Читать книгу Поветрие - - Страница 4

Солнце уже высоко стояло в небе, когда они вышли на круглую полянку в лесу, посередь которой стояла крохотная, почерневшая избушка. В такой в пору и в самом деле было жить лесной ведьме, только что курьих ног не было. Но тот, кто в избушке сидел, съесть пришлецов не грозился и в баньке попариться не приглашал.

– Стой на месте! – крикнул из избы хриплый, слегка надтреснутый голос. – Вы кто такие, и чего явились?! Сейчас враз из пищали садану!

– Это я, батюшка Варлаам! – крикнула Стеша в ответ. – Мы к Федору Лукичу пришли. В монастыре беда, во Введеньевском!

– Да монастырь пусть хоть сквозь землю провалится! – послышался из избушки уже другой голос, низкий, раскатистый. – А на кой черт ты сюда чужого привела, можешь сказать?!

– Да вот прилип, как к Маланье Филипп! – ответила она. – Говорит, дело у него, срочно-рассрочное! А его матушка знает, он чернец настоящий!

– Сейчас глянем, что за чернец! – произнес второй собеседник тоном, не обещавшим ничего хорошего. Затем скрипнула покосившаяся дверь, и на пороге хижины появился ее жилец.

Был он ростом не особенно высок, но издали видать – крепкий, что твой дуб. Волоса русые, и борода – тоже. Одет он был в короткий простой серый кафтан, кое-где залатанный и обдерганный, на ногах – видавшие виды сапоги. В руках у незнакомца был тяжелый бердыш, а пояс на нем был с золотой пряжкой, украшенной крупным жемчугом и с красным камнем посередь. Это при таком-то заношенном платье!

Одним словом, на знахаря этот человек был совсем непохож. А похож он более всего был на лесного разбойника, так что Максим теперь терялся в догадках, для какой-такой цели он отцу-игумену понадобился.

– Ну, чего приперся, кутья, говори? – спросил он, подойдя к Максиму ближе и осмотрев его с головы до ног. – То-то ты красавец, как я погляжу!

– Отец-игумен меня послал к тебе, – ответил тот, не обращая внимания на грубость. – Просил поскорее тебя привести, потому что Серафиму нашему совсем плохо, укусил его кто-то в лесу третьего дня… да нет, уже более.

– Езжай назад, подох уже твой Серафим, – сказал лесной обитатель, – Надо было раньше за мной посылать, да и то…

Он сплюнул себе под ноги и покачал головой.

За его спиной тем временем вышел из избушки еще один человек – постарше годами, с заметным брюхом, полуседой бородой и курчавыми волосами, с задорной улыбкой на лице, словно он только что хорошенько откушал, пропустил следом водочки и очень этому рад. По черной рясе можно было предположить в нем попа, вот только мешала этому пищаль за спиной: где это видано, чтоб попы из пищалей стреляли?

– Как же так? – растерянно произнес Максим. – Ты и не посмотришь его?

– Чего мне на него не смотреть? – знахарь-разбойник бросил на Максима насмешливый взгляд. – Чай, он не баба, глядеть на него? Да я и баб предпочитаю живых.

– А все-таки, съездить надо, – сказал подошедший странный поп, поправив ремень пищали на плече. – А ну, как они там с этим Серафимом не справятся? Это ж беда будет. И игумена тамошнего я знаю – он хоть и прижимистый, но за доброе дело и наградит по-доброму. У вас там, вроде, и пчельник есть, а, чернец?

– Есть, – ответил Максим.

– Ну, вот, сотов возьмем, наварим пьяного меда на зиму… – глаза попа приятно закатились в предвкушении, а губы аппетитно причмокнули. – Поедем, Лукич, а?

– Вы как через лес дошли? – спросил его товарищ, не ответив на попов вопрос. – Неужто пешком?

– На лошади его сперва, – ответила Стеша. – Да только лошадь в лесу загрызли… сам знаешь, кто. Вон, видишь, каков он, весь в крови изгваздался?

