Читать книгу Навстречу судьбе - - Страница 20

Лешка Кривошеев вчера вернулся из заключения. Всю эту ночь на мягкой постели у себя дома он не сомкнул глаз. В памяти перебирал свою молодую, но уже исковерканную жизнь. В лагере он так не задумывался над ней, как сейчас, после вчерашнего знакомства с девушкой, которая покорила его сердце…

Рос без отца. Воспитывали бабушка и мать.

Пока учился в школе – жизнь текла беззаботно. Летом со своим другом Федькой Вареновым, таким же непоседливым, как и сам, катались на велосипедах, играли в футбол, успевали и за яблоками в чужой сад слазить, и змея на бугре запустить.

После окончания школы получили аттестат зрелости. Дальше учиться не захотели. Федьку отец взял к себе в совхоз на ферму работать слесарем по оборудованию. Но Лешка туда не пошел. Потому и оказался без дела.

Получилось так неожиданно, не знал он тогда, что ему делать и куда идти. Смотрел вокруг и удивлялся: и солнце вроде по-прежнему светило, и дети все так же на улице играли и звонко кричали, но на душе у него была какая-то пустота. Будто он потерял что-то и не мог найти.

Елена Васильевна, Лешкина мать, работала на заводе бухгалтером. Город находился в двух километрах от их поселка. Поскольку сын не очень-то был расположен к учебе, она давно мечтала устроить его слесарем в сборочный цех. Лешка пришел туда, там его молодой рабочий отговорил, дескать, работа тебе такая быстро надоест. Чтобы собрать какой-нибудь прибор, только и знаешь крутишь гайки да винты, еще вставляешь прокладки с шайбами.

Он поделился с матерью: мол, не советуют мне идти туда. «Безвольный ты человек, – упрекала она сына. – А человек без воли подобен слепому в поле!» Лешка воспротивился: «Ты меня, мама, не понимаешь. Эта работа не требует никакой сообразительности». Елена Васильевна испытующе поглядела на Лешку и уже более мягко произнесла: «Ты на меня не обижайся, если действительно ищешь работу по душе – это хорошо. Тогда походи еще по заводу, поприглядывайся. Больше интересуйся. Но скажу тебе, что в слесарном деле без завинчивания гаек, без прокладок и шайб – никак не обойтись».

В тот день Лешку приняли учеником слесаря механосборочного участка. Он с первых же дней начал относиться к своей работе с любовью и прилежанием. Правда, мастер-наставник у него был не такой, как у других ребят. Одет небрежно. Небритый. Вечно перегаром прет, разговаривать противно. «Ладно, – думал Лешка. – Как-нибудь полгода проучусь-промучаюсь. А там видно будет». Их участок делал камбузное оборудование для судов. Ему не сразу далось слесарное дело. Особенно разметка на деталях и их сверление. Но ровно через шесть месяцев его перевели на самостоятельную работу. Правда, под присмотр старого опытного рабочего. Лешке показался он слишком строгим. Никуда и шагу нельзя отойти. Все твердит, что нужно работать творчески. Лешке и без него хотелось детали делать не только быстрее, но и лучше всех. Работал вроде бы в полную силу, все равно своему шефу не угождал.

Однажды вышел из проходной раздосадованный. Когда его бывший наставник окликнул у проходной и пригласил к пивной «врезать по стопарику», он даже обрадовался.

У пивной, где они остановились и стали распивать водку, он среди чужих мужчин заметил несколько знакомых заводских рабочих. Ему стало не по себе. Подумают, работает без году неделю, а уже по пивным шастает. Но после первого «причастия» Лешка почувствовал себя самоуверенным, все стеснение пропало. Ему захотелось пива, а кружки все были заняты. Крикнул в толпу пьющих: «Мужики, не задерживайте кружки!» Крикнул скорее потому, чтобы показать себя: мол, и я не лыком шит.

Домой пришел среди ночи пьянющий, на отвороте нового пальто, как отличительный значок за паскудное поведение, висела застывшая слюна, видно, пытался плюнуть, но не хватило сил.

