Читать книгу Поветрие - - Страница 5

Ехали они целую ночь и все утро, но не той же самой дорогой, что давеча, а выехали сперва на широкий тракт, что шел вдоль Волги, чуть в стороне. Здесь в утренний час их покинула Стеша: положила ладонь Максиму на плечо, сказала лишь «Ну, я к матушке», кивнула приподнявшему свой колпак Фрязину, спрыгнула с телеги и исчезла в подлеске.

Вскоре после этого телега с тракта своротила. Варлаам медленно, осторожно – не дай бог снова ось сломать! – повел ее по лесной тропе. Говорили в дороге мало: Фрязин хмурился, Максим все никак не мог отойти от ночных событий. Стоило ему закрыть глаза, как перед ними словно наяву выступали то оскаленные зубы отца-игумена, то бледное лицо Сороки с глазами навыкате.

Наконец, устроили привал на тропинке возле ручья. Отец Варлаам разжег костер, достал кое-какую снедь – из монастырских, конечно, запасов – и стал варить в котелке кашу с сушеными грибами, постоянно помешивая пробуя, и прибавляя крохотную щепотку каких-то трав то из одного мешочка, то из другого. Ароматный дым поплыл над поляной, и Максим, ничего не евший со вчерашнего, почувствовал как закрутило в животе. И тут же его едва не вывернуло – стоило вспомнить растерзанную скотину на монастырском дворе и раззявленный рот отца-игумена с капающей слюной.

Наконец, Варлаам, кажется, остался вкусом похлебки доволен: подул на ложку, причмокнул, прикрыл глаза.

– Ты, инок, поешь! – сказал он Максиму и сунул ему ложку в руку. Тот попробовал, и тут же в нос ударила смесь пряных трав, а крупа едва не растаяла на языке. Невольно он потянулся за новой ложкой каши, но получил несильный шлепок по руками от Фрязина.

– Куда, кутья, поперед старших! – буркнул он, впрочем, добродушно, и сам зачерпнул из котелка ложку с горкой. Стали есть молча, только изредка похваливая.

– Сдается мне, врешь ты все, кутья, – начал вдруг Фрязин безо всякого вступления. – Никакой ты не Заболотский. А если и Заболотский, то точно не сын Романа Семеныча. Его вся семья убита была в опричнину, я слышал.

– Меня дядя спас, Матвей Семенович, – ответил Максим неохотно. – Я у него гостил, отец к нему то и дело кого-нибудь из нас погостить отправлял, потому что, дескать, дядя человек одинокий, не с кем ему и словом перемолвиться. Вот я неделю у него пожил, а потом повез меня дядя назад – а там опричные нашу усадьбу жгут. Ну, и увез он меня обратно, назвал своим сыном, жил я у него.

– Где ж он сейчас? – спросил отец Варлаам.

– Тоже в монастыре, под Зубцовом, – ответил Максим. – У него какая-то тяжба была с опричным из-за деревни, и до того он боялся, что на него опричный нашепчет и отправит в застенок, что отдал ту деревню в монастырь, и сам туда же спасаться ушел. Ну, и мне тоже тогда деваться стало некуда.

– Не своей волей, стало быть, ты в монахи-то пошел, – прокомментировал отец Варлаам, а затем достал из внутреннего кармана рясы объемную флягу, приложился к ней, крякнул, вытер губы рукавом.

– Ну, мог не пойти, – Максим пожал плечами. – Тогда пошел бы по миру, другого имения у дяди не было, а отцовское-то все отнято, да и никто б мне его не отдал – я ж ничем не докажу, что я его сын.

– А ты знаешь, кстати, где отец твой служил? – спросил Фрязин.

– В Посольском приказе, – ответил Максим. – Он с посольством в Англию ездил.

– Ну, потом, да, кажется, в Посольском… – проговорил Фрязин.

