недели мы договорились встречаться в его квартире в центре города для детализации его биографии. При мне был блокнот. Для пущей уверенности в своих силах я прихватил с собой ещё и диктофон – так, на случай мимолетных деталей. Я примерно представлял о какой работе речь. Не понимал лишь зачем ему – богатейшему человеку континента понадобилось выносить на поверку все свою подноготную.

Это был наш первый вторник. И он начал его строго и неожиданно. Карандаш сломался о бумагу, когда я услышал, сказанное им.

– Я убил собственного сына…, – повисла пауза. Так вот в чем дело… Ганс налил себе янтарного цвета алкоголь – я не селен в винах. Сделал глоток, – я вижу, вы поражены. За это я плачу вам деньги, так что не надо разыгрывать удивление.

– Отнюдь, – мне пришлось взять себя в руки, – я убил обидчика своего брата прежде чем перебраться в этот город.

– Что ж, интуитивно я подозревал, что нас многое роднит.

Старик сделал ещё один глоток и погрузился в далекую эпоху воспоминаний.

Корни мои здесь, в России, а, впрочем, раскиданы по всему земному шару. Я был юн, когда началась война и я попал в Германию. Евреям тогда было приходилось несладко. Мою мать расстреляли немцы. Отцу удалось бежать. Я знал, что он наводил справки, дабы отыскать меня. Двадцать шест недель я провел в концентрационном лагере. Впрочем, это лишь слова. Так и подчеркни в своем жалком блокнотике – сл-о-ва… Надзирателями были молодые юнцы. Время от времени они неразборчиво бранились по-русски. Я отчетливо запомнил лишь одно слово – «мисткерль». Оно означало что-то вроде мудак, сука. Всякий раз, когда я слышал это слово, я старался спрятаться глубоко под нары. Туда, конечно, тоже долетал удар кирзача, но все же можно было сохранить голову и пах.

– Это было война?

– Это было время, когда за поддельные паспорта готовы были убить друг друга. Ведь в них нуждались, как в воздухе. В особенности немцы и евреи. Я, получается, был и тем и другим. Умельцы подделывать были всегда. За небольшую плату они меняли фотографию прежнего владельца, а дальше – ты получал совершенно иную судьбу. Тебя могли звать Готфридом, Францем. Я стал Гансом. Выход за пределы Оснобрюка пока был перекрыт. Немецкие ухвастни рыскали в поисках евреев и тех, кто открыто высказывал недовольства режимом Вермахта. Таковых было мало. В основном все предпочитали прятаться в двухэтажных бараках, где за сущие копейки можно было оставаться на ночлег. А в обед – старая и дородная фрау Катарина – странное, в сущности, имя для немки, приносила к нам в комнаты похлебки из рисовой лапши или фасоли. Продовольствие заканчивалось, и я готовился к отъезду. План был невероятный. Нужно было пересечь границы Швейцарии и во что бы то ни стало попасть в Лиссабон, чтобы там раздобыть фальшивые паспорта и визу и отправиться прямиком в Америку. Мы верили в эту блаженную Америку, как в святого духа. Я лишь теперь понимаю, как скоро тебя окутывает взрослость. Стояла такая невыносимая паника выживания среди людей, что даже тринадцатилетний точно мог выдержать всё что угодно и отыскать выход из самой невероятной ситуации. Нынешним мальчишка не понять…

Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла. Откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дымы с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить удушливым пойлом. Как ликовал старик с эту минуту. И все повторял… как же так… как же может так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым в себя и хлестать виски, словно воду. Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы сели в поение позы.

Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать, как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима гестапо. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страной, но на этот раз, видимо, слишком терпким было то отменное виноградное пойло. Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный Мерседес с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано – я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при мало-малькой проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном для каждого удара сердца. Но страх, повышающийся в градусах наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он, подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улички укрыли бы меня несомненно от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал наши силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была на взводе. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз – я таки не отреагировал на требование, но понял – с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине очнувшись, увидел, как моё лицо прижимает к металлическому полу черный лакированный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное – это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляют забыть о праве называться человеком.