А наутро, когда мать стала Лешку будить на работу, сказал: «Начхал я на весь завод. Не пойду больше работать. С работы лошади дохнут и трактора глохнут». Это он услышал вчера у пивной.

И после той пьянки на заводе больше не появлялся. Днями сидел дома. Ему стыдно было выходить на улицу, потому что все добрые люди работали, а он, как сова, выглядывал из окна. К вечеру, разодевшись, в кругу своих сверстников тренькал на гитаре, которую купила ему мать в честь восемнадцатилетия, отправлялся гулять. Домой часто приходил пьяный, с разбитой головой и синяками. Когда денег на вино не хватало, приходилось пить одеколон, туалетную воду и всякую дрянь, с чего только можно было захмелеть. На увещевания матери не реагировал, а если она этим надоедала ему, то на другой день он вообще домой не являлся.

Елена Васильевна надеялась, что скоро начнется призыв на военную службу и сына возьмут в армию. «Уж там ему вправят мозги», – отчаявшись, успокаивала она себя. Но такого не случилось.

Однажды воскресным утром Лешку Кривошеева и Федьку Варенова одна старушка попросила расколоть три кубометра дров. По окончании работы она поставила им литр самогона. Одну бутылку выпили. А по поводу другой Федька сказал: «Выпьем вечером, когда пойдем на гулянье». Но Лешке не терпелось и эту сейчас же опорожнить. Он стал отнимать бутылку у Федьки. Оба упали. Бутылка разбилась. Кривошеев осколком порезал руку. Вызвали скорую медицинскую помощь. Вначале он растерянно смотрел на струйку крови, потом поднес ее ко рту. Медицинская сестра скорой помощи, очень молоденькая девушка, покачивая своей красивой головкой, заметила: «Жалко кровь-то, что зря проливается?» Лешка в ответ зашмыгал носом. Беспомощным он казался в эти минуты. Серые глаза от слез повлажнели.

Руку забинтовали, но кровь из нее сочилась сквозь повязку. Пришлось его везти в городскую дежурную больницу. Из больницы он, как только наложили на рану швы, сразу же сбежал. До страсти хотелось еще выпить. Внутри у него горело, а в кармане звенело всего на кружку пива.

Стояли первые майские дни. Кривошеев шел вдоль сквера и смотрел то на осиянные ласковым солнцем редкие облака, то на распустившиеся ветлы, то на нарядных мотыльков, которые, играя, гонялись друг за другом. Но только ничто его не радовало. Не ощущал он эту весеннюю свежесть – неповторимую прелесть времени.

Проходя глухим переулком мимо заброшенного сарая, Лешка увидел курицу. Оживился: «Сейчас поймаю и продам на вино. Только надо как-то ее заманить в сарай. Но чем?» Догадался – хлебом. Ускорил шаг к магазину. Хлеба ржаного не оказалось. На последние медяки купил батон. Искрошил его весь, но курица не шла. Наконец он загнал ее в сарай и, закрыв дверь, вспотевший, с последними силами бросился на нее, успел схватить за хвост. Она вырвалась и с истошным кудахтаньем вылетела в разбитое окно, оставив Лешке в руке горсть перьев. Ударившись лицом о косяк, он тут же ощутил в гортани солоноватый привкус собственной крови.

Потеряв всю надежду на выпивку, обозленный, он вышел из сарая и… остолбенел. В его сторону бежали, громко крича, две пожилые женщины и милиционер.

Лешка пустился наутек. Петлял переулками и не заметил, как очутился у рынка. Весь от пота мокрый, он снял с себя пиджак и присел в сторонке. Вздрогнул, когда на его горячую голову опустилась пухлая и влажная рука сверх меры упитанной женщины. «Ох и квашня», – измеряя глазами нездоровую полноту, подумал Лешка. «Сколько просишь за пиджак?» – спросила она и, не говоря больше ни слова, взяла с коленей пиджак. Лешка только сейчас догадался и выпалил: «Давай на бутылку!» – «Вместе со штанами?» – нахально переспросила барыга. Мимо шел мужчина небольшого роста с темными коротко остриженными волосами. Остановился. Проговорил, обращаясь к Лешке: «Ты чо, в натуре, шмотки с себя загоняешь? Канаем со мной!» Выхватил у бабы пиджак, и они пошли в сторону магазина.

