Читать книгу Эмбрионы - - Страница 3

Тик-так. Тик-так. Секундная стрелка настенных часов движется в одном ритме с постукиванием моего сердца. Ровно шестьдесят ударов в минуту. Значит, я спокоен и терапия хоть немного помогает.

Этот кабинет – одно из немногих мест, где я чувствую себя в безопасности. Правда, так было не всегда.

В самом начале я волновался. Нервничал, пыхтел, с трудом отвечал на вопросы. Но постепенно всё изменилось. Виктория каким-то образом настроилась на мою частоту. Видимо, она хороший врач.

Она старше меня на десять лет, но просит называть её только по имени. Никаких отчеств. И это, кажется, тоже часть терапии.

Тик-так. Тик-так. Кресло для пациентов очень удобное. Принимает форму тела, обволакивая уютом.

У Виктории красивые карие глаза. Правда, сильно мне не доверяйте. Я не очень понимаю в таких вещах. Легче рассказать про её любимую обувь.

В книгах пишут: У неё были чудесные зелёные глазки. Или голубые. Или – какие ещё бывают?

Если бы вы спросили меня, как выглядела Виктория в нашу первую встречу, то я бы рассказал про её туфли. Чёрные, со средними каблуками и позолоченной застёжкой на ремешке. Она кокетливо скрещивала ноги, поджимая их под себя. Вот что я тогда увидел.

Тик-так. Тик-так. Ощущение безмятежности может оказаться мнимым в любой момент. На всякий случай прислушиваюсь к кишечнику. Он ведёт себя тихо – как и положено, когда я спокоен.

Раньше, на первых сеансах и у других врачей, я часто волновался. Не знаю, как это устроено, но нервная система считает кишечник своим продолжением. Беспокойство давило на него со страшной силой.

Обычно я терпел до последнего в надежде, что позывы прекратятся. Пока не становилось совсем невмоготу. Пока живот бурным урчанием не давал понять, что дальше ждать точно не стоит. Красный и сконфуженный, я просился выйти на несколько минут.

Один врач сказал, что это синдром раздражённого кишечника, возникший на фоне моего основного расстройства.

Тик-так. Тик-так. Настенные часы за моей спиной большие, с широким деревянным ободом. Это счётчик денег. Каждое движение тоненькой стрелки – чуть больше одного рубля. За сорок минут набегает две с половиной тысячи. Можно вообще не открывать рот, и всё равно получится нужная сумма.

Поэтому лучше говорить. Хотя бы иногда. Будет не так жалко потраченных денег.

Тик-так. Тик-так. Ещё несколько рублей в копилку психотерапевта.

Задумавшись, делаю навязчивый жест. Касаюсь рукой живота. Под кофтой ощущаю металлическую твёрдость. Чувствую холод стали и резко отдёргиваю руку. Становится страшно, что Виктория заметит моё движение и догадается, что я что-то скрываю.

– Тебе кто-то написал? – спрашивает она. Решила, что это телефон.

Интересно, что бы она подумала, если бы узнала, что на самом деле я прячу.

– Нет, – говорю я. – В боку закололо.

Она кивает и делает пометку в папке-планшете.

Важная информация: Виктории ещё нет тридцати, у неё длинные прямые волосы, и она выглядит великолепно.

В сотый раз оглядываю кабинет.

Тошнотворные кремовые обои, испещрённые ломаными линиями. Если взять малярную кисть, макнуть в чёрную краску и измазать стены жирными разводами – и то лучше получится.

Наверное, в текстуре обоев заложен какой-то смысл. В этом кабинете всё должно помогать терапии. Например, коллекция засушенных бабочек за стеклом. Они напоминают, что из отвратительной гусеницы рождается красота. Правда, для этого несчастных насекомых пришлось умертвить.

Как по мне, можно было сделать ремонт и получше.

Обстановка в кабинете соответствует его назначению. Пара кресел, рабочий стол и маленький, на колёсиках, столик. Большой шкаф, заставленный книгами, занимает целую стену. В основном в нём скучные учебники по медицине.

Но встречаются и любопытные экземпляры. Во время одного из первых сеансов я заметил такой.

«Энурез – это не смертельно». Автор – доктор Барановски. Так написано на корешке.

Названьице не очень, если честно. Этот Барановски когда-нибудь сам просыпался в мокрой холодной постели, от которой разит мочой?

В восемь лет меня на целый месяц отправили в летний лагерь.

Это было унылое место, хотя он находился рядом с водохранилищем и территорию окружали высокие хвойные деревья. Но старые отсыревшие корпуса с облезлой штукатуркой нагоняли тоску. После домашней еды приходилось заставлять себя есть в столовой. Только вид настоящего, векового леса сглаживал одиночество.

По утрам на асфальтных дорожках, щербатых от времени, прыгали белки.

Однажды мальчишки из старшего отряда поймали несчастное животное, разожгли костёр и зажарили тушку на вертеле-ветке. Хорошо, не живьём. Я стоял за кустами и видел, как они издевались над беззащитным животным.