– Чего? – глаза лесного отшельника округлились. – Прямо здесь, в лесу? Чего ж ты молчала!

С этими словами схватил он безо всяких церемоний Стешу за руку, закатал рубашку, стал ее руку разглядывать, а после – другую.

– Не кусал тебя? – спросил он. – Точно?

– Точно! – ответила она, отдернув руку и отступив на пару шагов, словно боясь, что грубиян станет ее дальше раздевать.

– А тебя? – обратился он уже к Максиму. Тот в ответ помотал головой.

– Ты только не юли! – сказал он. – Ежели что… пока еще успеть можно, враз костер разведем, прижжем.

– Да не кусал меня никто! – сказал Максим. – А что будет, ежели укусит?

– Таким же станешь, – ответил обитатель избушки. – Будешь тоже по лесам бегать и горло людям драть.

И тут до Максима дошло, что именно это и случилось с Серафимом. Он представил Серафима с белыми глазами, с посиневшим лицом, с жутко раззявленным ртом, бросающегося на стены кельи. При этой мысли дрожь объяла Максима. Должно быть, выражение его лица в эту минуту хозяина здешнего позабавило.

– Ладно, не хнычь, кутья прокисшая! – с этими словами он хлопнул Максима по плечу. – Сейчас отец Варлаам заложит телегу, съездим, проверим, что там у вас там, в монастыре, делается. Авось, ничего страшного и не случилось. Что вы, кстати, с тем, в лесу, сделали?

– Он того мертвяка топором зарубил, – сказала Стеша, умолчав о своей роли в победе над чудищем.

– Вот это дело! – лесной обитатель сызнова хлопнул Максима по плечу. – Меня Федором крестили, а люди прозвали Фрязиным. А тебя как?

Представился и Максим.

– Ну, давай, Максим, не будем мешкать. Надо нам до ночи поспеть, а то как бы чего не вышло.

***

Поспеть, однако, не поспели. В дороге у телеги – старой и ужасно скрипучей – подломилась ось, и Федор с отцом Варлаамом часа два прилаживали вместо нее срубленную Максимом молодую березку, поминая матерным словом некого Мину, из которого кузнец, как из дерьма пуля, а плотник – и того хуже.

– Я одного не понял, это что, болезнь такая, вроде оспы? – спросил Максим Фрязина, пока он обстругивал березку топором. Про оспу он много знал – про нее ему дядя рассказывал.

– Вроде того, – буркнул Фрязин. – Поветрие это упырное, нет от него покоя даже мертвым. Кого такая моровая тварь укусит, тот сперва болеет дня три, а затем сам в нее превращается. Но это ежели его насмерть не загрызли.

– А если насмерть? – спросил Максим после небольшого молчания.

– Тогда он сразу восстает, уже этаким, – Фрязин сплюнул на землю.

– Никогда про такое не слыхал, – Максим почувствовал, как ежится под свиткой.

– Ты много про что не слыхивал, кутья, – ответил Федор, отмеряя, не надо ли отрубить от оси еще немного.

– Чуден свет, – поддержал его возившийся тут же отец Варлаам. – И несть числа чудесам его же.

– Несть числа тому дерьму, что на свете случается, – мрачно прибавил Федор. – Ладно, Варлаам, давай ось прилаживать, а то, мать его так, из-за этого деятеля новгородского как бы до ночи не провозились.

Тут Максим решил людям не мешать и отошел чуть в сторону, к Стеше, которая в это время выкапывала скребком чуть в стороне от тропы какие-то корешки из-под земли, рассматривала их и иные укладывала в холщовую сумку, а иные бросала.

– Слушай, а ты это правду говорила, насчет видений-то? – спросил он. Весь этот день, начиная с приезда на мельню, казался ему сейчас каким-то нелепым сном, так что он, хоть и чувствовал себя глупо, никак не мог перестать расспрашивать людей о происходящем.