Купив бутылку водки, незнакомец и Лешка свернули в сквер и выпили прямо из горлышка. Без закуски. Незнакомец утерся рукавом, закурил. А Лешка сорвал с березы несколько листочков, пожевал их и выплюнул. Хмелея, уставился на незнакомца. Тот, улыбнувшись, довольный протянул Лешке руку: «Юрка Крюков. Я вон… тут, – кивнул он головой в сторону, – через два дома живу. Неделю как “откинулся”. За карман годишник торчал». – «А меня Алексеем зовут», – в свою очередь произнес Кривошеев.

Незаметно наступил вечер. Магазины закрыли. Пивные тоже. А Лешке опять показалось мало. «Еще бы не мешало», – в нерешительности проговорил он. «О чем базар? Я никогда никого не подводил, – успокоил его Крюков и смачно сплюнул, подмигнув, вынул из кармана горсть червонцев и небрежно кивнул Лешке. – Поканали в ресторан». Зашли к Крюкову в квартиру, где Лешка умылся, почистился.

В необозримом небе посреди облаков, покачиваясь, плыл полумесяц, словно в синем море утлый челн.

В ресторан попали в самый разгар. Играла музыка. Танцевали медленный танец. Официантка им предложила занять столик, за которым сидели парень с девушкой. Приняла у них заказ и удалилась. Заиграли шейк. Молодежь повскакала с мест. Парень снял пиджак, повесил его на спинку стула и пригласил свою девушку на танец. Крюков глазами показал Кривошееву на оттопыренный карман висевшего пиджака. Видя, что он «не клюет на удочку», упрекнул: «Что ж, значит, будем слюни жевать?» Тогда Лешка, не раздумывая, протянул руку к пиджаку – и в миг туго набитый кошелек оказался у него в руках. Быстро передал его Крюкову. Тот, убедившись, что в нем большие деньги, тихо проговорил: «Немедля смываемся» – и быстро покинули зал.

На улице за собой они услышали шум. Было понятно: парень хватился денег. Крюков метнулся в одну сторону, Лешка – в другую. Услышав свист, Кривошеев обернулся и в тусклом свете ущербной луны увидел бегущих за ним парней. «Убьют, собаки», – горячо прошептал он. Забежал через арку во двор, заметил в углу деревянный ящик и спрятался за него. Преследователи, появившись во дворе, несколько опешили быстрым его исчезновением, принялись искать по подъездам. Лазили на чердак. А Лешка в это время возмущался про себя: «Это я, Лешка Кривошеев, который век не боялся никого, вдруг спрятался от какой-то шушеры?! Еще не было такого! Пусть лучше убьют!» Он встал, отряхнулся. На счастье, парни, искавшие его, ушли, а он продолжал трястись как в лихорадке. Из руки капала кровь. Разбередил рану. «Теперь мне все равно, – отчаявшись, пробормотал он, – поедет машина – и под колеса башкой… Хватит жить во вред себе и добрым людям». Пошел к шоссейной дороге. Встал около нее. Из-за поворота вынырнула машина. Свет ее фар ослепил Лешку. Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба. Сердце забилось сильно и часто, готовое оборваться. А когда машина приблизилась, волосы зашевелились на его голове. Он был уже готов кинуться, но машина остановилась. Из нее вышли двое и направились к Лешке. «А мы тебя, голубчик, ищем всюду», – сказал один из них. Взяли его под руки и затолкали в милицейский уазик. Теперь уже ко всему безразличный, Лешка уронил голову на грудь и от бессилия заплакал. Через месяц Кривошеева с Крюковым осудили.

