Читать книгу Жизни обратный отсчет. Воспоминания - - Страница 6

Те, кто в наши дни совершает поездку в комфортабельном фирменном поезде из центральной России в Узбекистан, знает, насколько она утомительна, хотя длится не более двух дней. Наша же поездка осенью 41 – го из Усмани до станции Каган, что возле Бухары, в эшелоне, сплошь составленном из теплушек – товарных вагонов, совершенно не приспособленных для перевозки людей, длилась больше месяца. Человек привыкает ко всему; привыкли мы и к такому вагону, ставшему, в сущности, своеобразной коммунальной квартирой, где у каждой семьи был свой угол, точнее – место на настиле, не огороженное ничем от других таких же мест. Как и в любой коммунальной квартире, у нас время от времени возникали какие- нибудь проблемы, связанные, скажем, с местом у двери вагона во время движения поезда, с уборкой и выносом мусора, с очередностью приготовления пищи на металлической печке, стоявшей в центре вагона. Возле печки, нещадно дымившей, несмотря на наличие дымохода, выведенного наружу через одно из окон, всегда находился неснижаемый запас угля и деревянных брусьев или досок, обеспечением которых занимались мы, ребята. Дело это было нехитрым, благо на любой станции всегда можно было найти кучи угля, которым заправлялись паровозы, а также горы деревянных ящиков, бревен и брусьев. Движение нашего эшелона не вписывалось ни в какие закономерности: иногда за короткое время преодолевались большие расстояния, иногда сутками стоял он где-нибудь в тупике, и тогда огромное скопище людей, населявшее его, заполняло подъездные пути, перрон, пристанционную площадь и вокзал. В таких случаях устраивались грандиозные стирки, мужчины снаряжались за водой, а вагоны ощетинивались выведенными через окна брусьями, между которыми натягивались веревки для сушки выстиранной одежды. Со стороны такие вагоны выглядели нарядными, словно специально украшенными цветными флагами. За стиркой следовали купания. Собственно, купали только детей, взрослые же ограничивались мытьем головы и верхней части туловища. Когда мылась мама, мы с отцом натягивали простыню, закрывая маму от постороннего глаза. На некоторых станциях местными жителями продавалась горячая картошка, соленые огурцы и помидоры, вареная кукуруза, свежие овощи и фрукты. Все это, к вящей радости женщин и детей, закупалось в больших количествах, и в вагонах устраивался форменный пир, украшением которого иногда становилось несколько четвертинок водки, которые еще можно было купить в пристанционных буфетах. Никто, включая детей, не перебирал едой, – деликатесами казалась какая-нибудь жалкая котлета с перловой кашей, а то и постный борщ, купленный в столовой или в так называемом ресторане. По мере продвижения на восток, наш стол пополнялся блюдами татарской и башкирской кухни. Мама с подозрением смотрела на огромные вареники с конским мясом и пирожки, начиненные какой-то травой.

– Фи! – восклицала мама, брезгливо отталкивая от себя кастрюлю с варениками, – конское мясо – как это можно! Буду умирать с голоду, но в рот эту гадость не возьму.

Отец из солидарности тоже отказался их есть, а я, Фима и Евочка уплетали за обе щеки. Я думаю, что, если бы отец не открыл маме содержимое злополучных вареников, ее отношение к ним было бы другим. Пирожки с травой у детей