– Правду, – ответила Стеша совершенно спокойно, убрала скребок в сумку, отряхнула перемазанные в земле руки. – Чаще всего видится мне то, что всей Руси горе принесет. Вижу, как на Руси брат на брата пойдет, города запылают, поля опустеют. Но иногда и про себя тоже вижу: и что несчастлива буду всю жизнь, и как матушка умрет, и как я сама.

– Это, должно быть, страшно, знать, когда умрешь? – спросил Максим, глядя на Стешу с некоторым даже ужасом. Он, впрочем, не очень-то ей поверил. «Это у нее падучая болезнь,» – решил он про себя. Дядя Максимов, большой разных болезней знаток, лучше всякого знахаря, Максиму про эту болезнь рассказывал. При ней, бывает, люди нередко в припадке воображают то, чего нет.

– Вовсе нет, – ответила она, как ни в чем не бывало. – Наоборот, когда знаешь, как умрешь, то ничего на свете не боишься. Кому суждено сгореть – тот ведь не утонет, стало быть, и бояться ему в воде нечего.

– Может быть, ты и как я умру знаешь? – спросил он. Это уж из озорства просто.

– Может, и знаю, – запросто ответила Стеша. – Сказать?

Максима вдруг словно морозом обдало, хотя на дворе был жаркий день.

– Нет, не надо, – буркнул он, и отошел обратно к телеге.

Наконец, тронулись снова, но чем дальше ехали, тем с большей опаской поглядывал Фрязин на небо, делаясь все мрачнее.

До монастырских ворот добрались, когда уж совсем стемнело. Едва выехали из леса, Фрязин сделал правившему телегой Варлааму знак, и тот остановил телегу на опушке, привязал клячу. Фрязин же взял наизготовку бердыш, кивнул Максиму: дескать, идем, проводишь.

Ворота монастыря, как обычно, были на ночь заперты. Делалось это больше для того, чтоб не разбежалась скотина, чем для обережения от лихих людей: их здесь, почитай, и не водилось.

– Отец Маркел, отворяй! – крикнул Максим от ворот. Старый Маркел, бывший стрелец, служил в монастыре сторожем и привратником. Сон к нему вовсе не шел: говорил он как-то, что как уснет, сразу снится ему жена его с детишками, что в Твери на пожаре сгорели. Оттого спать он не любит – просыпаться от этого больно нерадостно.

Никто не отозвался. Максим крикнул вдругорядь, погромче. Снова тишина. Наконец, послышался за воротами какой-то шорох, словно кто-то ходил по траве у самых ворот.

– Ну, отворяй Маркел! – проговорил Максим уже негромко – он знал, что старик за воротами не спит и слышит его хорошо. – Это свои, Максим это! Привел я человека, за которым меня отец-игумен посылал.

Тишина. Только шорох, словно Маркел за воротами зачем-то трется о частокол. Максим подошел поближе, хотел заглянуть в щель между створками, но тут со стороны двора раздалось хриплое рычание, словно там был сторожевой пес, почуявший чужого. А затем створки дернулись, как будто кто-то хотел их высадить с той стороны, но не догадался снять засов. Максим отпрянул от ворот: он почувствовал тот же чесночный запах, что исходил он лесного упыря.

– Нечисто тут, – сказал он Фрязину.

– Без тебя вижу, кутья, – ответил тот, перехватив получше бердыш. – Другие ворота здесь есть?

Максим помотал головой.

– А на этих засов какой? Деревянный?

Максим теперь кивнул.

– Тогда будем прямо тут заходить. Давай, посторонись.

С этими словами он подошел к воротам, размахнулся и рубанул между створок бердышом. Раздался треск, створки ворот закачались, и тут же из них выскочил сторож Маркел в разодранной на клочья свитке и с черным лицом, словно его долго кулаками по лицу лупили.

С ревом бросился он на Фрязина, но тот долго раздумывать не стал – рубанул бердышом в грудь, так что едва не располосовал старца на две половины. Тот еще дернулся и затих на земле, уставив в ночное небо белые глаза снулой рыбины.

