Читать книгу Звонок на экзамен - - Страница 9

Суходнищева увольняется!

Эта новость прозвучала как гром среди ясного неба.

Первыми мне об этом сообщили студенты, и я просто не могла поверить. Она столько лет здесь проработала, сидела начальником учебного отдела, а когда ее оттуда прогнали за утерю учебно-методических комплексов, перешла на преподавание. Другими словами, держалась руками и ногами за эту работу.

На следующую пару пришла другая группа, и ребята мне рассказали то же самое.

– Потопова сегодня такая расстроенная ходит, говорит «сожрали нашу дорогую Светлану Ивановну!»

Я, не удержавшись, фыркнула.

– И кто же ее, интересно, сожрал?

– Да это все из-за ее группы. Помните, в прошлом году из-за ковида мы все сидели дома?

Еще бы такое не помнить! Целый месяц все сидели дома, выходить на улицу было не рекомендовано, однако, я все же ходила каждый день на прогулки, но работы так не хватало!

– Тогда еще общагу закрыли, всем велели уезжать домой.

– Да, помню, – сказала я.

– Так вот, всех выгнали неожиданно, времени на сборы было в обрез, и никто из проживающих не написал заявление на выселение. Поэтому оплату за общежитие бухгалтерия продолжала начислять. Причем туда автоматически включили и время каникул, и сумма в итоге серьезная получилась.

– А почему так сделали? Чисто из-за формальности, потому что не было заявления на выселение?

– Ну да. Как-то несправедливо получается.

– А почему нельзя заявления написать задним числом и пересчитать оплату?

– Потому что деньги уже оприходованы. Многие студенты возмущались, и писали, и звонили куда только возможно, а толку нет. Ну а Светлана Ивановна же очень любит своих девочек, она начала права качать, бегать в вышестоящие инстанции, жаловаться где только можно.

– Удалось чего-то добиться?

– Нет, студентам все равно говорят платить. А Суходнишеву обвинили в коррупции и попросили уволиться.

– Странно, почему она так легко согласилась? Может, мы чего-то не знаем? – задумчиво проговорила я.

Ох, говорила я ей, не оценят ваши девочки вашей доброты! Рыла яму мне, а угодила в нее сама.

На перемене я пошла в преподавательскую – послушать, что люди говорят.

Конечно, все только и говорили про увольнение Суходнищевой. Она и сама была здесь.

– Тридцать три года проработала без единого замечания, – рассказывала она, – а теперь мне замечание объявили с занесением в личное дело. Я так подумала, сейчас замечание, потом они мне объявят выговор, а на третий раз, по закону – увольнение. Оно мне надо? Я лучше сама уволюсь.

– Я так расстроена, – чуть ли не со слезами сокрушалась математичка Анна Александровна. – Ну почему, почему меня лишили вашего общества? Я так люблю наши обеды, наши беседы!

– Я тоже всех вас люблю, дорогие коллеги, – уверяла Суходнищева, – я всех вас благодарю за совместную многолетнюю работу, я буду по вам скучать. Но я не могу стерпеть такого унизительного обвинения – в коррупции и превышении полномочий.

Со всех сторон на нее посыпались горестные прощальные слова.

– Только благодаря вашей помощи я научилась составлять методички, – говорила молодая преподавательница физики.

– Спасибо вам за все от всей нашей семьи, – это уже были слова англичанки Надежды Олеговны.

Судомеханик Глазырин напутствовал Суходнищеву словами:

– Ты молодец, отстояла свою точку зрения, не сдалась, так держать!

– Удачи вам и всего наилучшего в дальнейшей жизни, – сказала экономист Нелли Павловна.

Тут же послышались самые лучшие пожелания, напутствия, но никто, никто не сказал чего-то вроде «оставайтесь, Светлана Ивановна, мы вас поддержим и еще повоюем». Хотя, наверно, это было бесполезно.

У меня тоже промелькнула мысль сказать Суходнищевой на прощание что-нибудь оптимистичное, но сколько я ни думала, а никаких хороших слов у меня для нее не нашлось.

Наконец стали спрашивать, что же она теперь будет делать, куда пойдет.

– Может, дома буду сидеть, меня муж обеспечивает.

Я чуть не расхохоталась. Про мужей можете мне не рассказывать, – все, что они зарабатывают, уходит на них самих и на детей. А если муж прямо миллиардер, то что она вообще забыла в этом колледже на целых тридцать три года?

– А может, репетиторством буду заниматься, – продолжала Суходнищева, – не знаю пока еще точно.

Через пару месяцев дошли слухи, что она устроилась в какой-то лицей и преподает там математику. Ругает тамошних студентов, якобы они в разы хуже тех, с которыми она сталкивалась в нашем колледже, в коллектив влиться не может, все вокруг чужие, много молодых, неопытных.

А ее любимые девочки забыли о ней в тот же день. Ни разу не слышала от них ни единого слова о бывшем кураторе.