воодушевления не вызывали; мы вытряхивали из них траву и съедали только тесто. ….. Продолжительное пребывание на больших станциях, имело и познавательное значение. Иногда мы с отцом направлялись знакомиться с жилыми районами, примыкающими к железной дороге, посещали рынки и магазины, с интересом рассматривали военную технику, стоящую на платформах поездов, отправляющихся на фронт, разговаривали с солдатами и командирами, сопровождавшими эту технику, не раз видели и демонтированное оборудование заводов, вывозимое в тыл. На одной из станций повстречался нам бронепоезд, – короткий состав с «закованными в латы» паровозом, и несколькими вагонами разной высоты. Они были обшиты стальными листами, и оснащены пушками и небольшими башенками с прорезями для наблюдения. Бронепоезд, который до этого представлялся мне гигантом, с развивающимся над орудийной башней красным флагом, разочаровал меня своим неказистым видом, заброшенностью и какой-то беспомощностью. Уж больно сиротливо смотрелся он со своим подслеповатым паровозом среди таких же дряхлых, видимо отслуживших свой век, безжизненных локомотивов. Было интересно наблюдать за работой маневрового паровоза «кукушка», юрко сновавшего среди составов, выбирая нужные ему вагоны, которые он без видимых усилий затаскивал на горку и которые оттуда, уже самостоятельно, скатывались на выбранный для них сцепщиками путь, формируя состав одного направления. Впервые увидели мы и работу поворотного круга, который, вращая, словно игрушку, въехавший на него паровоз, ставил его в нужное положение, после чего тот, как бы обретя второе дыхание, устремлялся к ожидавшему его составу, чтобы доставить его в нужное место. Мы, мальчишки, уже неплохо разбирались в марках локомотивов, знали, чем отличается, скажем, паровоз «ФД» (Феликс Дзержинский) от «ИС» (Иосиф Сталин), мы могли с закрытыми глазами только по пыхтению паровоза определять его принадлежность к той или иной модели. Мы уже знали, для чего рабочий – железнодорожник обходит один за другим составы, выстукивая своим молотком на длинной рукоятке колеса, открывает металлическим крючком дверцы букс колесных пар и заливает в них, при необходимости масло из продолговатого чайника. Восхищала виртуозная работа сцепщиков, которые под лязг буферов, столкнувшихся между собой вагонов, спущенных с горки, ловко подныривали под них, чтобы соединить металлические разъемы гибких шлангов пневмотормозов и набросить тяжелые звенья цепи на крюки, связывая тем самым вагоны между собой. Закончив работу, они дудели в короткую блестящую на солнце трубу и делали отмашку флажком, давая этим машинисту маневрового паровоза сигнал о завершении сцепки. На больших узловых станциях продолжительные стоянки не были в тягость, надоедали долгие ожидания на разъездах и небольших станциях из -за неопределенности положения: никто не знал ни того, почему эшелон остановлен, ни сколь продолжительной будет стоянка. В таких случаях из вагонов выходили только при крайней необходимости, поскольку уже имели место отставания от поезда пассажиров, легкомысленно удалившихся от вагонов на приличное расстояние. Такого рода «ЧП» доставляли немало волнений и хлопот членам семей, отставших от поезда, а также начальнику эшелона (была такая должность), чьи действия иногда приносили свои плоды в виде благополучно возвращенных семьям перепуганных и изрядно потрепанных смельчаков, охочих до приключений. Увы,

не всегда аналогичные происшествия заканчивалось столь счастливо, и тогда слезам и стенаниям не было предела. Не были исключениями и трагические случаи. Очень часто во время стоянок на периферийных путях поход на вокзал за водой, кипятком или продуктами превращался в опасное занятие, сопряженное с преодолением препятствий в виде стоящих или проезжающих поездов. Приходилось пролезать под вагонами, пересекать железнодорожные пути и прыгать с подножек товарного вагона на набегающий на тебя паровоз. Мне самому доводилось несколько раз перебегать под движущимися, пусть медленно, вагонами и ощущать страх и головокружение, стоя в узком пространстве между мчащимися в противоположных направлениях грохочущими поездами.

Шли дни, и наш эшелон, миновав Уральск, Актюбинск и Казалинск, медленно, но верно приближал нас к конечной цели эвакуации. Менялся ландшафт местности: равнины, с зелеными и ухоженными участками, переходили в унылую пустынную, лишенную зелени, степь, степь – в горы; расстояния между населенными пунктами становились все больше и больше. Поезд нырял в туннели, погружая нас в пугающую темень, заполненную едким паровозным дымом, и, словно играя нашими чувствами, заставлял холодеть сердца в те мгновения, когда вагоны, словно повисая над пропастью, проходили узкие участки пути, ограниченные, с одной стороны отвесными скалами, которых, казалось, можно было коснуться рукой, и уходящим глубоко вниз бездонным ущельем, – с другой. На разъездах и в степи стали появляться верблюды и ослики, нагруженные огромными вьюками, юрты с куполообразными крышами и казахи, облаченные в халаты и меховые шапки, несмотря на жаркую погоду. Верблюды участливо смотрели на нас своими большими и грустными глазами, продолжая свою нескончаемую жвачку. Некоторое время железная дорога тянулась вдоль реки Сырдарья, несшей свои желтые воды в Аральское море. Река была совершенно не похожа на полноводные Днепр и Волгу. Мне вспомнился Собь с его прозрачной водой и зелеными берегами, захотелось очутиться дома у запруды с ее теплыми каменными плитами, пробежаться босиком по влажной траве, на бегу сбрасывая с себя одежду, и погрузиться в сверкающую на солнце воду. Однажды поезд остановился перед закрытым семафором в каких-нибудь десяти метрах от Сырдарьи; было большое искушение окунуться в реку, когда не только взрослые, но и дети, забыв об опасности, очертя голову, бросились в мутную, казавшуюся грязной, воду.