И снова Максим себя поймал на том, что не верит в то, что все это наяву происходит. И отец, и дядя ему внушали, что никаких упырей и прочей нечисти на свете не бывает, что являются они только в видениях, и только тем, кто Бога гневит: пьет неумеренно водку, блудит, скоморшничает, душой кривит. Но это… неужто это все взаправду?! Да еще в обители Господней?

– Чего встал, кутья? – вернул Максима к действительности окрик Фрязина. – Пойдем, посмотрим, что у вас там стряслось.

Но одного взгляда за ворота было достаточно, чтоб понять: не стряслось ничего хорошего. Двор перед воротами был весь усеян какими-то обломками, щепками, и среди них Максим с ужасом разглядел оторванное человеческое ухо и скрюченный почерневший палец. Запах стоял тошнотворный, воняло бойней и все тем же чесноком, и где-то в отдалении слышался шорох и урчание.

– Они что, все погибли? – шепотом спросил он у Фрязина.

– Нет, мать твою, на небо вознеслись, к ангелам! – раздраженно прошипел тот, вертя головой по сторонам. – Гляди лучше в оба. А то сейчас твои товарищи повылезут.

И в самом деле, словно привлеченный их говором, из-за ближайшей кельи возник толстый Никишка, тот, что Серафима вязал и сторожил. Был он раньше малым добродушным, ленивым, любил сладко поспать и вкусно поесть. Теперь же добротой от него не пахло, а пахло все тем же гнилым чесночным духом, а лицо отливало зеленью, рот же был распахнут, зубы оскалены. Монах выставил вперед руки, клацнул зубами и бросился с ревом на Максима. Казалось, все, что осталось в нем от прежнего Никишки, это голод.

Максим отпрянул назад, сжав рукоять топора. Ему было противно от одной мысли, чтоб бить топором добродушного Никишку, даже несмотря на то, во что тот превратился. Но Фрязину было проще: размахнувшись бердышом, он ударил Никишку под ребра, глубоко вонзив оружие в плоть. Тот взвыл. Загребая руками, словно насаженный на рогатину медведь, покачнулся, но на землю не рухнул. Фрязин рванул бердыш, но тот, похоже, глубоко увяз в тучном теле Никишки. Монах схватился мощными руками за древко бердыша, стал рвать на себя, отчаянно взревел.

Тут за спиной у Максима что-то оглушительно грохнуло, и все вокруг наполнилось кислым пороховым дымом. Никишка дернулся, покосился набок, в груди зазияла дыра. Максим на секунду оглянулся и увидел в дыму фигуру отца Варлаама в рясе, что, кряхтя, снимал с сошки дымящую пищаль, снимая с пояса пороховницу. Фрязин тем временем упер Никишке в грудь сапог и, ухнув, вырвал из его груди лезвие бердыша.

И вовремя. Со всех сторон уже раздавался топот ног и приглушенное хриплое рычание.

– Делай ноги, кутья! – рявкнул Фрязин и рванул в сторону ворот, Максим со всех ног бросился за ним.

– Э-эх, Господа Бога в душу мать! – раздался задорный крик стоявшего в воротах отца Варлаама, и над головой Максима пролетело что-то круглое, что он сперва принял за засвеченную лампаду. Затем за спиной громыхнуло, куда сильнее, чем от выстрела, так что он едва не споткнулся, сделал несколько шагов, прогнувшись вперед. В ушах стоял комариный писк, все прочие звуки исчезли, земля перед глазами заколыхалась, но на ногах Максим устоял, выбежал в ворота, и только за ними оглянулся.

На затянутом дымом пятачке перед церковными дверями лежали, разметанные в разные стороны, тела монахов в свитках. В одном месте валялась оторванная нога. Однако две темные фигуры все еще стояли на ногах. В одной из них Максим с ужасом узнал отца-игумена, другой же был Мелентий – долговязый шепелявый пономарь монастырский, что при жизни все ходил и бормотал что-то себе под нос.