Очень хотелось их остановить, но было страшно выдать себя.

Со мной в отряде был мальчик Боря.

Когда я увидел его в день приезда, мне стало его жалко. Маленький и толстый – готовая жертва для всевозможных издёвок.

Через пару дней после начала смены мы проснулись от громкого удара железной палкой по куску рельсы, висевшей в центре лагеря.

Все принялись нехотя вставать, поёживаясь от холода и ворча друг на друга. А Боря натянул одеяло до макушки и боялся вылезти наружу. Лежал и дышал своей мочой, пока другие пытались вытащить его из кокона.

Он плакал и кричал, чтобы от него отстали. Палата сотрясалась от дикого, необузданного детского смеха. Пришли вожатые и начали орать на Борю, потом на нас.

Через несколько дней всё повторилось.

Было жаль неуклюжего пухлого мальчика. Как и несчастную белку. Но я не смог за них заступиться.

За всю жизнь я не спас никого, кроме склизкой усатой рыбы. Но это не в счёт.

В этой жизни я только убил.

Потом в лагерь приехали Борины родители и забрали сына.

Мы опять встретились с ним пару лет назад. В коридоре отделения психиатрии.

Он сидел на лавочке и глупо улыбался. Запястья были обмотаны бинтами. Я прошёл мимо, сделав вид, что мы незнакомы. Так было лучше, ведь я совсем разучился разговаривать с людьми, которых плохо знал.

Раньше ещё как-то получалось заставить себя, но теперь я избегаю любого общения. Если нужно что-то купить в магазине – скажем, для компьютера, – то приходится уламывать сестру или просить Серёгу, моего единственного друга.

Сейчас стало проще. Почти всё можно купить онлайн. Это сильно облегчает жизнь. Но не всегда удаётся найти нужное.

Поэтому бо́льшую часть времени я стараюсь проводить дома. Если и выхожу на улицу, то делаю это рано утром или поздно вечером.

Правда, иногда всё же не избежать дневных прогулок. Например, как сегодня.

Тогда лучше опустить голову, чтобы не замечать посторонних. Ещё можно надвинуть капюшон толстовки почти на переносицу.

Всё это помогает свести ненужные разговоры к минимуму.

Самое тяжёлое – смотреть человеку в глаза. Есть в этом что-то пугающее. Чужой взгляд будто выворачивает меня наизнанку.

Поэтому я предпочитаю разглядывать обувь, которую носят люди. Могу написать целый роман о босоножках, сникерсах и мокасинах.

В мире не так много людей, с кем я общаюсь, не испытывая дискомфорта.

Кроме мамы и сестры, это мой друг – Серёга Жаров. И ещё психотерапевт – Виктория.

– На прошлой неделе мы увеличили дозу антидепрессанта. Ты заметил улучшения? – Она тихонько постукивает кончиком карандаша по листу бумаги, закреплённому в папке-планшете. – Страх перед незнакомыми людьми стал меньше?

Нетрудно догадаться, какого ответа она ждёт.

Может быть, я и нуждаюсь в терапии, но я не полный идиот. Поэтому я киваю и говорю, что по ощущениям мне действительно становится легче.

Раньше на сеансах я делился тем, что меня на самом деле беспокоит. Потом обнаружил, что даже психотерапевту бывает трудно услышать правду. Она верила, что сможет меня вылечить. Но время шло, а мы почти никуда не двигались. Тогда Виктория хмурилась и начинала быстро писать у себя в планшете.

Когда я рассказывал ей о том, что меня мучает густая, как дёготь, депрессия, или донимают приступы паники, она строчила ещё быстрее, и её брови съезжались к переносице.

Она не подавала виду, что расстроена, но держите в уме мысль, что я не идиот.

Однажды я просто принял решение, что перестану её огорчать. А то ещё откажется работать со мной.

Из всех врачей она держится дольше остальных.

И тогда я начал сочинять маленькие истории о том, как мне становится лучше.

Иногда мне кажется, что она давно всё поняла и просто подыгрывает.

Или, возможно, это такой метод терапии. Делай-вид-что-ты-ему-веришь.

В любом случае её сеансы важны для меня. Этот кабинет – маленький оазис хорошего настроения.

За несколько лет мне довелось полежать в психиатрической больнице и пройти через множество врачей, и у каждого был свой подход.

Гештальт, психоанализ, гипноз, суггестивная терапия и даже нейролингвистическое программирование.

Временами я чувствовал себя лабораторной крысой, на которой испытывают новую вакцину. Только крыса быстро сдыхала, а мне приходилось существовать дальше.

Чтобы предупредить суицидальные настроения, врачи прописывали нейролептики, которые подавляют желание умереть. Правда, желания жить они не прибавляют.

– Мои новые туфли? – неожиданно спрашивает Виктория, и я смотрю на её ноги. – Как они тебе?

Интересно, это такой приём или ей правда важно моё мнение?