– Пойдем, папа, – канючил я, дергая его за руку. – Только туда и назад.

– Я тоже пойду, – голосом, не допускающим возражения, сказал Фима и начал стаскивать с себя рубашку.

– Никуда вы не пойдете, – твердо сказала мама, видя, что отец начинает колебаться.

– Еще, не дай бог, отстанете от поезда, – я ж тогда с ума сойду. Посмотрите на эту воду. Это что, вода? Вы же не свиньи, чтобы лезть в эту грязь. Меня б озолотили, – не пошла бы.

– Ну, мама! – Продолжал я канючить.

– Чтоб я так была здорова, – вы не пойдете! – Завершила мама разговор своей самой страшной клятвой, и мы остались. Остальные, побарахтавшись в воде, спокойно вернулись в свои вагоны мокрыми, пахнущими свежестью без всяких

следов грязи на теле, не считая запачканных ступней тех, кто босиком преодолевал расстояние от реки до эшелона. Я сильно обиделся на родителей, и эта обида усилилась еще и тем, что, как назло, ждать на этом месте пришлось еще не менее получаса.

– Вот видишь, – говорил я зло маме, – можно было трижды выкупаться за это время, а ты не пустила.

Перестань, – вступился за маму отец, – еще будет время выкупиться и поплавать. И, как бы в компенсацию за отказ в купании, на очередной станции купил нам приторно сладкую вяленую дыню в форме сплетенного из полосок небольшого калача.

«На фронте плохие дела», – шепотом делился отец с мамой полученными на вокзале новостями, – наши оставили Курск.

– Так это уже Россия! – ужаснулась мама.

– Да, – подтвердил отец, – плохо, очень плохо!

– Это значит, что Украина и Белоруссия _- У немцев, – договорила за отца мама и тихо всхлипнула, – что с нами будет?

– Что будет, то будет, – философски заметил отец, и, успокаивающе, продолжил, – через несколько дней кончится наша кочевая жизнь, прибудем на место, устроимся, я начну работать, а Абраша пойдет в школу. Мы уже действительно стали похожими на цыган, – ты только посмотри, как отрасли волосы. Первое, что предстоит сделать – это постричься и как следует обмыться, хорошо бы в бане. У меня все тело чешется.

– Кстати, знаешь, Иоси, – совсем тихо сказала мама, делая большие глаза, – я сегодня у Евочки вычесала вошь. Ты представляешь, какой ужас! Нужно будет проверить, все ли в порядке у мальчиков – что-то Фима стал часто кроцаться. Никогда не думала, что у моих детей могут завестись вши, – снова всхлипнула она. Когда уже все это кончится? Ты говоришь – несколько дней. Каждый день такой поездки отнимает полгода жизни, посмотри, на кого я похожа – похудела так, что на мне все болтается. Может быть, стоит сойти в Ташкенте. Ташкент большой город, где наверняка найдется жилье и работа. А?

– Мы не можем сойти в Ташкенте, – возразил отец, – нас там просто не примут, поскольку направление выдано в Каганский эвакопункт, ты же знаешь. Что же до твоего вида, то похудание пошло тебе на пользу, ты стала еще красивей.

– «Красивей», – передразнила она отца и добавила на идише: а зохен вэй, какая я красивая! … В другой раз после таких слов мама непременно достала бы зеркальце и посмотрелась бы в него, но сейчас не было настроения, и она оставила слова отца без внимания.

В Ташкенте, и Самарканде мы стояли очень мало и, как предсказывал отец, к концу недели прибыли в Каган, откуда в тот же день, получив необходимые документы, выехали на станцию Кермине. Поездка в Кермине заняла всего несколько часов и была приятной в том смысле, что ехали мы не в надоевшем до чертиков товарном, а в пассажирском вагоне, предназначенном для местного сообщения, наподобие нынешних электричек. Вагон был полупустой, и мы с комфортом расположились на нескольких сиденьях, подстелив под себя одеяла. Фима, против обыкновения, тотчас же улегся, чем вызвал беспокойство у родителей.

– Что это с ним? – Спросил отец, обращаясь к маме.

Мама пристально посмотрела на свернувшегося калачиком Фиму и тронула его лоб.

– У него, по-моему, температура. Иоси, достань из моей сумочки термометр.