Лицо почтенного старца, измазанное пороховой копотью, перекосила кошмарная гримаса, зубы были ощерены, борода вся багровая он засохшей на ней крови. Он бросился на Максима с такой прытью, с какой и при жизни никогда не хаживал, вытянув вперед скрюченные пальцы.

Максим на секунду растерялся. Ну, как бить почтенного старца топором? Рука же не поднимается. Но игумен бежал со всех ног, хрипя и яростно тараща на Максима безжизненные белые глаза, а за его спиной видно было, что еще кто-то выбежал из-за угла, вытянув вперед длинные худые руки.

Тут Максим размахнулся и саданул игумена в лоб обухом. Того отбросило на траву, но он тут же встал.

– Шею, дурак! Шею ему руби! – выкрикнул Фрязин, на которого уже, кроме Мелентия, наседали еще двое монахов.

Максим поднял топор и обрушил его на игуменскую шею, отрубив кусок плоти. Старец завыл и крепко стиснул его руку почерневшими пальцами. Клацнул зубами, кинулся, чтобы укусить. Максим рубанул снова, в шее что-то хрустнуло, и игумен тут же обмяк, словно тряпичная кукла.

Но не успел Максим перевести дух, как его сбили с ног и повалили наземь, а топор отлетел куда-то в сторону. Он лягнул напавшего ногой, попал в грудь, повернулся и увидел Серафима в свитке, залитой кровью еще сильнее, чем его собственная, с лицом перекошенным чудовищной злобой.

От природы крепкий, Серафим придавил Максима к земле, насел сверху, ручищами своими отвел его руки и уже почти впился жуткими зубами в шею, как вдруг кто-то с яростным криком подбежал и ударил его башмаком в бок. Это была Стеша, с разметавшимися волосами, в перепачканном кровью и порохом зипуне. Вслед за ней подоспел, переваливавшийся колобком отец Варлаам, огрел Серафима прикладом по голове. Тот вскинулся, взревел, прыгнул на попа, но тот проявил неожиданную прыть, отскочил снова, огрел его опять пищалью.

Тут уж и Максим не стал времени терять: поднял с земли топор, размахнулся что есть силы, саданул им Серафиму между лопаток, да тот сразу и рухнул плашмя и затих.

Огляделся после этого Максим – никого из мертвяков ходячих больше не было, все монахи лежали на земле. Чуть поодаль Фрязин, взяв наизготовку залитый кровью бердыш, тоже озирался по сторонам.

– Ну, что, все, кончились, что ли? – спросил Онн, утерев со лба пороховую гарь и сплюнув.

Словно в ответ на это из дальней кельи раздался отчаянный крик:

– Помогите! Есть кто живой?!

Максим бросился туда, крик раздавался из кельи Сороки. Заглянул в окно: Сорока сидел, прижавшись спиной к двери, бледный, как сама смерть, трясущийся. Выпученные глаза смотрели на Максима с ужасом.

– Это ты?! – проговорил он, стуча зубами. – Ты жив? Ты мне не кажешься?

– Не кажусь, выходи, – сказал Максим. – Все уж кончилось, все хорошо.

Но Сорока выходить не спешил. Так и сидел, словно боялся пошевелиться.

– А кто это с тобой? – спросил он, расслышав, как Фрязин с Варлаамом о чем-то заспорили.

– Добрые люди, – ответил Максим. Он старался говорить с Сорокой, как с перепуганным ребенком. Страшно было даже представить, что тот перенес за пару дней в монастыре. – Ты давно тут сидишь?

– Я… второй день, – ответил он. – Это в прошлую ночь началось, вскоре, как ты уехал. Сперва крик, все бегут, не поймешь ничего. Это до меня потом дошло: Серафим тогда из кельи вырвался. Набросился сперва на Никишку, потом на игумена. Потом они сами обезумели, стали других кусать. За мной Маркел погнался, я еле отбился от него, засел здесь в келье. Целую ночь они ревели, бесновались, в окно лезть пытались – то-то я страху натерпелся!