На выходе из преподавательской сталкиваюсь с Евгением Владимировичем.

– В вашей группе все оформили Пушкинскую карту? – спрашивает он после обычных приветствий.

Евгений Владимирович мне очень симпатичен, это блондин средних лет, бывший военный, очень доброжелательный человек. Это же он однажды заступился за меня перед директрисой.

– Да, конечно, – отвечаю я на ходу, – скоро принесу отчет.

На самом деле в моей группе всего двое человек оформили эту карту, наших студентов не заставишь ходить в театры и на выставки.

Сообщение от Гоши: «Дедушка опять напился». За этими сухими словами стоит просто вопль отчаяния. Бедный мой сынок и мама опять вынуждены нянчиться с папой.

Папа напивается примерно раз в два месяца, вроде не так уж часто, но каждый раз это целая драматическая эпопея. Сначала он носится в магазин за бутылками. Пьет он исключительно водку, никакие легкие напитки не признает, хотя я уже много раз ему говорила, что то же самое пиво гораздо легче переносится. Пытался одно время таскать домой собутыльников, но я быстро объяснила, чего стоят такие люди, рассказав протрезвевшему папе, как они внаглую опустошали его кошелек, пока он спал, и собутыльники исчезли. Пьет с тех пор один, но очень много. На второй день силы его начинают покидать, и тогда он изводит окружающих, чтобы сбегали ему за бутылкой. Произносит одни и те же фразы: «Ты в магазин пойдешь?» или совсем уж бессмысленное: «Военно-морской флот! Гуляет». На третий день он начинает валяться на полу и еле слышно произносить, что ему плохо. К ночи давление поднимается настолько, что приходится вызывать «скорую». Наутро он выздоравливает и клянется, что «больше никогда и ни за что». Однако, через пару месяцев повторяется то же самое.

Попадаю во двор на улице Карманова.

И вдруг сама собой в ушах начинает звенеть музыка из песни Эдиты Пьехи «Где этот город, которого нет».

Двор моего детства.

Вот здесь стоял стол и лавочки вокруг него. Как сейчас помню, в тени густых деревьев на этих лавочках сидели мужчины среднего и пожилого возраста, азартно играли в «домино», обсуждали разные темы, курили. И мой дедушка там постоянно сидел, хотя и не играл никогда.

Кажется, вот сейчас сосед дядя Петя крикнет своей жене, которая развешивает белье на балконе: «Рыбочка, сбрось двадцать копеек, я за хлебом схожу» и подмигнет приветливо прохожим. Их семью так и прозвали «рыбочками», можно было услышать, например – «рыбочки на дачу поехали, а их сын девчонку привел, музыку включили». Никто ведь про политику тогда не говорил, интересы были вполне мирные и благополучные.

Или выйдет тетя Надя со второго этажа и угостит бесподобно вкусными пирожками, поговорит с нами, детьми. Ее внук Андрей был старше нас, уже учился в техникуме.

На этой лавочке у подъезда часто сидел старик в кителе, увешанном орденами и медалями. Он был весь седой, разговаривал редко. Его внуки дружили с моим Мишей, и однажды они натворили что-то, видимо, серьезное, потому что Миша не хотел возвращаться домой, опасаясь, что отец его убьет.

Тогда Григорий Иванович (так звали деда) поинтересовался у Миши:

– А что, он такой злой, бьет тебя?

– Ну да, – признался паренек, – он хватает провод от чайника и начинает избивать. Я бегу на балкон, прыгаю со второго этажа, и весь в крови, убегаю к друзьям на несколько дней.

– Сейчас я пойду с ним поговорю, – поднялся с лавочки старый орденоносец.

Вернувшись, сказал:

– Иди домой, больше он тебя никогда не тронет.

Миша так и не узнал, что же именно Григорий Иванович сказал тогда его отцу, но факт остается фактом – больше отец никогда не поднимал руку на своего сына. Словами ругал, а бить не пытался. По сей день Миша и его друзья – внуки Григория Ивановича – строят предположения и догадки, что же такого в тот вечер было сказано суровому папаше.

В то время было еще много живых настоящих участников Великой Отечественной Войны. У меня самой дедушка первые дни войны провел в окопах, но вскоре был переведен личным водителем полковника СМЕРШа. Его младший брат погиб в боях за Ленинград, совсем молодой парень был. У бабушки тоже брат погиб, а сама она всю войну проработала на санитарном поезде.

Такие люди не могли не измениться в суровых реалиях тех дней. Конечно, они научились и стрелять, и убивать, и даже быть жестокими к врагам, а иначе войну бы не выиграли. Поэтому не удивлюсь, если на самом деле Григорий Иванович сказал Мишиному отцу что-то вроде «Еще раз пацана тронешь, я тебя найду и убью».

Дом тот же, двор тот же, но все же теперь здесь совсем не так. Лавочки давно все убрали, чтобы было куда машины ставить. На улице никто ни с кем не разговаривает. Ни одного знакомого по пути не встретилось.