У Фимы действительно оказалась высокая температура. Уже пару дней тому назад он шмыгал носом, покашливал и жаловался на головную боль, хотя по-прежнему оставался резвым и беспокойным. Сегодня же его как будто подменили, он скис, от его былой активности не осталось и следа; никогда не страдающий отсутствием аппетита – он на этот раз капризничал, отвергая любую еду. Голос его погрубел.

– Нужно бы показать его доктору, – произнесла мама и, как бы отвечая самой себе, добавила, – да где же его найти. Что будем делать? Его бы надо попоить горячим чаем с молоком, сделать гоголь-моголь, поставить компресс на лоб, но где все это достать. Он, видно, простыл где-то, – много ли ему нужно.

– Нет, – возразил отец, – вряд ли это простуда, – я водил его сегодня уже дважды в уборную, у него сильный понос. Может он что-то такое съел вчера, ведь за ним нужен глаз да глаз.

– А что «такого» он мог съесть, – обиделась мама, – кушал он, как и все. Правда мог подобрать что-то, но я все время с детьми, они постоянно на виду. И еще, тебе не кажется странным такое сочетание – понос и кашель?

– Нет, не кажется, – делая ударение на «кажется», заметил отец, – такая болезнь, как дизентерия, как тебе известно, протекает иногда при высокой температуре. А вообще мне это напоминает, знаешь что? Вспомни, когда Абраша болел корью, у него была точно такая картина: температура, кашель, понос, хриплый голос _.

– И сыпь по всему телу, – добавила мама. А ведь сейчас у него сыпи нет, я это уже проверила. В любом случае, сразу же по приезде нужно найти врача.

– А его не нужно искать, – раздался бархатистый голос сидевшего напротив наискосок высокого мужчины с большими на выкате глазами, – Вы его уже таки имеете.

Я давно обратил внимание на двух пассажиров, трапезничавших по соседству. На аккуратно расстеленном на сиденье носовом платке были выложены зелень, огурцы, помидоры, куски мяса, лепешки и ранее никогда не виденный мной красный стручковый перец. Мужчина брал за хвостик этот красивый глянцевый пурпурно-красный длинный стручок, макал его в соль, насыпанную на кусочек бумаги, и, не спеша, отправлял его в рот, делая при этом такое выражение лица, как будто поглощает изысканный деликатес. При этом его выпуклые глаза становились еще большими, казалось, они вот-вот вылезут из орбит и начнут свою самостоятельную жизнь без всякой связи с лицом. Проглотив перец, он крякал и отправлял в рот кусочек мяса, заедая его лепешкой, за которой следовал помидор, огурец и зелень. Наблюдая за ними, я заметил, что технология приема пищи, последовательность поглощения составляющих трапезы, выдерживается ими так, как если бы это отрабатывалось на протяжении длительного времени. Ели они очень аппетитно, и одно это вызывало у меня слюноотделение, но этот красавец перец, этот удивительный овощ, красивее которого я в своей жизни никогда не видел, возбуждал во мне трудно сдерживаемое желание попросить его у наших попутчиков или даже стащить незаметно от них и родителей, поглощенных проблемой больного Фимы. Мне казалось, что, попробовав его, я уже никогда не

смогу забыть этот вкус, как не смог забыть вкус мандарин, которые приятель отца привозил иногда под новый год в Ильинцы. Забегая вперед, скажу, что, не поверив объяснениям родителей, уверявших, что стручковый перец – штука несъедобная и даже коварная, и что деликатесом его, как и ненавистный рыбий жир, которым родители пичкали нас, не назовешь, я все же настоял, чтобы мне его купили. Невозможно передать чувство, охватившее меня, когда, откусив пол перца, я, вместо ожидаемого наслаждения, испытал пытку горечью и жжением, будто мне в рот вылили концентрированную кислоту или зажженную паклю; внутри меня бушевал пожар, который нельзя было погасить никакими средствами. ……К нам, вытирая на ходу руки, подошел лупоглазый улыбающийся крепыш в выцветшей тенниске.

– Так. Краем уха я слышал ваш очень профессиональный, с медицинской точки зрения, разговор, – иронично начал он, – поэтому мне остается только подтвердить или опровергнуть ваш диагноз, коллеги. Ну, покажите мне вашего шлеймазела.