В большом зале суда почти никого не было. Потерпевший да трое свидетелей. К Крюкову пришла мать, с заплаканными глазами, осунувшаяся и угнетенная. К Кривошееву – бабушка. Она принесла ему целую кошелку еды. Дрожащими губами произнесла: «Мотри у меня, исправляйся». – «Да, ладно», – огрызнулся Лешка. «Не ладь, ладан у попа в кадиле, – повысила голос бабушка. – Пожалей мать-то. Она как узнала, что тебя забрали, до сих не приходит в себя. В больнице лежит».

Кривошеев, терпеливо выждав момент, спросил: «А почему Федька Варенов не пришел?» – «Пошто он сюда попрется? – серьезно заметила бабушка. – Он работает. Не как ты – пень горелый, белый свет коптишь».

Суд шел недолго. Когда судья разрешил Кривошееву сказать последнее слово, он всю появившуюся злость выместил на Федьке, на своем закадычном друге, из-за того, что не пришел к нему на суд. Вспомнил о том, что он у него зажал книгу «Граф Монте-Кристо». Встал и от волнения упавшим голосом произнес, обращаясь к своей ссутулившейся бабушке: «Увидишь Варенова, передай ему: пусть он мне или книгу вернет или двенадцать рублей пришлет в лагерь. Иначе освобожусь, голову ему, как куропатке, враз оторву». Судья, молодая женщина, удивленно посмотрев на Кривошеева, постучала карандашом по столу и еще раз напомнила: «Вам предоставляется последнее слово. В оправдание свое вы ничего не скажете?» Лешка махнул рукой и, понурив голову, ответил: «Ничего не скажу». Крюков просил смягчить меру наказания. Суд вынес решение: «Кривошееву Алексею Ивановичу – три года общего режима, Крюкову Юрию Степановичу – три года строгого».

Когда Лешку еще до суда в первый раз привезли в тюрьму и в предбаннике среди голой пестрой толпы парикмахер начал стричь ему волосы, он уже тогда почувствовал себя как в ловушке. До его сознания только сейчас дошло, куда он попал. Но было уже поздно. «Милая мама», – мысленно повторял он, глядя, как падают на колени и на пол его кудрявые русые волосы. Кривошеев вздрогнул, услышав взрыв хохота и язвительный голос кругломордого бесконвойного парикмахера: «Сынок, я говорю, как много ты праздников-то успел отметить». Лешка покраснел до ушей. Он понял, что теперь на его стриженой голове шрамы выделялись, как в бабушкином огороде тропки. Парикмахер еще хотел съязвить, но он вскипел, не помня себя, зло оборвал его: «Ты, папаша, тоже хочешь отметину схлопотать на своей бестолковке? Я тебе это вмиг устрою!» Бесконвойник умолк. А потом промямлил: «Уж нельзя пошутить».

После суда Лешку в тюрьме долго не держали. По первому же набору этапировали.

Над воротами лагеря, к которому его подвезли, висел транспарант из красного полотнища, на котором белыми буквами было начертано: «В условиях социализма каждый выбившийся из трудовой колеи человек может вернуться к полезной деятельности».

К концу дня Кривошеева вызвал к себе начальник отряда. «Вот что, гражданин хороший, – сказал он ему. – Ты попал в бригаду, борющуюся за звание отличного труда и примерного поведения. Будешь хорошо работать, участвовать в общественной жизни лагеря, представим тебя к условно-досрочному освобождению. А будешь лениться, пассивно относиться к интересам бригады и нарушать правила установленного порядка, гляди, это к добру тебя не приведет. Иди устраивайся. Помни, каждый твой шаг мне будет известен!»