Поднимаюсь на третий этаж, захожу в квартиру. Как просторно здесь казалось в детстве!

Папа сидит на диване, должно быть, только проснулся. Волосы взъерошенные, лицо опухшее, взгляд мутный. Как же уродует человека эта огненная вода! Папа, такой красивый и энергичный, несмотря на немолодой возраст, сейчас выглядит просто отвратительно. И седина заметнее, и морщины резче очерчены. И этот безумный взгляд, способный взбесить кого угодно.

Мне часто снится один и тот же сон. Будто мои родители развелись, и я живу с мамой, а папа переехал на другую квартиру. Живет в кирпичном доме, ранним утром выходит прогревать машину во двор, небо затянуто серо-голубой дымкой. Вдалеке видны металлические столбы линии электропередач. Сидя на своем водительском сиденье, он достает телефон, а там… ни одного пропущенного звонка. В это самое время я говорю маме: «Слушай, мы так давно ему не звонили, а вдруг он умер, а мы даже не знаем!». И я начинаю набирать его номер, а в трубке слышу до крайности обиженный голос: «Чего тебе? Как это ты вдруг додумалась позвонить?»…

И я примерно догадываюсь, почему мне такое снится. В реальной жизни я действительно папе никогда не звоню, и знаю, что он обижается на это.

– Вот ты обижаешься, что я тебе не звоню, – говорю без всякой надежды быть услышанной, – а я боюсь позвонить и услышать твой пьяный голос!

Мутный взгляд с трудом фокусируется на мне.

– Доча, ты пришла? – улыбается папа. – А я тебя так люблю!

– Перестань, – отмахиваюсь я.

– А ты знаешь, мне так неудобно перед тобой, – он говорит медленно, – я же тебе в жизни ничего не дал, кроме красоты!

И с таким отчаянием звучат эти слова, что я невольно смягчаюсь:

– Ты же мне дал образование, вспомни, сколько ты заплатил за учебу. Без твоих денег я бы не закончила университет.

Мои родители в девяностых не стали цепляться за разваливающиеся предприятия, как многие другие, а рванули в бизнес.

Сначала работали на хозяина, продавали продукты с машины. Потом открыли свою точку на Универсаме. У мамы нашлись связи с криминальными авторитетами, из числа одноклассников, и место ей выделили самое проходное, на входе в рынок. Оборот был бешеный, через день ездили за новым товаром.

В то же самое время мамина сестра и ее семья в соседнем городке загибались от нищеты, на заводе годами не получали зарплату, и занять было не у кого, весь поселок работал на этом заводе. Тетя Таня позволяла себе поплакать на улице, пока белье развешивала, а потом шла домой к детям с обычным сияющим видом.

Мы тогда часто к ним ездили в гости, привозили продуктов и денег. Но когда мои родители предложили им переехать к нам в город и работать на рынке, тетя Таня и ее семья категорически отказались.

– Что вы, у нас здесь больница, профсоюз, каждый год путевки в санаторий, стаж идет к пенсии, а на рынке что?

Потом мама открыла небольшой продуктовый магазин в подвале жилого дома, а папа купил пассажирский автобус и поставил его на маршрут.

Все вокруг считали нас богачами, завидовали, пытались от зависти делать гадости. Но зачем, если даже на примере тети Тани понятно, кому что было выгоднее. Кто-то надрывался на рынке, а кому-то удобнее было сидеть на привычном месте и не двигаться.

Лично я в своей жизни испытала чувство зависти всего один раз и в тот же момент поняла, как это глупо. Однажды мы с мамой пошли в гости, и там была девочка младше меня, глупая и некрасивая. Но у нее была такая красивая мама, с длинными локонами, в шифоновом платье с рюшами по моде того времени. И да, я позавидовала, что у нее такая красивая мама. Но следом за этим я поняла, что эта девочка пойдет сейчас куда-то с чужими родителями, в чужой дом, а я-то хочу пойти с моими родителями и в мой дом. После этого я никогда и никому не завидовала. И не понимаю таких людей, которые завидуют чужой жизни. Зачем, если ты не потянешь эту чужую жизнь, ты для нее просто не приспособлен?

Например, женщина, которая не любит заниматься хозяйством и готовить, завидует подруге, у которой есть муж. Ну так вперед, забери у нее мужа, только спроси у себя, а сможешь ли ты стоять у раскаленной плиты после работы и чистить морковку в то время, как этот муж будет валяться на диване и ждать, когда ему подадут ужин?

…Захожу в Гошину комнату. Когда-то здесь была комната моих дедушки и бабушки, а потом я устроила здесь свою гостиную для приема лрузей. Гоша, кудрявый рыжеволосый парень с голубыми глазами (весь в Мишу), как обычно, сидит за компьютером.

– Много пустых бутылок вчера вынес?

– Штук пять, – оборачивается парень и мы горестно смотрим друг на друга.

– Тебе надо что-нибудь? – спрашиваю я.

– Пока ничего не надо, все есть.