– А ты что же, отца моего знал? – спросил Максим, впившись во Фрязина глазами. Ему очень хотелось узнать, каков он был, отец. Сам он уж плохо его помнил, а дядя мало рассказывал. Помнил он, что отец был дородным, с густой русой бородой, с зычным голосом. Говорил обстоятельно, и по целым дням что-то писал в светлице, которую он называл заграничным словом «кабинет». Должно быть, переводил «Смерть Артурову». Много труда у него, кажется, на это ушло, и весь бы этот труд погиб, если бы не дал он почитать черновик брату Матвею. Он-то, Матвей Семенович, и отдал эту книгу Максиму, когда тому исполнилось уж двенадцать, и он выучился грамоте.

– Да не знал почти, – ответил Фрязин, отводя глаза. – Я-то тогда был… вот, вроде тебя, молодой совсем. На побегушках был, в приказе-то. Да и не в самом приказе, а около. Потом приказ-то разогнал Иван Васильевич. Многие тогда погибли, а отца твоего, я слышал, по посольской части взяли. Только это я о нем и знаю, я же после этого в опричнину попал.

Максим разочарованно вздохнул, покивал. Это ему и самому было известно.

– А почему тебя Фрязином зовут? – спросил Максим.

– О, он у нас всамделишный Фрязин, из венецейской земли к нам прибыл! – засмеялся Варлаам. – Расскажи ему, Лукич, а?

Максим поглядел на Фрязина с удивлением. Про Венецию, что стоит на воде, вся застроена дворцами и изукрашена статуями, а среди них плавают золоченые ладьи, Максиму рассказывал отец, хоть сам он там и не был, а только слышал от других царских посланников. На жителя такого города – как Максим их себе представлял – Фрязин был совершенно непохож.

– Это уж после случилось, когда я уж в опричных войсках послужил, – начал Фрязин неохотно свой рассказ. – Ну, попал я на службу в степь. А тут как раз хан Девлет-Гирей на Москву пошел. Татар тогда пришло – видимо-невидимо! Где только они все обитают? Мы и не ведали, что их так много.

Перли они в ту пору прямо на Москву, не сворачивая, а я сотней командовал, в степи сторожил. Ну, что им моя сотня? Прожевали и выплюнули. А меня так и вовсе, как на зло, первой же пулей в голову ранило, жив-то остался, да с коня свалился и в плен угодил.

Привезли меня в Крым, посадили там в сарай с другими мужиками. А потом и продали турецкому паше – на галере гребцом служить. Почитай, целый год я там веслом отмахал, к лавке прикованный. Уже думал, точно помру там, никогда больше земли родной не увижу.

Да только однажды плывем мы, гребем, как обычно, вдруг вижу: надсмотрщики наши забегали, солдаты оружие похватали. Барабанщик застучал, надсмотрщик заорал, все трясутся. Ну, я смекнул: должно быть, сражение.

Так и есть: часу не прошло, как раздался гром, треск, все со скамей посыпались, вода хлещет, все бегут, орут, сабли звенят. Это в нашу галеру венецейский галеас врезался. Ну, венецейцы те всех турок перебили, и заходит ихний командир на нашу палубу. Важный такой: портки бархатные, кафтан куницей оторочен, башмаки на ногах с золотыми пряжками, на башке шлем с чеканным львом крылатым. Осмотрел нас, подходит к одному, к другому и у всех что-то спрашивает на своем языке. Только и слышно: «Кристо? Кристо?».

Я сперва не понял, а потом сообразил: это он спрашивает, которые здесь в Христа веруют. А на нашей галере христиан-то почти не было. Которых вместе со мной купили, почти все уже померли, а остальные все или турки, или еще какие нехристи, были даже какие-то, ликом черные, как черти.

– А с песьими головами не было ли? – спросил отец Варлаам. Эта история, слышанная им, должно быть, далеко не впервые, кажется, доставляла ему удовольствие.

– Нет, этаких не было, врать не буду, – сказал Фрязин. – Одним словом, встал я тогда с лавки, перекрестился. Ну, командир тут меня по плечу хлопнул, крикнул что-то своим – те с меня цепи и сбили. Это у них обычай такой – кто в Христа верует, тех в рабстве держать нельзя.