В первое же утро, во время подъема, Лешка встал с постели, хотел одеться, но у него не оказалось хлопчатобумажного костюма, который только вчера получил. Кто-то сменил на старый. Все оделись, а он стоял посреди секции и молча возмущался. Для него непонятно было, как это можно жить в одном помещении и у другого подменить одежду. Вдруг услышал осиплый, но властный голос, обращенный к нему: «Бригада на завтрак собралась, а ты что стоишь, или думаешь, тебе маменька завтрак принесет!» Лешка увидел перед собой пожилого мужчину с аккуратно подстриженной бородкой, который крикнул в толпу: «А ну, пусть та крыса, что у нас появилась, вернет барахло пацану!» Через минуту костюм х/б был возвращен Лешке. Кривошеев очень удивился, когда рослый мужчина по кличке «Проныра» с одного окрика послушался худощавого на вид старика.

После завтрака конвой повел бригаду в промышленную зону – строем. Замыкающим шел бригадир. Рядом оказался Лешка Кривошеев. Хоть конвой и предупредил бригаду, чтобы в строю не разговаривали, но как тут вытерпишь, когда до рабочей зоны целый километр. И первым это правило нарушил бригадир. Он вполголоса обратился к Лешке: «С сегодняшнего дня ты будешь работать с Василием Васильевичем». – «С тем, что с бородкой? – переспросил Лешка. – Дед-то уж очень грозный». – «Он “крыс” терпеть не может. “Проныра” недавно переведен к нам из другой бригады и трудно привыкает к нашему порядку. Твой костюм хотел на чефир променять. Вот его Василий Васильевич и перевоспитывает по ходу дела. Он у нас варит каркасы стульев. Помощник его недавно освободился. Так вот это вакантное место займешь ты. Твоя обязанность будет – вставлять в приспособление спинку стула и ножки и подавать ему в кабину для сварки. Со временем сам освоишь профессию сварщика. У нас здесь, кто желает получить эту специальность, обучаются на производственных курсах без отрыва от производства».

Еще Лешка узнал от бригадира, что этот дед – бывший вор, давняя кличка – «Философ». В прошлом неоднократно судимый, он с такими же друзьями, как сам, работу считал за «подлянку», гастролировал по городам, занимаясь в основном квартирными кражами. Последний раз их долго выслеживали. И все-таки поймали. Отстреливаясь, он ранил одного из работников милиции. И за это намотали ему на всю катушку – пятнадцать лет строгого режима. Теперь осталось отбывать год. Под конец срока перевели со строгого режима на общий, так как пошел на исправление: занимается в художественной самодеятельности, на гитаре «шпарит» исключительно. Мужик грамотный. Много читает художественной литературы. Вот только трудно избавляется от блатных слов. В беседе интересен. Не соскучишься.

Когда вошли в промзону, Кривошеев подошел к Василию Васильевичу, стоявшему у сварочной кабины, поглядел на него. Тот спросил: «Ты чего на меня так примитивно смотришь?» Лешка ответил: «Бригадир меня заряжающим к тебе ставит!» – «Ну и добро! – оживленно произнес Василий Васильевич. – Значит, сейчас «пахать» начнем! Не смотри, что я такой-сякой, сто раз мазаный и “ботаю по фене”. Я в людях разбираюсь. И дружбу ценю».

Подошел бригадир. Представил Василию Васильевичу Лешку. Сказал несколько слов им и отошел. Дед дал Лешке приспособление, показал, как надо вставлять в него ножки и спинку стула. Кривошеев сначала путался, на место ножек совал спинку, но дед терпеливо поправлял.

Осмыслив под старость лет свою непутевую жизнь, Василий Васильевич горько переживал за молодых людей, которые свободу меняли за рюмку водки, ленились работать, а попав в лагерь, оказывались под влиянием неких «проныр». «Проныра» уже несколько раз предлагал Кривошееву покурить анаши, когда тот получал посылку, совал какие-нибудь таблетки, от которых можно было получить кайф. Но, видя постоянное присутствие Василия Васильевича, отстал. Лешка с каждым днем незаметно для себя втягивался в работу, и теперь уже он торопил деда, а тот не снижал темпа. И к концу рабочего дня, сверяя показания сварщиков, гордился, что у них норма перевыполнена, да с отличным качеством. Выучившись на сварщика, Лешка через год заменил Василия Васильевича, сам стал каркасы варить, когда тому прозвенел звонок.