А потом утро настало – они кто где был, так на землю и повалились замертво. Я думал, умерли. Стал могилу рыть, но одному несподручно – решил тебя дождаться или мужиков из Гремихи. А как только стало смеркаться, гляжу: у отца-игумена рука шевелится! Шмяк, шмяк он рукой по земле! Потом и Никишка заворочался – ревет, утробой гудит! Тогда я сюда опять спрятался, так и сижу, а они здесь бродят: коров всех задрали, лошадь растерзали на куски. Пытались в окно залезть, да оно, вишь, узкое. Так отец-игумен в него голову просунул, глядит на меня, зубами щелкает! Как я от страха не помер – не знаю!

– Пойдем, – сказал ему Максим. – Все позади.

Сорока открыл дверь и вышел на дрожащих, подгибающихся ногах. Тут как раз подошел Фрязин, поигрывая грязным, окровавленным бердышом.

– Ну-ка, парень, покажи руки, – сказал он.

Сорока вытянул руки к нему, и тут только Максим заметил, что на левом запястье виднеется посиневший неровный кружок – след от зубов с засохшей кровью.

Фрязин нахмурился.

– Давно тебя укусили? – спросил он. – Вчера или сегодня?

– Вчера еще, – ответил Сорока. – Это меня в первую минуту, как все началось, Никишка хватанул. А я ведь даже и не понял еще, что они забесновались все. Думал шутит он. Кричу: отстань, черт! А он как вопьется сильнее, до кровищи. Насилу я руку у него вырвал.

– И ты, конечно, рану прижечь не догадался? – спросил Фрязин.

– Нет, а надо? По-моему, она и так пройдет, уже почитай и не болит совсем, так, гноится немножко. Это, должно быть, оттого, что я, сидючи в келье, все молился Николаю Угоднику. Отец-игумен всегда говорил, что молитва – недугующих исцеление, а Николай Угодник – тот всех скорбей утешитель. Я-то ему молился, чтоб он бесов из братии изгнал, но это, верно, не в его власти, а вот рану мою…

Но договорить Сорока не успел, потому что Фрязин сделал короткий, почти незаметный замах и обрушил на него бердыш, разрубив от плеча почти до самого живота, едва не располовинив. Сорока повалился на траву, руки и ноги его затрепетали и мгновение спустя он испустил дух, заливая все вокруг волнами крови.

– Ну, раз помолился, то и ладно, – произнес Фрязин, как ни в чем не бывало.

Максим с криком «ты что, Ирод?!» бросился на Фрязина с топором, но тот легко отбил удар и ткнул древком бердыша Максима в живот, так что тот сложился пополам и плюхнулся на траву, хватая ртом воздух.

– Ты… за что… его?.. – прохрипел он.

– Ни за что, – сказал Фрязин совершенно спокойным голосом. – Ему уж было не помочь. Пускай сам не мучается и другим беды не наделает.

Максим сидел на траве, не в силах подняться. Перед глазами плыли цветные пятна, рукой он влез в какую-то лужу и тут же отдернул ее, поняв, что это кровь Сороки. Ему подумалось, вдруг, что Фрязин теперь, чего доброго, и самого его убьет. С такого станется.

– Что же теперь делать? – растерянно спросил Максим, когда вновь обрел способность говорить и оглядел следы побоища вокруг.

– Известно, что, – ответил Фрязин, шумно сморкнувшись. – Спалить это место надо. А то, чего доброго, восстанут они снова или заразится кто. Оно, конечно, они здесь все уже порубленные, но береженого, известно, и бог бережет. Да и вообще, порченую обитель так оставлять нельзя. Люди говорят, в опоганенных монастырях всякая нечисть заводится, может, даже похуже этой. Только сперва… заведи-ка сюда телегу, отец Варлаам…

Поп сделал, что сказано, и они с Фрязиным, стали, как ни в чем не бывало, грузить на нее все ценное, что попадалось под руку: мешки с мукой, бочонки кваса, плотницкие инструменты. Фрязин снял с пояса мертвого келаря ключи и вскрыл кладовую, стал выносить из нее и кидать в кучу одежды. Стеша зашла за ним, вынесла несколько штук тканей.

