Читать книгу Москва – Гребешки - - Страница 15

Люди лихорадочно поднимались по трапу, толкались у входа, бегло здоровались с членами экипажа, спрашивали куда им сесть, смотрели на свои билеты, крутили головами, осматривались, и так же, озираясь и спотыкаясь, проходили мимо Геннадия Витальевича дальше, куда-то туда, вглубь вместительного брюха огромного воздушного судна.

Кто-то шёл налегке, кто-то с чемоданами, некоторые с увесистыми сумками и баулами, а кое-кто тащился с неподъёмными узлами, котомками, свёртками да тюками.

Одни шли легко и вальяжно, другие казались усталыми и замученными, третьи норовились всех объегорить: обойти, обогнать и обскакать.

Ух, торопыги… Ух, ловкачи… Ух, вы какие… – сказал бы юморист Геннадий Хазанов, если бы присутствовал здесь и сейчас.

Вообще-то, это так всегда происходило и теперь происходит.

Ничего не изменилось. Народ-то… тот же.

Есть такие персонажи в нашем обществе, которые считают себя выше и лучше других. Были. Есть. И будут. Диалектика. Исторический материализм. Наука целая.

Да, есть такие, которым кажется, что они сверхчеловеки, что они избранные, что они самые настоящие. Что они самые-самые.

А остальные, мол… – сами знаете кто. Чепуха, труха и перхоть… вежливо говоря.

***

Нескончаемая вереница разношерстной публики нервно, лихорадочно и судорожно перемещалась мимо спокойно сидящего в самолётном кресле Геннадия Витальевича.

Людская потная цепочка пыхтела, шумела, галдела и напирала на впереди идущих, а он блаженно отдыхал, куражился, беспечно и беззаботно развалившись в кресле, обитом синтетической серой блёклой тканью, и с неким интересом смотрел на втискивающихся в салон лайнера очередных пассажиров.

Забавно было за ними наблюдать.

Хоть роман пиши. Хоть повесть. Хоть рассказ. Хоть новеллу. Хоть очерк.

Можно и в стихах изложить. Оду написать. Поэму. Хорал. Реквием…

Можно и сказание. Как, например, о Земле Сибирской… Или о Земле Санникова… Да хоть кого. Хоть Петрова… Хоть Иванова… Хоть Сидорова… Хоть Сухово-Кобылина.

Да, весьма уморительно. Очень и очень смешно. И дюже интересно.

Тут тебе и драма, и трагедия, и комедия в одном, так сказать, флаконе.

Одни входящие на борт самолёта пассажиры шествовали уверенно в себе, гордо и прямо, другие испуганно таращились по сторонам, оглядывались и спотыкались, третьи, в буквальном смысле слова, еле тащились, практически ползли ползком, почти на карачках, под неимоверной тяжестью своей многочисленной поклажи, четвёртые (самые умные и ушлые) пытались схитрить и обойти зазевавшихся: они бочком упорно протискивались сквозь стихийно образовывающиеся то тут, то там, то сям заторы, заминки, заломы и многочисленные людские пробки.

Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.

Драматичнее, чем в театре.

Комичнее и смешнее, чем в юморине.

Зрелищнее, чем в цирке.

Красочнее, чем в кино.

Торжественнее, чем на утреннике.

Показательнее, чем на лекции.

Скучнее, чем на собрании.

Тоскливее, чем на совещании.

Запутанней, чем в суде.

Ужаснее, чем в психушке.

Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.

Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…

И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…

Кто ж знает, какие они на самом-то деле?

Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.

Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.

Да-с… были и такие отрицательные элементы.

Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.

Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…

Ой! Ай! Уй!

Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…

Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.

Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…

Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…

Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…

***

Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.

Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.

Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.

Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.

За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.

Всё. Конец. Всё. Баста.

Слава нашему Господу.

Слава Творцу.

Слава нашему Создателю.

Слава Отцу небесному.

Бог помог. Всевышний сделал своё благое дело.

При посадке пассажиров на борт авиалайнера всё обошлось самым благоприятным образом, никто не пострадал… Ну и хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается.