Читать книгу Девочка со спичками - - Страница 13

В то утро Полина долго простояла у закрытых дверей школы в промозглой октябрьской темноте, пока робот-администратор не разблокировал двери. Она шла по коридорам, а ее путь освещали холодные слепящие лампы под потолком. Гулкость и простота этих коридоров нравились Полине. Она часто представляла, что это какая-то научная лаборатория, в которой она когда-нибудь обязательно будет работать, станет ученым, совершит невозможное и уедет из этого города.

Полина натянула наушники и забралась с ногами на подоконник напротив закрытой учительской: в такую рань в школу никто не приходил, и некому было одернуть ее. Она наскоро стерла с белой пластиковой поверхности грязные следы кроссовок, зябко подышала на покрасневшие руки и уставилась в окно. Там, неподвижный и пустой, разлегся двор школы со вспученными заплатками асфальта; одна из двух половинок ворот была открыта – это Полина ее сдвинула, чтобы войти. Вокруг школы темнела полоса лесопарка со старыми вязами и тополями, которая постепенно переходила в настоящий лес. Он наползал на Троицк-N с запада, с каждым годом все больше и больше – город рос в восточном направлении, а западное почему-то оказалось у мэрии невостребованным.

От ворот школы вился замусоренный переулок, в котором они с Агатой часто зависали, обсуждая все на свете. За ним сонно моргали многоэтажки, продирая заспанные глаза; распухшим серым телом торчал из оврага Завод. Чуть дальше шумела объездная дорога, по которой день и ночь мчались автопилоты в сторону Москвы. Горизонт в том направлении всегда горел едва заметным синим светом – мертвый неон, когда-то давно забравший Москву в плотное сияющее кольцо. Оно было видно только ночью и появилось еще до рождения Полины. Взрослые называли его Границей.

Полина не до конца понимала, как и почему появилась Граница: она как-то загуглила короткое видео с президентом Лапиным, где сообщалось: «Инициаторами визового режима выступили жители городов-миллионников, которых беспокоила неконтролируемая миграция консервативной и малообразованной части общества в мегаполисы. Чтобы обеспечить каждому равный и справедливый доступ к благам, была введена система социального рейтинга и…» – и прочее бла-бла-бла, которое Полина силилась понять за обилием канцелярита. Но, кажется, суть сводилась к тому, что Граница окончательно разделила людей на технократов и консерваторов. Технократы слыли достигаторами; их религией стали наука, карьера и инновации, программирование, биология и химия, скорость, оптимизация и прогресс.

Консерваторы же предпочли не проживать свою жизнь в бесконечной гонке; они яростно отрицали мир, повернутый на скорости внедрения нового; они не приняли наноинженерию и медицину роботов, ссылаясь на их вред для здоровья; они отрицали микрочипы и жизнь в виртуальной реальности, и, чтобы компенсировать это, ударились в религии – православие, буддизм и неоязычество, в альтернативную медицину и агропромышленность. Консерваторы предпочитали знать мало, только то, что им нужно для жизни, – так, по их словам, они боролись с нескончаемыми потоками информации, которые тщетно мечтали объять и переработать технократы.

Мама иногда рассказывала Полине о том времени, когда только включили Границу: по ночам на улицах тогда стреляли, около Москвы взрывали машины тех, кто пытался прорваться без визы, а по всей стране начались стихийные протесты. Впрочем, они быстро утихли, потому что Лапин именно тогда ввел знаменитый ББД – базовый безусловный доход. Так те из консерваторов, кто мечтал ничего не делать, получили наконец легальную возможность для этого. И, к сожалению, оказались в большинстве.

Амбициозным и зубастым не оставалось ничего другого, как «дрочить на соцрейтинг», – отец всегда злобно швырялся этой фразой, когда заставал жену и дочь на кухне за тихой беседой о Границе, – и прорываться в мегаполисы легально. Без денег и связей, с помощью собственных мозгов и достижений это сделать было практически невозможно – по крайней мере, об этом Полине часто твердили учителя. Конкурс в вузы крупных городов зашкаливал за тысячу человек на место, а работу без технических и естественнонаучных знаний найти было огромной проблемой.

Школы из городов и регионов яростно соперничали за звание самой продвинутой; преподаватели и репетиторы потрясали сертификатами соответствия от ведущих вузов, обещая «поступить подростка во что бы то ни стало». Особым шиком для школьника считалось попадание на виртуальную «доску почета» Общероссийского школьного комитета. За доску давали очень много баллов к соцрейтингу, и это стало одним из способов увеличить свои шансы на поступление. Отличники и отличницы днями и ночами, до красных глаз, строчили заявки, чтобы попасть на доску, объединялись в группы, соревновались между собой и конкурировали, как самые настоящие взрослые. Взрослые быстро подхватили эту идею, от скуки превратив ее в шоу национального масштаба – вроде чемпионата России по футболу. Кто-то делал ставки на чужих детей и выигрывал, кто-то поступал в Москву и менял свою жизнь навсегда, кто-то ломался и сходил с дистанции – с публичными стримами и проклятиями в адрес конкурентов, – но тем, кто наблюдал за этой игрой, никогда не бывало скучно.