– Вы чего, это же монастырское добро, – сказал Максим глядя на то, как отец Варлаам деловито выгребает остатки сотов из разоренного и разломанного пчельника. – Грех большой его брать.

– Это теперь ничье добро, – спокойно ответил Фрязин, разглядывая вынесенную из игуменовой кельи узорную кипарисовую шкатулку, в которой позвякивало серебро. – Мы сегодня не возьмем – завтра другие возьмут. Эх, жаль, коров эти твари всех перерезали, нам бы, ох, как пригодились коровки. И лошади – на лошадей прям смотреть больно.

– Что и говорить! – подтвердил отец Варлаам, обсасывая запачканные в меду нечистые пальцы. – Лошадь – первая статья в хозяйстве.

С этими словами он потрепал по гриве запряженную в телегу саврасую клячу.

– Ну, все, – сказал Фрязин, проверив, хорошо ли уложено добро на возу, – сейчас запалим тут все и – с богом!

– Стойте! – у Максима вдруг внутри все похолодело. Он вспомнил, что оставил в келье «Смерть Артурову».

Бросился туда бегом, открыл сундук, положил книгу в кожаную сумочку, найденную в келье отца-игумена. Подумал секунду, не взять ли другие книги, божественные. В итоге решил забрать. Не уверен он был, что еще хоть раз в жизни откроет Псалтырь, но жечь Божескую мудрость – последнее дело. Кое-как вынес всю стопку, водрузил на воз. Туда же положил образ со стены. Другие образа он в кельях и в церкви поснимали и положил за монастырскими воротами. Ему не увезти – так пусть хоть не сгорят, может, подберет кто. Стеша, наблюдавшая за ним, подошла к стопке, вынула небольшую ладанку, спрятала в карман.

– Ну, теперь запаливай, отец Варлаам, кутья наша всю святость из обители вынес.

Поп-стрелец, словно только того и ждал, зашел в одну из келий, снял за стены лампаду, перекрестился, запалил солому, заблаговременно сложенную возле частокола, и через считанные минуты вся обитель уже жарко пылала, чадя черным дымом. Пылала и церковь со сложенными в ней телами монахов, почерневшими и страшными.

Максим смотрел на огненное зарево, раскрыв рот и беззвучно шепча молитву.

– Ну что, кутья? – усмехнулся Фрязин, хлопнув его по плечу. – Доведем тебя, так и быть, до Ржева, а там, глядишь, прокормишься Христа ради. Авось, прибьешься еще к какой обители.

– Да какая я тебе кутья?! – вскричал вдруг Максим неожиданно для себя самого. Он весь дрожал, сжав кулаки. Все ужасы этого долгого дня словно сорвали какую-то цепь у него внутри. – Я Максим Заболотский, потомок князей на Смоленске, Рюриковой крови! Мой отец либерею государеву ведал, с посольством к королеве в Лондон ездил! А твой кто был отец?!

– То-то ты, братец, в заштатной обители, в глухом лесу полбу щами закусывал, – усмехнулся отец Варлаам. – Сразу видать княжьего сы…

– Погоди, Варлаам, – оборвал его Фрязин. – Как ты сказал, Заболотский?

– Да, Заболотский. – ответил Максим твердо. – Романа Заболотского сын.

– Слушай, Варлаам, а может, возьмем с собой княжича? – сказал Фрязин с неожиданной мягкостью. – Бегает он, гляди, неплохо, пищальному бою ты его обучишь, а на бердышах биться – это Мина поучит его. Авось, выйдет из него толк. Как считаешь?

– Ты знаешь, я завсегда не против, чтоб нового человека к себе взять, – ответил Варлаам, забираясь на телегу и покряхтывая. – Это ты вечно нудишь, что много лишних ртов у нас в обители. А мне каждый лишний человек только в радость, потому что для Бога – никто не лишний.