Так оказался я в Венеции. Денег, естественно, ни гроша. Говорить по-тамошнему не умею. Пока плыли – несколько слов только ихних выучил: «здорово», «спаси тебя Бог», «дай пожрать» да «пошел на хер», вот и вся моя наука.

– Allea iacta est! – вставил отец Варлаам, наставительно подняв вверх палец, должно быть, чтобы показать, что и он чему-то учен.

– Да-да, вот это самое, – кивнул Фрязин. – Ну, а пока назад плыли, уже почти у венецейских берегов, напала на нас другая галера, опять турецкая. Завязался опять бой, ну и я думаю: неужто ж опять в рабство, веслом ворочать до самой смерти? Схватил саблю от убитого турка, да и бросился в самую гущу. Скольких зарубил – уж не помню, но точно не одного. В итоге командиру нашему еще одна галера досталась, а меня он после схватки обнял и говорит, дескать, гляжу, ты в драке лют, аки вепрь, оставайся в моем отряде, дам тебе плату, какую у меня опытные воины имеют, и сверх того добавлю на обмундировку.

Точнее сказать, я-то половины сказанного им не понял. Вразумил только, что он службу предлагает – ну, я и согласился. А куда мне еще? До того-то я хотел на Русь пешком идти, питаясь по дороге Христа ради. А тут думаю: а ну как никакой Руси теперь и нет вовсе? Тогда ведь Девлет-Гирей ее дотла разорил, до самой Москвы. А после, сказывают, собирался и самую Москву взять, и сам стать на Москве царем. Это уж я много после узнал, что не вышло это у него, разбил его князь Воротынский.

– И его за то наградил государь великой милостью, – встрял снова отец Варлаам, – сварил живого в кипятке.

– Ну, это их дела, государские, – махнул рукой Фрязин, поморщившись. – Может, было за что. Главное, что Русь-то никуда не делась, да я про это не знал ничего. Потому остался в отряде синьора Альбини – это так моего венецейского командира звали – и стал за него воевать.

Сперва, конечно, был простой ратник. Со временем он уж мне настоящие дела стал доверять – однажды я даже целый город взял. Маленький, правда, городишко в Ломбардийской земле. Но целиком был мой – я там был навроде воеводы. Кого хотел мог казнить, кого хотел – помиловать. Отличное было время.

Фрязин мечтательно вздохнул, подняв глаза к ночному небу.

– И что же, хорошо там, во Фряжской земле? – спросил Максим.

– Хорошо, – сказал Фрязин. – Тепло там, а в полях чего только ни растет, так что у нас и слов для некоторого нет. А уж винных ягод они растят – у нас, должно быть, и репы столько не родится.

– Прямо, словно Земля Обетованная, молоком и медом текущая, – причмокнул отец Варлаам, а затем взял с телеги кусок медовой соты и стал сосать, пачкая сладким пальцы.

– А что же ты тогда назад вернулся? – спросил Ярец. Ему стало диковинно. С таким удовольствием рассказывал Фрязин о своем венецейском житье, а вот, сидит же теперь среди леса в Тверской глуши.

– Да черт меня дернул! – Фрязин скривился. – Не смог усидеть. А все Епифан Соковнин, что послом ездил к венецейскому дожу, и как раз через наш городок проезжал. Как он узнал, что я русский, сразу прибежал ко мне и стал плакаться, что на Руси и то неладно, и это нехорошо. И главное, тарахтит без умолку, слова глотает, глаза горят.

Это я потом понял, он оттого тарахтел, что больше ему выговориться не с кем было. И то сказать: со своими о таком страшно говорить, а чужие не поймут. И что казни царь сызнова затеял, и что Москва после Гиреева нашествия так и не отстроилась, и что полякам Бог за грехи наши одоление послал, так что они сперва наших из Ливонии выбили, а затем и нашу исконную землю воевать принялись. Всякого он, короче, мне порассказал, но сильнее всего меня за живое задело то, что поветрие снова появилось. Целую ночь я после этого разговора не спал, а наутро сел на коня да поскакал к синьору Альбини. Сказала ему, дескать, отпусти меня со службы, хочу в родную землю отправиться.