Сев на сиденье рядом с Фимой, он расстегнул пуговицы на Фиминой рубашке, внимательно осмотрел его живот и спину и, попросив у родителей ложечку, заставил ноющего Фиму открыть рот и высунуть язык. Наглядевшись вдоволь, он начал смешить брата, корча рожицы, затем достал из нагрудного кармана деревянный стетоскоп, точь-точь такой же, как и у нашего ильинецкого врача Гейне – высокого сухопарого пожилого немца с пышными белыми усами, которого я почему-то побаивался. Летом он всегда приходил при галстуке в белом полотняном костюме, в белом картузе и парусиновых туфлях, был строг и немногословен; не помню, чтобы он когда-нибудь улыбался, но был корректен и вежлив. Зимой он носил меховую шубу с огромным отложным воротником, меховую шапку пирожком и обувь в галошах. После прихода немцев в Ильинцы, он продолжал работать, как врач, оказывая услуги, как жителям, так и немецким военным, с которыми же и уехал в Германию, когда советская армия стала приближаться к местечку. После войны говорили о нем разное, однако в памяти он остался как хороший врач, которому многие были обязаны своим здоровьем.

Выслушав Фиму, наш попутчик, разобрал свой стетоскоп и спрятал его в карман.

– У вашего мальчика корь, а сам он – хорошее наглядное пособие для студентов мединститута – настолько классически проявляются в нем признаки начинающегося заболевания. Действительно, сыпи на теле у него еще нет, но зато есть на небе.

Слово «небо» прозвучало у него как «нобо».

– Диагноз окончательный и обжалованию не подлежит, – шутливо закончил он свою тираду. Лекарства… Я напишу вам, какие лекарства следует взять в аптеке. И еще. Если кто-то из ваших детей не переболел корью и не имеет прививки, лучше их держать подальше от больного. А ты, наглядное пособие, – подмигнул он Фиме, – не очень – то зазнавайся, а в наказание за то, что не уберегся, придется тебе полежать пару недель. Понял? Вы, мамаша и папаша, не очень расстраивайтесь, корь – болезнь не смертельная, хотя и заразная; было бы хуже, если бы он заболел тифом, что для нынешнего времени – вещь вполне обыкновенная, – «успокоил» он родителей.

– Главное для вас сейчас – как можно быстрей определиться с этими «бэбэхами», – показал он пальцем на наши баулы, – найти жилье и уложить больного в постель.

Здесь хороший здоровый климат и мальчик быстро пойдет на поправку. Кстати, куда вы направляетесь? В Кермине? Не самое лучшее место на земле, но и там жить можно.

– А какое же место самое лучшее, – спросил отец, улыбаясь, – где этот рай?

– Конечно же в Одессе. Я лично не знаю лучшего места для еврея, чем Одесса. А знаете почему? Потому что даже неевреи там евреи, в том смысле, что за многие десятилетия совместного пребывания объевреились до такой степени, что отличить еврея от нееврея невозможно. Вот я, к примеру, кто по национальности? Еврей, скажете вы, и будете неправы, я – немец, хотя признаваться в этом сейчас не очень- то хочется. Одесса – город интернациональный и, если бы существовала такая национальность – «интернационал», у одессита была бы в паспорте записана именно эта национальность. Кстати, знаете ли вы, что здесь, в Узбекистане, живет много веков так называемые «бухарские» евреи, практически ничем не отличающиеся от узбеков. Они, конечно, чтят еврейские традиции, но в остальном – такие же, как и остальные в Узбекистане. Вы еще познакомитесь с ними. Теперь о Кермине. Это небольшая железнодорожная станция с единственным предприятием – хлопкоочистительным заводом, где можно найти работу. С жильем очень плохо: преобладают маленькие частные, в основном глинобитные дома. Где могут разместиться беженцы, не представляю, хотя на улице никто не живет. Народ как- то устраивается. Наверное, и вам удастся что-нибудь придумать. Во всяком случае, я желаю вам этого. Да. Будете в Одессе, заходите. Любого милиционера в Люсдорфе спросите, где дом Блюма, и он вам скажет: «как, вы не знаете, где живет наш самый известный хулиган?» Хулиган – это я. Да, да, не удивляйтесь, я уже давно никого не задираю и окна не бью, более того стал врачом, а меня по- прежнему все знают, как Мишку-хулигана.

Поблагодарив врача одессита, оказавшегося более, чем кстати, в нашем вагоне, мы выгрузились на перрон вокзала станции Кермине. Мы перенесли наши вещи под тенистое дерево у арыка – узкого канала с журчащей прохладной водой, уложили Фиму на баулы, и отец направился на поиски жилья, наказав мне ни на шаг не отлучаться от мамы. Со своего места мне было видно, как отец, поднявшийся на веранду чайханы, располагавшейся над арыком в нескольких десятках метров от нас, обратился к группе узбеков, сидевших на ковре, поджав под себя ноги, и неторопливо потягивавших чай из больших чашек без ручек – пиал. Он что-то объяснял им, показывая рукой на нас, затем, видимо подчинившись их просьбе, присел на корточки, взяв протянутую ему чайханщиком пиалу, которую тут же наполнили чаем из большого цветастого чайника. Еще через четверть часа отец в сопровождении одного из сидевших в чайхане узбеком, полусогнутого с белой бородой клинышком, вышел из чайханы и направился в сторону железной дороги. Вернулся он нескоро с уже знакомым мне узбеком, восседавшем на двухколесной телеге, запряженной осликом. Мы погрузили на телегу баулы, усадили Фиму рядом с белобородым узбеком, мама же категорически отказалась ехать, предпочитая идти пешком вместе с остальными. По дороге отец рассказал, что купил маленький однокомнатный домик с сарайчиком в крохотном дворике. Домик оказался глинобитным строением с земляным полом и с плоской низкой крышей, над которой возвышался прокопченный дымоход печи, занимавшей добрую четверть комнаты. Как

оказалось, впоследствии, крыша эта имела обыкновение протекать в сезон дождей; вода размягчала глину, и она вываливалась внутрь дома, образую дыры, через которые просвечивалось небо. Уже после ухода отца в армию мы зацементировали крышу и это защищало ее на какое-то время. Деревянная, сбитая на скорую руку выкрашенная в красный цвет дверь, выходила во внутренний дворик, окруженный глинобитным забором – дувалом с проемом для калитки. В доме царил полумрак – единственное небольшое окошко без форточки пропускало мало света, электрического освещения не было, его заменяла керосиновая лампа, зажигавшаяся еще до наступления сумерек. Во дворе рядом с сарайчиком «красовалась» полуразрушенная низкая кирпичная печь, которой пользовались круглый год, исключая зиму, для приготовления пищи. В наследство от старых хозяев нам досталась металлическая двуспальная кровать с ржавой пружинной сеткой и маленький деревянный стол. Мама пришла в ужас, увидев то, что отец называл домиком, и что скорее походило на сарай. Поплакав немного, она начала приводить комнату в порядок, и вскоре вымытая и очищенная от мусора, она обрела жилой вид. Для больного Фимы организовали какой-то топчан; ложем для всех остальных должна была служить одна единственная кровать.

_. В дверь постучали. На пороге стоял невысокий плотный скуластый мужчина восточной внешности с абсолютно гладкой как яйцо головой. Из-за его спины выглядывал похожий на него мальчик моего возраста.

– Салям алейкум, соседи, как устроились? – Обратился мужчина к отцу и не дожидаясь ответа, отметил, – вижу, вижу – для вашего положения – совсем неплохо. Меня зовут Эльдар Ахмерович Ахмеров, меня здесь все знают, мой дом за вашим забором. Это мой сын – Ильяс – средний; а вообще-то у меня их семеро сыновей. Пришел познакомиться и узнать, может что нужно.

Он говорил правильно, почти без акцента, и если бы не внешность, вполне мог бы сойти за европейца.

– На нашей улице, продолжал он, – живет только одна русская семья – из раскулаченных, люди озлобленные, мы с ними не контачим. Я сам казанский татарин, учился в русской школе и нашими друзьями всегда были русские, думаю – мы с вами тоже подружимся. Откуда приехали? – Поинтересовался он. – С Украины? Приходилось бывать. Сколько же времени вы были в пути? Более месяца?! Ай-ай – ай! Намучились, наверное? Теперь, слава богу, – все уже позади. Здесь, в Кермине, придете в себя, осмотритесь и обживетесь. И еще вот что, я, собственно, пришел пригласить вас к нам сегодня на обед. Вы ведь давно, я думаю, не ели горячую пищу, а жена моя готовит так, как могут готовить только татары. Кроме того, вы ведь еще не успели запастись продуктами. Так что обед будет для вас кстати. А за обедом мы и познакомимся поближе. Ильяс зайдет за вами. У меня во дворе собака, но она на привязи, так что не бойтесь. Через час-полтора мы ждем вас.

– Как же мы пойдем к ним, – забеспокоилась мама, едва пришедшая в себя после посещения неожиданного гостя, – на кого мы оставим Фиму?