«Эх, Лексей, – на прощание горько вздохнув, произнес Василий Васильевич. – Коли бы мы на свободе так с тобой вкалывали, мы бы и понятия не имели, что такое тюрьма и лагерь. Ты деньги, здесь заработанные, высылай матери с бабушкой. Радуй их. Ну, прощай! Говорят, хрен с лаптем никогда не встренутся, а мы, Бог даст, еще на свободе, может, свидимся! – и продолжал внушать Кривошееву: – Ты хорошо работаешь, у тебя и в быту порядок, но, помимо всего прочего, продолжай посещать художественную самодеятельность. Я тебя научил играть на гитаре, исполнять песни. Будь добр, ходи на эстраду. Весели друзей. Заодно не увидишь, и как комиссия по условно-досрочному освобождению заявится. Может, освободят досрочно». Василию Васильевичу хотелось, чтобы у Лешки нисколько не оставалось времени на шкодничество. Дед уважал Лешку за его здоровье, силу, молодость, за его неразвращенную душу. Он в нем видел себя в молодые годы. И жалел. В клубе на репетициях Кривошеев перенял у него много песен. Одну из них – «Студентку-медичку» – исполнял чаще всего:

Еще за неделю до освобождения Василия Васильевича, как-то придя с работы в свой барак, Лешка получил два письма: от Федьки Варенова и из дома. Отвечала бабушка. Он все просил, чтобы они привезли чего-нибудь послаще. В столовую Кривошеев ходил нехотя – до сих пор скучал по вольной еде. Из дома по установленному режиму ему высылали посылки и привозили передачки. Да он и сам на заработанные деньги покупал из лагерного ларька кое-что. Но все ему казалось мало.

Лешка еще раз вынул из кармана письмо, развернул, стал читать вслух, чтобы и дед слышал: «Добрый день, дорогой внучек! Замучил ты нас своими сладостями. Так бы ты заботился о своем здоровье на воле, смотришь, и не попал бы туда, где находишься. Сколько мы с твоей матерью твердили тебе, что дурное дело не хитрое – вино пить. Ты вон гнилые прясла не мог сменить на новые, тебе лень было сходить в лес за жердочкой. С яблонь сухие сучки спилить все только обещался. Ну, до свидания! Мать опять заболела. Из больницы тебе напишет. Извел ты ее всю. Выздоровеет, опять приедет к тебе. Привезет всего, чего просил».

Федька Варенов писал из армии, что его на гражданке с отцом по телевизору показывали как хороших работников. «Графа Монте-Кристо» он давно отдал. Просил не обижаться.

«Про книжку я давно уже забыл. А вот мать жалко», – начал было Лешка. «Сейчас не время предаваться печали, – прервал его дед. – Все равно уж вчера не вернешь, а от завтра не уйдешь. Напиши, успокой их, особенно мать, давшую тебе жизнь, любящую тебя, переживающую за тебя и полившую твой бесталанный путь своими горькими слезами, мол, освобожусь, все дела переделаю. Ее вылечит лишь твоя свобода. Освободишься – работай. Где-нибудь, но работай. Не пей. Пьянствуют нынче только дураки. Ты думаешь, какая разница между верблюдом и пьяницей? Верблюд может две недели не пить, но работать. А пьяница, наоборот, может две недели пить, но не работать. Не думай, что тут я тебя критикую. Я и сам был таким. Молодым. Бестолковым. Да спроси каждого отбывающего здесь срок, и почти каждый признается, что прошел этот горький путь. Вот я сейчас подумал про себя: вроде жил, а вроде и не жил. Жизнь-то бегом пробежала. И мимо. Ощущение осталось такое, будто я плутал возле цветущего сада, где благоухали роскошные цветы, которыми я полюбоваться хотел и вдоволь надышаться их распространяющимся ароматом, но не сумел. Не той дорогой шел. Но, с другой стороны, я прожил жизнь с изнанки и видел то, что не всем во сне снилось. Я уже давно мечтаю написать книгу. Помнишь, у Максима Горького есть книга «Мои университеты», а у меня будет «Университет солнца». Ты поживешь с мое, может, тоже напишешь. Ты парень смышленый».