– Вас допрашивали? Пытали?

– И допрашивали, и пытали… Их главный вопрос – откуда в моем кармане поддельный паспорт и почему я желаю покинуть страну правящей партии. В тот момент мне следовало хотя бы умолчать о своих политических соображениях. Но я заявил открыто, что презираю фашизм, что Гитлер – глупец, если думает завоевать весь мир. Он глупец, ибо считает себя хозяином судьбы, так вот у судьбы – нет хозяев – сказал я…

Меня били, сначала кулаками по лицу, затем, когда я упал – ногами – в живот и в пах, пару раз я пропустил удар в голову. Меня больше не требовалось связывать. Я был без сил. Один юнец, с маленькими глазками, в которых была не просто жестокость или злость, а желание настоящего насилия, сорвал с моих рук веревку и начал душить. Я почти отрубился, когда меня окатили ледяной водой и бросили остывать. В темноте. На холодном полу. Я знал, что они вернутся. Я знал, что это только начало. Но на следующий день я увидел солнце. Большая территория была огорожена металлической проволокой. Это было место каторжного труда. В соседнем блоке был женский отсек. Но все лица были размыты, похожи одно на другое. Словно одинаковые фигурки мы день за днем месили землю, таскали тяжеленные бревна, кому-то повезло больше – они трудились в отделе продовольствия. Смена по 12 часов. Постоянные истязания. Узникам из Голландии, Бельгийцам и Французам жилось, впрочем, легче, нежели нам, выходцам из Восточной Европы и России. В «третьем рейхе» их считали родственными народами. Я лишь теперь рассказываю об этом и кажется, что нет в том никакого ужаса или уничтожения, хотя подневольный труд был частью одной большой казни, наряду с повешением и сжиганием в печах. Но только представьте, вместо обуви – деревянные башмаки. И каждый день ты носишь в этих башмаках тяжелые камни. Раз за разом. Считая в уме, словно мантру от одного до ста. Время от времени с вышек летели автоматные очереди, и кто-то из нас падал замертво. Это было забавой или рулеткой.

Ганс замолчал в очередной раз собираясь с мыслями.

– Голод, садизм, отсутствие медицинского обслуживание. Однажды я стал свидетелем очень страшного зрелища. К нам в лагерь попал молоденький еврей – ему только-только исполнилось двадцать лет. Я лишь знал, что его распределят в наш отряд. Был конец смены, когда за крематорием я увидел, как семеро немецкий офицеров насиловали его разными предметами. Он не мог издать ни звука. В рот ему насыпали опилок и завязали какой-то материей. Я видел глаза. Я видел его глаза, которые не смогу уже забыть. Которые, как совесть теперь во мне смотрят. Знаешь почему? Потому что я просто стоял и смотрел. Потому что ни что во мне не ринулось помочь бедняге. Я ничего не сделал. А он увидел, что я просто стою и ничего не делаю. В тот вечер я возненавидел войну в самом себе за самого себя. Я стал низок для себя. Мне хотелось пройти через самые жестокие и унизительные процедуры этих выродков, чтобы разделить хоть малую часть той боли юнца. Я плакал всю ночь. Тихо плакал, пока все имели возможность короткого сна, я плакал и ненавидел себя за отсутствие позиции. Я просто стал как все – я это хорошо усвоил – массой заключенных, которых одному человеку удалось…

Я увидел слезы на глазах старика. Он до последнего оттягивал их появление, но теперь не мог больше… я подошел к нему и сел перед ним, положив свою ладонь ему на колено. Я посмотрел в его глаза, которые он старательно отводил в окно…

– Ганс, говорите… расскажите, вам станет легче… так всегда…

– Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? – оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшем в снегу в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа – тело человека – они превратили просто в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. От молодого паренька… Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, – Ганс положил свою руку поверх моей, – я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…

В какой-то момент я почувствовал себя личным психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения с ним. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:

– И именно в лагере вы познакомились с Еленой?

Я понял, что вопрос был задан в нужное время в нужном месте. Как некая разрядка…

– Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще-то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого-то держит. Хотя это были куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И не заметно подошел к краю ограждения. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогли изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Правильный овал лица, большие голубые глаза.

Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в это время с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор, каждый вечер, после смены мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться на сторону друг друга. Территория была на отшибе, окружалась кустами. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться в условленное место. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно. Но мы почти не разговаривали. Мы приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара – тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?

Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.

– Я понимаю, Ганс, продолжайте.

– Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Нет смысла говорить, что больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три-четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде – рядом с тобой, руку протяни – потрогаешь, посмотри – увидишь – он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что будут последствия. Но в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по-особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, она очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю. Легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины – большое искусство – мало быть чертвовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда что-то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. За исключением грохота сердец, который набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но свою первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем.

Я улыбался. Я понимал, что такие моменты-крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви – к Родине, женщине, ребенку – не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце – верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.

– С тех пор наша близость была регулярней, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра – нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не покидали – днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила ко мне, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Но однажды на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был сбивчивым, неровным, но несомненно это был почерк Елены.

«Я приду завтра, жди меня. Я всё объясню»

Весь следующий день я никак не мог дождаться вечера. Самая тяжкая работа казалась мне многократно тяжелой. К концу дня мне даже показалось что я простыл – тело знобило, голова раскалывалась. В 23:00 я увидел её… Другую. Изможденную. Измученную. С потухшими глазами. С морщинами…

– Что, что случилось с тобой? Они пытали тебя?

Я пытался узнать хоть что-нибудь. Но она вдруг прислонилась к моему плечу и мелко вздрагивая, начала тихо скулить. Это все больше напоминало истерику. Я пытался вразумить, я старался быть как можно деликатнее, мягче, нежнее, ожидая услышать историю вроде той, что произошла с еврейским юношей. Всё оказалось намного прозорливей, радостней и трагичней в тоже время.

– Я беременная от тебя, Ганс – наконец Елена собрала силы для голоса и очень тихо произнесла это, словно, вынесла вердикт.

И завороженный сказанным я ликовал внутри себя, но не знал, нуждается ли она сейчас в моей радости или же это величайшая проблема для неё? Я уже ничего не понимал, я просто обнял её так крепко, как только мог.

– Что теперь с нами будет? Ты понимаешь, что они избавятся от ребёнка? – шептала она, – они и меня убьют… Ганс…, слышишь меня? Они убьют нас….

– Ну, родная моя, тихо… подожди, почему сразу убьют? Успокойся…

– Потому что я это знаю. Потому что так уже было… с одной из барачных, которую изнасиловал немецкий офицер… Мне страшно, Ганс…

Елена плакала и плакала. А я не могу найти нужных слов. Требовалось большое и могучее действие. В какой-то момент я сам, словно, обезумел. Отринул её лицо, крепко взяв его в свои ладони.

– Услышь меня, – сказал я грубо. Пожалуйста, услышь меня! Мы убежим отсюда. Тебя не убьют, ребенок родится – мы просто отсюда убежим….

– Убежим? – осторожно и камерно предположила она и в недоумении посмотрела на меня, немного склонив голову…, – Куда мы убежим, Ганс? Как мы убежим? Без паспортов. Без визы. О чем ты говоришь? Нас остановят на первом же перекрестке и неизвестно, что будет…

– Главное добраться до города. Я знаю там одного смышленого парнишку, который промышляет подделкой документов. Если он там по-прежнему живет, всё будет хорошо, новые паспорта и новая жизнь, слышишь. Мы доберемся до Лиссабона. А оттуда прямиком в Америку. С визой придется повозиться, но мы что-нибудь придумаем, ты мне веришь? Елена….

Я не знаю, поверила ли она мне в ту минуту, во всяком случае, выбора у неё не оставалось.

Ганс сделал глоток чая и решил вернуться к той части, как ему удалось бежать с Еленой из концентрационного лагеря.