– Это нужно, – тоном, не допускающим возражения, сказал отец. Нам обязательно нужно познакомиться с соседями, они могут оказаться очень полезными для нас. Нам ведь многое нужно узнать: где здесь больница и аптека, как вызвать врача, где можно устроиться на работу, где записать Абрашу в школу и

многое другое. Они, похоже, здесь живут давно и их советы будут для нас не лишними. Что касается Фимы, то Абраша посидит с ним.

– Не хочу сидеть с ним, хочу идти с вами, – закапризничал я, но отец был непреклонен, и я остался.

После ухода родителей к соседям я решил осмотреться. Наш дворик, который торцом своим смотрел на высокий глухой забор местной тюрьмы, был крайним в ряду домов на улице. Слева от него располагался пустырь, на котором были свалены деревянные ящики разной величины. На некоторых из них были отбиты доски, и в образовавшиеся щели можно было разглядеть каменные скульптуры, невесть как попавшие сюда. Задняя стена нашего дома выходила на другую параллельную улицу, соседствовавшую с неглубоким каналом, – сухим летом и заполненным водой в период дождей. За каналом начиналось песчаное предгорье, плавно переходящее в горный массив, величественно возвышающийся над местностью. Предгорье казалось безжизненным, полностью лишенным растительности. Время от времени в разных местах возникали небольшие смерчи, поднимавшие в воздух сухой кустарник, траву, песок и мусор – бумагу, тряпки и щепу. Было интересно наблюдать, как огромный хобот смерча вбирает в себя все это, увеличиваясь в размерах и становясь все более темным; его верхушка словно живое существо, изгибаясь и вращаясь, казалось, осматривает окрестности, выявляя места, которые следует почистить. Впечатляли горы. Глядя на них, я испытывал непреодолимое желание немедленно отправиться к этим изумительно красивым творениям природы, посмотреть на них вблизи и подняться на одну из вершин, чтобы открыть для себя новый мир, новые таинственные земли, простирающиеся за этим горным массивом, непохожие на все то, что я видел перед собой. Мне представлялось, что там, на вершине я почувствую себя птицей, парящей над землей, властелином вселенной. Искушение было велико и я, словно загипнотизированный, преодолев канал, пошел навстречу горам, до которых, казалось, рукой подать, однако, чем больше я шел, тем дальше они отдалялись от меня. Спохватился, когда понял, что прошел очень приличное расстояние. Забеспокоился и оглянулся, чтобы удостовериться в том, что дорогу назад я еще смогу найти. И тут то, что я увидел сзади себя, заставило меня остановиться и застыть: на расстоянии десяти – пятнадцати метров стояло, высоко подняв большую голову с широко открытой пастью, существо, похожее на огромную ящерицу. Время от времени оно, как заведенное, либо подгибало передние лапы, и тогда его голова опускалась почти до земли, либо поднималось и вытягивалось вперед, широко открывая свою пасть, показывая тем самым свои отнюдь не добрые намерения. Оно не двигалось с места и издавало приглушенные звуки. Вначале мне даже показалось, что я вижу крокодила. Поразмыслив немного, решил, что в горах крокодилу взяться вроде бы неоткуда, а, приглядевшись к нему, понял, что в его пасти нет зубов и что хвост этого существа совсем не аллигаторский, и, хотя меня это наблюдение несколько успокоило, испугался я не на шутку. Этим чудищем оказался варан – безобидное существо, воинственная поза которого выполняла своеобразную защитную функцию. Я обошел варана и прытью пустился домой. К счастью родители еще не успели вернуться, а Фима спал, мирно посапывая. Родители вернулись домой не с пустыми руками. Кроме еды для меня и Фимы, соседи снабдили их продуктами, кастрюлями, какими-то лекарствами и