Смущаясь, объясняю, что этот кабинет – единственное место за пределами дома, где я не пялюсь постоянно вниз. Не разглядываю чью-то обувь.

Нет, правда, мне даже нравится смотреть ей в глаза.

Вот видишь, радуется она, значит, есть улучшения.

Ага, быстро соглашаюсь с ней, я тоже заметил прогресс.

Не так уж и сложно изображать радость на лице, когда это необходимо. Клоуны делают это постоянно. Неужели кто-то верит что, когда они появляются на арене, им и правда весело?

Жизнь – это тоже цирк, только огромный.

В нём есть свои дрессировщики-надзиратели. Фокусники-мошенники. И ещё много клоунов, которые всё время носят радостные маски.

На первый сеанс меня привела сестра. Мама тогда не смогла отпроситься с работы, поэтому сестре самой пришлось рассказывать мою историю.

Тогда ей было двадцать пять, и она только что окончила университет. Не сестра, конечно, а Виктория Николаевна. Сначала я обращался к ней только так. Но однажды она рассмеялась и сказала, что Виктории будет достаточно.

На ней был строгий костюм кремового цвета и такого же цвета туфли. Хотя правильно такой оттенок называется ваниль. Я-то в этом разбираюсь.

На безымянном пальце ее левой руки поблёскивал искорками золотой ободок с маленьким бриллиантом.

Мне было пятнадцать. Честно говоря, я не парился из-за присутствия сестры. По крайней мере, можно было не отвечать на вопросы.

Через месяц я стал ходить сам, и тогда пришлось изрядно попотеть. Мне надо было оставаться один на один с чужим человеком. К тому времени мои фобии разрослись до размеров небольшой галактики.

На первых сеансах я ограничивался парой слов или просто кивал.

Моя сестра, Оля, часто спрашивает: Неужели так трудно ответить? Я пытаюсь объяснить, что это действительно трудно. Слова превращаются в тяжёлые свинцовые шары и застревают в горле. Мне стоит неимоверных усилий выдавить хотя бы один такой шар наружу. Иногда легче промолчать. Или убежать.

– Больше не было приступов на улице? – спрашивает Виктория. – Открытые пространства ещё вызывают у тебя чувство страха?

Она говорит мягко. Её голос обволакивает не хуже кресла, в котором я сижу.

Внимательно, без угрозы, смотрит на меня. За всё время она ни разу не вышла из себя, не потеряла терпения. Не говорила, что я всё выдумываю и нужно просто взять себя в руки.

Ещё она строго следит за тем, как я принимаю лекарства. Чтобы не было ничего лишнего. Переживает, как бы у меня не развилась зависимость от успокаивающих препаратов.

К моменту нашей первой встречи мне уже столько всего прописали.

Нормотимик стабилизировал настроение.

Нейролептик приглушал негативные мысли.

Антидепрессант боролся с чувством тоски и одиночества. На самом деле антидепрессантов было два. Дневной и вечерний, для улучшения сна. В пятнадцать лет я жил на грани серотонинового синдрома.

А ещё зопиклон – на случай бессонницы. И, конечно, горсть транквилизаторов.

Но Виктория много чего отменила, хотя и не смогла совсем оставить меня без таблеток.

Постепенно я привык к ней и даже стал отвечать на вопросы. А потом заглянул ей в глаза. В них я увидел нечто необычное. То, чего не встречал у других врачей.

Сочувствие.

Это притягивало и топило льдину величиной с айсберг в моём сердце. До меня вдруг дошло, что она действительно хочет помочь.

В какой-то момент я решил, что Виктория – не худший вариант. И если нужно ходить к мозгоправу, то лучше к ней. Тогда я и начал ей подыгрывать.

С каждым посещением мне становится немного лучше.

Стараюсь двигаться маленькими шажками, чтобы не выздороветь слишком быстро. Вот почему приходится сочинять небылицы.

Тем летом я спросил у мужчины в парке, который час. Три месяца назад я зашёл в кафе и купил кофе. А на прошлой неделе я собирался пойти в кинотеатр. Чуть-чуть не хватило смелости.

В конце концов, не вижу в этом ничего плохого. Так мы помогаем друг другу.

Она набирается уверенности, чтобы лечить других пациентов, а я наслаждаюсь временем в её кабинете.

– Как поживает твой друг? – спрашивает она и заглядывает в записи. – Ты рассказывал про него в прошлый раз. Он посещает психотерапевта?

Да, отвечаю я.

Серёга тоже регулярно ходит к врачу. И пьёт таблетки. Мы с ним идеально подходим друг другу.

Виктория знает про меня многое. А вот я про неё – почти ничего. Я даже не уверен, замужем ли она.

На её столе нет фотографий.

У других врачей стояли банальные, скучные снимки. Семейные карточки с хохочущими прилизанными детьми. Рыболовные трофеи. Отдых на пляже.

Но Виктория не любит выставлять напоказ свою жизнь. Такой она человек.

Рука снова непроизвольно тянется к кофте. Пальцы упираются в бездушную твёрдость оружия.