Василий Васильевич освободился. А через год после него Лешку Кривошеева вызвали на комиссию по условно-досрочному освобождению. Спросили фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок. Где работает? Кем? Чем занимается, кроме работы? Лешка на все вопросы ответил. Похвалился, что он здесь, в лагере, в свободное от работы время участвует в художественной самодеятельности, поет.

«Вот здесь вы поете да пляшете, – строго сказал судья, – а родители дома, наверное, по вашей милости убиваются, плачут». Кривошеев в растерянности пробормотал: «У меня мать только да бабушка!» – «Тем более, – ответил, как отрезал, судья, – безотцовщина к тому же. Освободи вас, вы опять воровать станете, вино пить». Лешка промолчал. Два года в лагере прожить – сказать легко. Лично у него они прошли, как два века. Вокруг лагеря высокий забор. Да кроме забора, по эту и по другую сторону в два ряда колючая проволока. На каждом углу вышки, на которых солдаты с автоматами. Здесь сам себе не хозяин.

Начальник отряда, присутствовавший на комиссии, встал, сказал несколько слов в защиту Кривошеева, и его освободили.

Ему дали переодеться в свою вольную одежду, которую два года тому назад сдавал в лагерную каптерку. Попрощался с товарищами и окрыленный надеждой на свободную жизнь покинул лагерь.

Сойдя с поезда, посетил сначала универмаг, купил на заработанные в лагере деньги рубашку, костюм, ботинки, легкую курточку, затем, переодевшись во все новое, по старой привычке зашел в пристанционную пивную. Тяжелый, удушливый запах пива и вина с ног сшибал. Купил в буфете бутылку водки и поспешил на автобус.

В автобусе напротив сидели две девушки – Лена и Тоня (так они называли себя). Разговаривали о медицине. Лешке нравился их веселый щебет. Возвышенные чувства овладели им. Одна из них, Тоня, курносенькая, белокурая, увидев из окна автобуса цветущую черемуху, обрадованно воскликнула: «Черемуха!» В ясных девичьих глазах ее засиял притягательный свет, от которого Кривошееву защемило душу. «Как я люблю, когда парни дарят девушкам букеты черемухи, – тихо промолвила она своей подружке и капризно добавила: – Мне еще никто-никто не дарил». И с таким упреком впилась своими голубыми глазами в Лешкино одухотворенное лицо, будто именно он, а никто другой, был виноват в этом. Кривошеев благодарно посмотрел на девушку. Ему вспомнилась песня про студентку-медичку, и он спросил ее: «Вы не в медицинском институте учитесь?» – «В медицинском, – ответила она. – А откуда вы знаете?» – «Да я так», – сказал Лешка и замолчал. Он никогда не видел такого приятно возбуждающего душу взгляда, таких красивых, обтянутых легким платьем грудей, никогда не слышал такого ласкового голоса. Весь ее внешний вид действовал на него дурманяще. Душа размякла. Зародившаяся в сердце сладкая боль разлилась по всему телу. Он подумал: «Родная, я б тебе подарил самый наилучший букет, какого еще никто никому и никогда не дарил на свете».

От наплыва мучительно-любовных чувств на его вспыхнувшем лице появилась сконфуженная улыбка. Учащенней забилось сердце. Какая-то непонятная лихорадочная дрожь наполнила тело. Дрожащими пальцами он провел по вспотевшему лбу и вспомнил, что у него короткие волосы. «А вдруг она догадается, что я из лагеря?» – промелькнуло в Лешкином сознании. Хотел достать из брючного кармана носовой платок, но в нем торчала бутылка. Кривошееву стало совсем не по себе. В это время как будто кто-то невидимый с идиотской усмешкой прошептал ему: «Куда ты лезешь к невинной девушке? Ты не достоин ее!»