Так и появилась Битва Школ – сложнейшая олимпиада по пяти предметам, выиграть в которой почти всегда означало поступить на бесплатное обучение в университет одного из городов-миллионников. И именно в ней Полина мечтала поучаствовать через месяц – но все могло сорваться из-за банальной ссоры с Карповой. Из-за дурацкого эссе.

«Ирина Львовна, здрасьте, да, извините, не подумала как следует».

«Я перепишу и сделаю все правильно, простите».

«Я готовилась к Битве весь год, дайте мне, пожалуйста, шанс».

Полина гоняла в голове эти неискренние формулировки и поспешно отбрасывала. Ее подташнивало всякий раз, как нужно было за что-то извиняться, – особенно за то, в чем она не чувствовала вины. Отец приучил ее ощущать себя виноватой постоянно и за все, на что падал его нетрезвый взгляд, – и поэтому сейчас любые извинения в ее голове звучали пошло и фальшиво. Полина знала, что с биологицей такое не прокатит, – к ней нужно было или сразу приходить с переписанной работой, или даже не открывать рот: Карпова не терпела балаболов.

Полина вдруг отвернулась от окна и увидела Ирину Львовну собственной персоной: полная, широкая спина ее была обтянута неоново-синим пиджаком, и она остервенело пыталась открыть дверь учительской, глядя в камеру, которая почему-то ее не узнавала.

– Да что ж такое! – загремела биологица. – Понаставили камер, тендер еще какой-то объявили, из Москвы к нам прислали спецов – а все туда же!

Полина незаметно сползла с подоконника, стянула наушники и уселась на ковер, наблюдая, как Карпова борется с дверью.

Ирина Львовна обернулась к Полине:

– Максимова, а ты чего тут сидишь?

Полина сказала как есть:

– Да меня отец чуть не задушил пьяный, вот я тут и сижу.

Карпова охнула и склонилась к Полине, осмотрела ее со всех сторон придирчиво и беспокойно, как врач, – вроде цела.

– Так. – Ирина покопалась в сумочке и вытащила потертый карт-ключ. Оставив в покое не узнающие ее камеры, она быстро приложила ключ к замку. Дверь радостно пискнула. – Пойдем-ка со мной.

Через полчаса, когда чай из фаянсовых кружек с желтым кантом был выпит, печенье из преподавательских запасов съедено, а в учительскую стали подтягиваться люди, Карпова тихо резюмировала:

– Полина, ты в любой момент имеешь право обратиться в ювенальный центр. Тебе могут предоставить место в интернате. Правда, придется еще и доказывать с кучей бумажек, что ты в нем нуждаешься. Тем не менее такая возможность есть.

– Да, я понимаю… – Полина усиленно изучала пол.

– Но есть и другой способ. – Биологица придвинулась к ней ближе и улыбнулась. – Перепиши-ка свое эссе про планктон. Точнее, расширь. Я, в общем, поизучала тут на досуге поглубже эту теорию – в зарубежных источниках про нее много чего есть. Можно попробовать дожать, и тогда, скорее всего, ты пройдешь отборочный на Битву.

– На Битву Школ?! – засияла Полина. – Вы серьезно? А разве так можно?

– Еще как! Твое эссе тянет на вступительную работу, а я уж договорюсь, чтобы ее засчитали вместо теста. Есть у меня в комиссии одна знакомая. А там… Кто знает! – Карпова хитро улыбнулась морщинками вокруг глаз. – Москва тут недалеко. Поступишь как победительница и уедешь.

Полина вылетела из учительской совершенно окрыленная.

«Поступишь и уедешь! Она сказала: поступишь и уедешь».

И полетели один за одним уроки, и Полина была на них болезненно прилежна, и тянула руку в ответ на любой вопрос, и терпеливо строчила по цифровой бумаге пластиковым карандашом, еле сдерживая счастливую улыбку.

Последней в расписании стояла сдвоенная химия. Химик Геннадий Сергеевич, хмуро подергивая себя за бородку-эспаньолку, шел по списку фамилий сверху вниз, но, как только натыкался на Максимову, кивал ее заранее поднятой руке. Полине казалось, что учеба – универсальный способ одновременно быть на виду и при этом прятаться. Если ты хорош в учебе, никто тебя не тронет: ведь ты занимаешься чем-то важным, а тогда никому дела нет до того, что творится у тебя внутри.

После химии она задержалась в школьной лаборатории. Схватила с полки несколько стеклянных слайсов с образцами простых беспозвоночных и примостилась за микроскопом у окна, что-то быстро записывая.