– Это случилось аккурат накануне того, как эсесовское руководство вознамерилось усилить довольно рыхлую систему безопасности. Мы решили не рисковать малой группой – бежать большим стадом всегда проще. Но следовало придумать обходной маневр. План был в том, чтобы по одному перебить как можно больше немецких надзирателей. Это случилось четырнадцатого октября. Эсэсовцев приглашали в мастерские для примерки и там по одному уничтожали. И прежде чем охрана заподозрила неладное, на тот свет удалось отправить одиннадцать фашистов. Потом мы все побежали через колючую проволоку под прицельным огнем в спины, по минному полю. Из трёхсот человек участвовавших в побеге, нас в живых осталось восемь.

– А как же Елена?

– Как я уже сказал – территория охранялась плохо. Бежать было бессмысленно, в общем-то. Куда? Зачем? Елене заранее удалось перебраться за территорию лагеря и ждать нас, бегущую группу пленных. Главное было отыскать мои глаза. Я видел её. Я схватил её руку первым. И мы бежали. Вокруг взрывалась земля, люди падали замертво, а мы бежали, сжимая ладони сильнее и сильнее, и сильнее. И когда уже не следовало больше бежать, потому что никто за нами не гнался – мы очутились в чаще какого-то леса, бег все равно продолжался. Мы одновременно упали на землю. Перед нами был уснувший муравейник. Я помню, как осторожно накрыл его своей ладонью. И сонные букашки оживали от прикосновения.

– И вас не пытались найти?

– Нас уже невозможно было найти. Попав в населенный пункт, ты был практически в безопасности. Нет, вероятность нарваться на немецких ловцов была всегда. Но положение спасало завершение войны. Самое драматичное было позади. А 4 апреля 45-ого в город вошли части 17-ого корпуса второй армии британских вооруженных сил. Ими командовал Монтгомери. Нацисты бежали.

– Я так понимаю, что в Лиссабон вы так и не попали?

– В Лиссабон мы попали, но позже. Много позже. Как и предполагалось, мы сделали себе поддельные паспорта и остались в немецком городке.

***

Городок была наполнен светом. Его узкие улочки вмещали в себе множество людей – военных, штатских. Народ был измучен творившемся вокруг. Я помню, как в небо взлетали пёстрые ленты – синие, ярко-розовые, зеленые и смех молоденьких девушек. Эта провинция была уже свободна от активных боёв, но по привычке здесь ждали большой беды. Падали теплые хлопья снега и в весеннем пробуждении жила особенная надежда. Юный мотоциклист петлял мимо двух красоток, желая произвести самое лучшее впечатления. А армия освобождения отдавала честь звонко смеющимся женщинами, которые держали в руках алые гвоздики. Военные маршировали не всерьёз – так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали – война заканчивается. Оставалось одолеть пару фронтов и над рейхстагом повесят победоносный стяг. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное спокойствие. Одеты были разномастно. Мальчишки преимущественно на велосипедах, цепляли о раму внутреннею подкладку рднотипных пальто девушек в похожих беретах. Мужчины были одеты по-рабочему либо в форме. Я устал, – сделай мне чай, достаточно на сегодня рассказов…

– Постойте, но как же рождение ребенка? Что было дальше?

– Потерпите, юноша, я всё расскажу вам, но потерпите немного…

Мне ничего не оставалось делать, как повиноваться ему. Чай был подан и без лишних церемоний я очутился на лестничной клетке.

ГЛАВА 2

В сущности, эта история пока не привлекала меня ничем. Художественности в воспоминаниях сумасшедшего старика я не видел – обо об этом я размышлял на лестничном пролете, докуривая парламент – первую роскошь, вырученную за первый вечер беседы. С тех пор я взял за правило курить парламент. Так бывает, ты смолишь не ради какого-то дурмана в голове, а лишь с тем, чтобы произвести должное впечатление на окружающих тебя людей. При этом сам прекрасно понимаешь, что им нет никакого дело до очередного бездарно прожигающего жизнь. Но вместе с тем я почему-то захотел увидеть эту самую Елену, до того она врезалась в мое сознание. Метрономом в дверной скважине лязгнул замок. У меня было не было возможности бросить сигарету, спрятаться и уж тем более сделать вид, что мы не знакомы.

В ответ на это, молодая женщина – безупречно слаженная и грациознознная, с чувством собственного достоинства, преумноженная совершенством, поравнялась со мной у витража подъездного окна. Эта была та самая женщина, упавшая, как она сама выразилась, к моим ногам… Оказалось, что они соседи с Гансом.

– У вас не найдется прикурить?

И я дал ей прикурить. Но в эту минуту отметил в ней две вещи, которые на тот момент взволновали меня. Опустим дифирамбы о её фантастической красоте, о безупречном вкусе. Мне бросились в глаза её руки, а именно пальцы. Совсем простые. Немного поврежденные в суставах. В них не было ничего от аристократизма, и они выполняли каждодневную работу. Я никак не мог сопоставить внешность незнакомки с её руками. Словно они ей не принадлежали. И, впрочем, если говорить, о целостности – руки были логичным продолжением её натуры. Обратил я своё внимание и на изгиб ноги. Уверенный, прочный, он опирался на высокий каблук бежевых лакированных туфель. Передо мной, бесспорно, стояла красивая женщина. Я не проявил к ней мужского интереса, просто позволил себе оценить её внешность, но внутри меня внезапно обострились обоняние, слух и зрение. Я готов поклясться, что в эту минуту я издал слабый рык. Я опустил глаза, боясь, напугать её, но незнакомка в этот момент смотрела на то, как дворник мел прелую листву.

– Зябко…, – произнесла она…

Я ничего не отвечал. То, что произошло со мной секунду назад могло означать возвращение прежнего кошмара. Так хищник выходил на охоту, он вырывался из-под кожи и уничтожал все вокруг себя. Но почему сейчас? От кого я защищался, если кроме меня и молодой женщины (как, кстати, её зовут? Надо бы поинтересоваться при возможности) на лестничной площадке не было никого? Опасность исходила теперь ото всюду. Волосы на загривке у меня внезапно встали дыбом. А глаза привычно изменили свой цвет – в слабом солнечном свете они горели желтым.

– Мне пора! – я сорвался с лестничного пролета и ринулся вниз на ходу кидая ей фразу: мне кажется, я могу ошибаться, извини за это, но твоя жизнь – это золотая клетка.. Прости меня.

Я вырвался из подъезда и прямиком направился в центр, не сбавляя бега. В наушниках барабанил John Newman и зверь потихоньку отпускал свою хватку о мое запястье. Теперь я искал глазами по сторонам знаки. Если зверь проснулся, значит рядом опасность – она возникла, и он будет пытаться её уничтожить. Может быть, эта старик со своей историей о нескончаемой эмиграции. Или незнакомка? Рядом громко обрушил на мой обостренный слух своё рявканье ворон. Мы посмотрели друг на друга, затем птица взмахнула крыльями, а я побежал вслед за ней. Мы бежали долго – до самого городского кладбища – той его части, где располагались фамильные склепы. Они были настолько древними, что практически невозможно было разобрать имен и дат. Ворон исчез. Туман клубился у моих ног, облизывая подошвы грязных кроссовок. Мне не хватало силы отодвинуть маститую дверь. Я долго провозился с ней, пока не обнаружил в торцевой части склепа расщелину. Оказавшись, наконец, внутри, не мог надышаться – воздуха практически не осталось здесь. Пахло плесенью и тленом. По периметру располагались пять гробов. Я не знаю, для чего мне понадобилось открывать тот, что стоял дальше остальных. Он оказался пустым. Я потрогал обивку на ощупь. Коснулся носом поверхности ткани – ничем не пахло.

И я медленно, словно боясь испачкать святыню, погрузил себя в этот гроб. Крышка громко упала надо мной.

И я закрываю глаза… ничего не происходит… Лишь одно – невесомое и едва ощутимое – я больше не в гробу….