Он, конечно, мне попенял, что бросаю всю компанию не вовремя. Тогда в самом деле назревала война с генуэзцами, каждый воин был на счету. Но отпустил, спасибо ему. Был уж у меня в то время и конь, и пансырь, и пистоль, и деньги. Приехал я на Русь, в Смоленск, да там и встретил Мину Макарова, старого моего знакомого, бывшего купца. Он-то и устроил, где мне обосноваться, подсказал село давно заброшенное, в стороне от дорог. А по дороге туда мы вот этого встретили, – Фрязин указал на Варлаама, – пьяницу бездомовного. С тех пор живем в Воскресенском тем, чем промыслим. Нашли верных людей, которые нам сообщают, где поветрие снова открылось. Едем туда, унимаем мертвых с Божьей помощью, а люди добрые нас награждают, чем могут. Так и живем.

– Что же, вы одни на всю Русь с этой напастью боретесь? – спросил Максим.

– Да нет, не одни, – ответил Фрязин, отчего-то сразу помрачнев лицом. – Есть еще люди, вроде нас. Которые сами по себе, а какие и еще от особого приказа остались. Того самого, в котором твой батюшка состоял, до того, как в посольские люди податься.

– А что это был за приказ-то? – спросил Максим.

– А ты не знаешь? – Фрязин уставился на него с удивлением.

Максим помотал головой.

– Мне дядя вечно говорил, что после, после, а сам так и не сказал, – ответил он. – Он человек такой… запуганный.

– Битой собаке – известно, только палку покажи, – вставил отец Варлаам и тут же поправился. – Это я не дядю твоего так величаю, не подумай.

– Короче, приказу этому имя – Чародейный, – проговорил Фрязин, невольно понизив голос. – И занимались они там – сам понимаешь чем. Я-то так… на побегушках у них был. Туда сходи, тому грамотку передай. Настоящих-то их дел не видал. Но сейчас бы они очень пригодились, когда поветрие сызнова пришло.

– А теперь отчего этого приказа нет? – спросил Максим.

– Теперь… – Фрязин покачал головой, поскреб бороду пальцами. – Теперь на Руси много чего нет, что прежде было. Лет пятнадцать тому назад разогнал государь этот приказ, как зачинщиков смуты, и даже поминать о нем запретил. Теперь, говорят, те из его дьяков, кто выжил, тайно на Руси живут по лесам и с поветрием борются.

– Так ты один из них? – спросил Ярец.

Фрязин в ответ покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я – сам по себе.

И после этого он как-то сразу замолчал, принявшись с мрачным видом уплетать Варлаамову кашу. Отец Варлаам пытался снова его расшевелить и сподвигнуть на то, чтобы он что-то интересное поведал о своем фряжском житье, но тот уж отвечал односложно или только головой мотал, так что скоро все, наевшись до отвала грибного варева, улеглись спать.

***

Так ехали они почти неделю то проезжими трактами, то узкими лесными тропами. Последними – чаще. Города и крупные селенья объезжали стороной. Отец Варлаам объяснил, что это чтобы там никто не позарился на скарб с повозки. А то ведь враз обвинят в разбое и святотатстве, повесят на воротах, а добро приберут себе.

Один раз не свезло им, нарвались на отряд из троих конных, которым пришлось отдать по мешку овса, да главному Фрязин еще что-то серебром приплатил. После отец Варлаам пояснил, что те не стали проезжих совсем уж грабить, потому что смекнули: те идут с оружием, и может выйти худо. Место глухое, земля сырая – в таких местах лучше с оружными путниками расходиться полюбовно.

Так что проезжали только маленькие деревеньки и хутора, большей частью или погорелые, или заброшенные. Те же, где кто-то все же жил, при появлении чужих тоже словно вымирали. Не выбегали посмотреть на проезжих даже ребятишки – видно было, как матери сгоняют их в избы, и те разве что в окна выглянут, да и то с опаской.