По причине Лешкиного молчания девушка смущенно опустила голову, огоньки ее милых глаз потухли. Кривошеев, не помня себя, протолкался к выходу и с отчаянно колотящимся сердцем спрыгнул на первой же остановке. Завернул в городской парк. И только сейчас заметил, как цветет черемуха. Он издалека почувствовал ее аромат. От ослепительного солнца на кустах ярко зеленела молодая листва. Лешка сел на скамейку. Голову, изнемогающую от тоскливых дум, обхватил обеими руками. Подумал: «Плохое прошлое не выкинешь из своей биографии и, как бы ни хотел, – не отречешься от него». В своем сознании еще раз представил образ той девушки и посожалел, что таким коротким было его очарование. «К черту все сомнения, – убеждал он себя. – Нужно увереннее и крепче ступать по земле и перестраивать свою жизнь не мешкая».

К Лешке на скамейку присел молодой человек с дипломатом в руках. Его небритое лицо выражало беспокойство. Он попросил закурить, сам косо глянул на карман, из которого высовывалась бутылка. Кривошеев с сочувствием произнес: «Я никогда не курил, но вином увлекался. Теперь каюсь». Вынул из кармана бутылку и предложил: «Могу угостить!» Молодой человек поглядел на Лешкину челочку и, в знак согласия кивая головой, с благодарностью проговорил: «С удовольствием принимаю твое угощение». Взял бутылку. Открыл свой дипломат, заполненный книгами и тетрадями, достал из него завернутые в газету недоеденный кусочек сыра и рюмку. Трясущимися руками налил в нее водки и с жадностью выпил. «Можно я еще одну налью? – спросил он Кривошеева и, еле сдерживая слезы, сказал: – Я студент. У меня в институте нелады, поэтому вчера вусмерть нарезался». – «А я сразу усек, что ты с похмелья, поэтому и предложил», – признался Лешка. После второй выпитой рюмки студент продолжил свой разговор: «У нас, у многих людей, слабость к вину. Всегда ищем в нем спасение от всяких неприятностей, но оно дает лишь временное облегчение. Конечно, слава Богу, и на этом».

Выходя из парка, Лешка Кривошеев увидел возле цветущей черемухи двух девушек, которые совсем недавно сидели рядом с ним в автобусе. Они тянулись к веткам черемухи, но не доставали до них. Увидев Лешку, в один голос начали просить, чтобы он им нарвал по букету. Лешка с радостью рвал. Выбирал ветки попышнее. «Как вас звать?» – нетерпеливо спросила его Тоня и протянула ему руку. «Алексеем», – улыбаясь, произнес он. «А меня Тоней. Подружку Леной». – «Очень приятно». – «Вы еще придете сюда?» – спросила Алексея Тоня. «Обязательно приду. Хоть завтра. Только назовите время». – «В двенадцать часов дня».

Кривошеева дома ждали с нетерпением. Елена Васильевна, похудевшая, с множеством седых волос на висках, к его приезду испекла пирог, наварила мясных щей. Увидев сына, заплакала. Поцелуям не было конца. Бабка тоже долго не могла наглядеться на Алешку. Размахивая костлявыми руками, обнимая его, говорила: «Алешенька, родненький, ты как не из заключения прибыл. Нарядный, свежий. Уж, пожалуйста, дурь-то выкинь из головы, не балуй больше. Отец Федьки Варенова обещал устроить тебя сварщиком к ним в совхоз. Сварщики у них большие деньги зарабатывают».

Лешка к утру крепко заснул. Когда проснулся, мать уже ушла на работу, а бабка на кухне готовила завтрак. Он посмотрел в окно. От чистых лучей утреннего солнца на листьях тополей блестела роса. На карнизе соседнего дома мирно ворковали голуби. Кривошеев смахнул навернувшиеся слезы – слезы счастья. Он сегодня пойдет на свидание с любимой девушкой. И обязательно купит большой букет роз. Тоня любит цветы.

1981 г., 2000 г.