Читать книгу и звук, и отзвук: из разных книг - - Страница 33

…и тогда я увидел: распята луна

бледным призраком на крестовине окна.

Тень распятья чернела на белом полу.

Было тихо, но перед иконой в углу,

издавая какой-то воинственный звук,

на невидимой нитке спускался паук.

«Это он, – я весь похолодел, – это он!»

Ужас крови моей –   трилобитный дракон!

Гад, который почувствовал временный сдвиг,

из безвременья как привиденье возник

и, быть может, предчувствуя сдвиг временной,

из прапамяти хищно навис надо мной.

Что он думал, убивец? Глазаст и землист,

я лежал, трепеща как осиновый лист.

Я лежал у стены и, прижатый к стене,

знать не знал, что проклятье лежало на мне.

И, как жар из печи, как зола из огня,

я смотрел на него –   он смотрел на меня!

Я не смерти боялся, но больше всего –

бесконечности небытия своего.

Я не к жизни тянулся, но всем существом

я хотел утвердиться в бессмертье своем.

Но мучительно мучимый смертной тоской,

я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Я лишь пальцем попробовал пошевелить,

как почувствовал: дернулась ловчая нить,

и к губам протянулись четыре сосца,

и подобье усмешки подобье лица

исказило, и судорогою свело

студенисто-трясучее тело его.

Я отпрянул –   хоть некуда! – и в тот же миг

он неслышно ко мне прикоснулся –   и крик

омерзенья потряс меня, словно разряд.

И ударило где-то три раза подряд.

Я очнулся –   и долго в холодном поту

с колотящимся сердцем смотрел в темноту…

Било три. Ночь была на ущербе. В окне

неизбежность стояла стоймя как конвойный.

Что за мысль тяготилась собою во мне,

я не знал и пугался догадки невольной.

Между тем у противоположной стены

беглый маятник маялся в сумраке спертом.

Были сумерки длинны, как были длинны

списки выбылых при Иоанне Четвертом.

Что-то брезжило –   то ли предчувствие зла,

что-то виделось –   то ли предвестье распада:

видно, время распалось и юность прошла,

так прошла, что и памяти стало не надо.

Так прошла, что в беспамятстве тучи листвы

неподвижно клубились подавленной мощью,

и, еще не развиднясь, кривая Москвы

уходила куда-то за Марьину Рощу.

И в беспамятстве лета на Новолесной

фонари так тускнели, что делалось ясно:

мое тело –   безвольное –   не было мной

и душа –   малодушная –   мне не причастна.

Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,

так, казалось, чужда была, как сновиденье:

я лежал у стены и, прижатый к стене,

кожей чувствовал жаркий озноб отчужденья.

Что же это, предвиденье или недуг

тяготились ошибкою неотвратимой?

Или плановый робот –   железный паук –

деловито опутывал мир паутиной?

Всё равно! Уже буквица бледным огнем

проступала в окне, словно след на копирке,

и топырился дом наш, стоящий углом

между корпусом «Правды» и зданьем Бутырки.

Всё равно! Всё равно! Ожиданьем труда

занималась душа –   и не видела дела.

И гудели –   почти по-людски –   провода,

но сквозило и в них ощущенье предела.

Но всего один сдвиг –   и запахнет бедой.