– Жизнь на Руси стала какая-то мышья, – сказал отец Варлаам, проезжая одной из таких деревенек. – Прячутся все при свете Божьем по углам, чтобы ни кот не закогтил, ни хозяин кочергой не запустил. А чуть стемнеет – вылезают осторожно и норовят что-нибудь стянуть, пока кот спит.

– А вы разве не так же живете? – спросил Максим.

– И мы так же! – рассмеялся поп, хлопнув Максима по плечу. – Я разве что говорю? Как все, так и мы.

Наконец, спустя несколько дней дороги, приехали в большое село. Точнее, большое оно было когда-то: дворов набралось несколько десятков, а посредине даже церквушка деревянная, а рядом с ней – кузня. Вот только почти все дворы стояли пустыми и заросли травой и кустарником, так что иных домов почти не было видно.

Только в ближних к церкви дворах теплилась жизнь: у плетня бородатый мужик точил с громким скрежетом косу, низкорослая крепкая баба несла коромысло с ведрами, а из кузни слышалось лязганье молота.

– Ну, вот, слава те Господи, добрались, – сказал Варлаам, перекрестившись на показавшийся впереди деревянный крест. – Вот, смотри, княжич, здесь мы и живем.

– Что же это за село такое? – спросил Максим. – Чье оно?

Выглядело это совсем непохоже на разбойничье логово, которое его воображение рисовало, пока ехали сюда.

– Известно, чье, – ответил Варлаам. – Кто смел, того и село. Зовется оно Воскресенское. Раньше-то оно было боярина Сукина, а теперь уже лет десять, как по всем писцовым книгам значится, как в запустении находящееся. Сукин его, должно быть, и до сих пор числит своим, только никаких прибытков с него не имеет, так как по его мнению здесь с последнего поветрия никто не живет. Ну, а мы так… тихонечко. Мы уж люди такие, что о нас ни в каких книгах не пишут. Государевы люди сюда тоже не заезжают, потому что глушь дикая. Зато кому надо, те сюда знают дорогу. Если где в окрестных уездах случится снова поветрие, непременно найдется кто-то, кто нас известит.

– Эй, Мина! – крикнул Фрязин, когда повозка встала возле самой кузни. – Хватит по железке молотить, принимай гостей!

Едва он крикнул, как стук и впрямь затих, а миг спустя выскочил из дверей здоровенный мужичина, повыше Фрязина на целую голову, хотя и тот был ростом немал. Обхватил он Фрязина в объятья медвежьим, сдавил так, что как только у того кости не захрустели!

– О, Фрязин! – воскликнул он. – А я чай, пропал ты уже, заели тебя мертвяки!

– Меня заесть не так-то просто! – усмехнулся Фрязин. – Подавишься и зубы выплюнешь! Вот, Мина, принимай себе ученика.

– По кузнечному делу, что ли? – спросил богатырь, разглядывая Максима с сомнением во взоре. Кажется, для кузнечного дела он Максима нашел негодящим.

– Нет, по воинскому, – сказал Фрязин. – Ты бердышом машешь получше моего – вот и его тоже выучи.

– Это можно, – кивнул Мина, протягивая Максиму здоровенную лапищу. – А где ты взял-то сего молодца?

– Инок он, – ответил Фрязина. – А до того, говорит, из князей был. Так что ты с ним повежливей. А то обидится его княжеская милость – не сносить тебе тогда головы.

– То-то я гляжу, грозен! – Мина раскатисто хохотнул. – Ну, давай, княжич, распоясывайся. С завтрашнего дня начну тебя учить.

После этого появилась жена Мины Домна Пантелеевна: высокая, крупная, круглолицая, в цветном платке с жемчужной заколкой, перекрестила Фрязина, позвала всех к столу.

Отобедали они, а после Домна Пантелеевна, которая была в селе кем-то вроде ключницы, отвела Максима в одну из пустующих изб на окраине, где ему предстояло теперь жить.

Избушка была в одно окно, покосившаяся и скрипучая. Побольше Максимовой монастырской кельи, но зато грязнее и трухлявее. Он решил, что первым делом ее всю вычистит и хоть чем-нибудь да украсит. Но это уж потом – когда выспится.