– Полина, мне закрывать надо, – нахмурился химик, сунув голову в опустевший класс из коридора. Камера над дверью подмигивала красным, давая понять, что дверь закроется, как только обьектив уловит усатое лицо Геннадия Сергеевича.

Полина сложила руки в молитвенном жесте:

– Геннадий Сергеевич, ну, пожалуйста, я к Битве Школ готовлюсь!

Химик удивился:

– Это с Львовной-то? Она тебя выдвигает? Ну молодец, что тут скажешь. Ты всегда у нас на передовой.

Полина сияла.

– Но правила есть правила, – тут же посерьезнел химик. – Знаешь, как нас Алевтина разносит за незаблокированные кабинеты… – Геннадий Сергеевич зябко поежился: перспектива выслушивать от директрисы очередной поток претензий ему явно не нравилась.

Химик нетерпеливо мял в руках коричневый кейс, раздувшийся от пластиковых тетрадей, и Полина со вздохом сдалась: Геннадий явно не собирался уходить, не закрыв кабинет.

Ее все равно распирало от счастья: эссе в голове звенело потоками новых мыслей, оставалось только облечь их в слова, и тогда, тогда…

Полина бежала по пустым коридорам, изредка встречая запоздалых знакомых: они кивали головами, как куклы, и были бесконечно далеки от Полины. Она летела к своему будущему, что билось внутри, как всполошенная птица; расправляло крылья, и ослепляло, и отражалось в стеклах окон, за которыми густели ранние осенние сумерки. Птица Будущего вспыхнула перьями в зеркале на первом этаже у гардероба – там, где обычно Полина натягивала на плечи бесформенную теплую куртку. Но птицу это не смутило, и она полетела дальше – наружу, туда, где еще утром Полине было невыносимо плохо, где она грела руки под козырьком школы, а изо рта вырывался пар.

Остановилась Полина только тогда, когда перебежала через темную границу переулка и наткнулась на развилку двух равновеликих дорог. Первая вела вдоль старых десятиэтажек, мимо гастронома, петляя сквозь три-четыре похожих как близнецы темных двора, и упиралась в Полинин дом-корабль. Мысль о предстоящей ночевке в квартире с обезумевшим отцом тут же уронила сердце Полины куда-то в район желудка.

Вторую дорогу кто-то заботливо выложил плиткой: она вела в сторону новых районов, Завода и того квартала, в котором жила Агата Димитрова.

У Агаты можно было поесть и переночевать – если хорошо попросить ее мать, Аллу, бледную полноватую даму в россыпи родинок цвета корицы на покатых плечах. Муж Аллы и отчим Агаты, Павел Юрьевич, работал на заводе гибких дисплеев, что не мешало ему причислять себя к консерваторам и всячески поддерживать начинания жены. Дама она была вздорная, но отходчивая. В родителях Агаты парадоксальным образом сошлось стремление к достатку и защищенности, как у технократов, и при этом глубокое недоверие к инновациям.

Полина ощутила, как урчит от голода в животе: она не ела с момента разговора с Карповой в учительской – и с тоской вспомнила выложенную желтоватой плиткой кухню Димитровых, теплую и просторную. Подоконник там был уставлен баночками с домашними джемами, вялеными томатами, горшками с микрозеленью – все это мать Агаты покупала у таких же знакомых консерваторов или растила сама на балконе в теплице.

«Никакого ГМО, все свое, выращенное вот этими руками, ешьте, девочки, ешьте», – приговаривала Алла Ивановна всякий раз, когда голодная и промерзшая Полина садилась за стол в этом гостеприимном, но все-таки чужом ей доме. Время здесь как будто остановилось. Если Полина не смотрела в окна, то ей казалось, что они путешествуют в этой квартире, как в машине времени, в начало века – туда, где еще была нефть, по улицам ездили бензиновые автомобили, а по телевизору новости читали реальные, а не цифровые люди.

Полина дернулась было в сторону дороги, выложенной плиткой – но вдруг остановилась. Это означало бы, что ей придется рассказать матери Агаты, как ее чуть не задушил отец, – но тогда Алла уж точно позвонит в ювенальную комиссию, и прощай, Битва Школ.

Она потопталась на месте, прислушиваясь к себе. Птица все стучалась где-то в районе сердца, в тепле, под курткой. Полине так хотелось с кем-то поговорить, поделиться радостью, страхом и надеждами – но, кажется, не было ни одного живого человека на всей земле, кому она могла бы об этом рассказать.

И вдруг ее осенило.

Полина свернула на свою дорогу, но пошла не домой, а двинулась к окружному шоссе. Через пятнадцать минут она уже направлялась в сторону кладбища.

Полина обязательно расскажет обо всем маме.

И та будет рада.