– Ну, значит, решено, пойдешь с нами, князь. Если, конечно, твоя княжеская милость, против сего не возражает.

Максим снова сжал кулаки. Очень ему хотелось послать эту компанию разбойников и святотатцев куда подальше. Да только куда он тогда пойдет? В самом деле, в другую обитель попросится? И там снова будет зевать на литургии и по ночам украдкой читать «Смерть Артурову»? Вместо того, чтобы самому стать рыцарем из этой книги?

Оно, конечно, эти разбойники очень мало похожи на рыцарей Круглого стола, а то, как они резво обнесли монастырь, не сильно смахивает на благородный подвиг. Но с другой стороны: они, все-таки, сюда пришли сражаться с чудовищами и многих повергли. А что не спасли никакого – так это не их вина, что спасать было некого. Кроме Сороки, конечно, но тут уж Бог Фрязину судья – может быть, и в самом деле, нельзя было Сороку спасти.

Да и в конце концов, тут ведь не королевство Английское. Может быть, только такие рыцари на Руси и возможны, которые по лесам прячутся и тащат все, что плохо лежит?

– Пойду, – буркнул он, встав рядом с засмотревшейся на пожарище Стешей. – А куда? Вы вообще-то что за люди?

– Мы люди известно какие, – ответил с усмешкой Варлаам. – Твой-то игумен знал, к кому тебя посылать. Мы – упокойщики. Те, кто с поветрием смертным борется, с мертвецами беспокойными.

– Почему ж вы в лесу живете? – спросил Максим. – Дело-то хорошее, богоугодное.

– Богу, может, и угодное, – Варлаам снова усмехнулся. – Да неугодное тем, кто пониже да поближе. Поветрие, вишь ты, еще восемь лет назад полностью побеждено, а на самом деле, никогда его и не было.

– Как-так, не было? – спросил Максим, глядя на Варлаама и не зная, шутка ли это и надо ли смеяться.

– А вот так! – ответил Варлаам. – Видать, совсем ты, отрок, в монастыре своем жизни не знаешь, коли такие вопросы задаешь. Десяток лет назад бушевало поветрие так, что целые волости порой от него вымирали, превращаясь в упырей, а царь против него отряжал воевод со стрельцами. Когда же пошло оно на убыль, царь издал указ, в котором говорилось, что никакого поветрия вовсе не было, а кто станет о нем лживые слухи распространять, того надлежит повесить безо всякой пощады. И изо всех книг его надлежит вымарать, и из летописей, и из указов.

Люди-то тогда только вздохнули: не было, так не было. Какая разница, что там было о прошлом годе? Главное, чтоб оно снова не завелось. Вот только до конца оно, конечно, не исчезло. Где-нибудь один мертвец в лесу схоронился, под корягу заполз, а год-другой спустя возьми да и набреди на него какой охотник. Вот и снова пошло-поехало!

Да только теперь уж государь такими делами себя не беспокоит и войск не отправляет. Да и откуда ему лишние войска брать, когда поляки уж на русской земле, Великие Луки воюют? Так что теперь каждый сам себе спаситель. А кто сам спастись не может, тот за нами посылает или за другими такими, как мы. Понял-нет?

– Кажется, понял, – ответил Максим раздумчиво. – Одного только в толк не возьму: для чего государю говорить, что поветрия не было, коли оно было?

– Э, брат! – отец Варлаам сделал пальцами в воздухе некий жест, давая понять, что это все материя очень сложная. – Видишь ли…

– Да какая, черт, разница? – буркнул Фрязин. – Не было, значит, не было. Может, когда-нибудь и впрямь не будет. А наше дело не указы царские перетолковывать, а мертвецов покоить, да про себя не забывать. Что ж, княжич, пойдешь с нами?

Максим только кивнул. Выбора особенного у него, кажется, не было. Он поплелся к повозке, уселся на нее и оглянулся в последний раз на полыхающий монастырь. И только тут пришло ему в голову, что Меченого-то ни среди восставших мертвецов, ни среди валявшихся на монастырском дворе не было.