одеялом. Из разговоров родителей между собой я понял, что соседи оказались гостеприимными и участливыми людьми, готовыми взять на себя опеку над нашей семьей, по крайней мере, на время, пока мы не станем здесь на ноги. Ахмеров обещал отцу помочь с устройством на работу и выполнил это обещание: отец был принят на работу охранником на хлопкоочистительном заводе. Мы с Ильясом подружились, и он начал знакомить меня с соседскими пацанами, предупреждая их о том, что обида, нанесенная мне, будет рассматриваться им, как собственная обида. Как выяснилось позже, с Ильясом никто не решался заводиться, поскольку его братья, известные как отпетые драчуны, никому спуску не давали. Однажды Ильяс предложил сходить с ним к его отцу на работу. Эльдар Ахмерович работал заведующим продовольственной базой, снабжавшей тюрьмы и лагери для заключенных в округе. База располагалась в огромном пакгаузе на железной дороге и была забита мешками с мукой, бочками, ящиками и картонными коробками. В центре пакгауза высилась гора вяленой рыбы, запахом которой, казалось, пропиталось все, что здесь находилось. На вершину этой горы можно было забраться по пологому деревянному настилу. Ильяс показал мне, что с этой горы можно скатываться, как с горы снежной: он поднимался по настилу наверх, усаживался на припасенную им для этой цели доску и скользил вниз. Его отец, выделявший Ильяся в своей большой семье, снисходительно смотрел на все проделки младшего сына. Уходя домой, Ильяс всегда нагружался сумкой с продуктами. Делалось это совершенно открыто, как нечто само собой разумеющееся. Иногда что-то перепадало и нам, особенно после ухода отца в армию. Нам выдали продовольственные карточки, по которым мы получали хлеб, муку и сахар. Овощи, фрукты иногда молоко покупалось на рынке. Рынок в Кермине в годы войны производил впечатление барахолки, где эвакуированные продавали, большей частью безуспешно, свои носильные вещи, предметы обихода и драгоценности. Из-под полы продавались дефицитные лекарства, продовольственные карточки, а также продукты питания, отсутствующие в свободной торговле. Узбеки привозили на рынок овощи и фрукты, а также молочные продукты; изредка в продаже появлялись тушки молодых барашков. Прямо на земле располагались продавцы табака для кальянов и высушенных маленьких полых тыкв, служивших своеобразными табакерками для особо любимого узбеками табака, закладываемого под язык. Круглый год на рынке продавались разного сорта изюм и урюк. Рынок был местом встреч, где обменивались новостями, а также центром притяжения для подозрительных личностей, воров, карточных шулеров, нищих и инвалидов, только что вернувшихся из госпиталей. Вся эта пестрая публика постоянно конфликтовала между собой, так что драки и поножовщина были обычным для того периода времени делом. Другим центром притяжения неизменно являлся вокзал. Туда к приходу поездов приходили люди в надежде встретить кого-либо из знакомых или родственников, а то и просто поглазеть на проезжающую публику.

Здесь в Кермине все было необычно: язык, на котором местные жители общались между собой, палящее солнце, глинобитные дома и заборы, колоритный рынок, фрукты, ранее не виденные мною, люди, облаченные в любое время года в теплые халаты, подпоясанные платками, арыки, могучие тенистые платаны, ишаки почти в каждом дворе, оглашающие своим «Иа-иа-иа!» всю округу, караваны

верблюдов, навьюченные тюками с хлопком, горы белоснежного хлопка – сырца на территории хлопкоочистительного завода, днем и ночью издающего глухой рокот, ящерицы, змеи, большие кузнечики с крыльями всех цветов радуги. Все в поселке было заполнено звуками. Грохот проезжающих поездов, гудки паровозов и лязг буферов вагонов, мерный рокот завода, заунывное пение муэдзина, призывающего правоверных на молитву, пронзительные крики ишаков, перекличка собак, ночной вой шакалов – все это создавало своеобразную симфонию, воссоздать которую вряд ли смог бы какой-нибудь композитор. Каждый день я делал для себя какое- нибудь открытие. Выяснилось, что на привокзальной площади есть клуб, одноэтажное барачное здание, в котором время от времени демонстрировались фильмы, привозимые кинопередвижкой. Вход был платный и мы, пацаны, смотрели эти фильмы из недостроенной будки киномеханика, в которую можно было забраться по лестнице с улицы. Проблема заключалась в том, что в этой кинобудке пол не был настлан, были лишь деревянные балки, и нужно было, балансируя, как канатоходец, пройти по ним до стены с прорезями для кинопроектора и, стоя на цыпочках, смотреть на экран, время от времени уступая место другому, также желающему приобщиться к искусству кино. До сих пор не могу понять, как это никто из нас ни разу не свалился с этих балок вниз на кучу битых кирпичей. Своеобразным промыслом у детей и взрослых являлась заготовка на зиму топлива. Мы прочесывали железнодорожные пути в поисках выпавшего из тендера паровоза куска угля. Иногда удавалось принести домой полведра антрацита. Большой удачей считалось найти доску или сломанный деревянный ящик. Основным же видом топлива служил «утун» – низкорослый кустарник, росший в предгорье. На его заготовку отправлялись, как правило, большими кампаниями, вооруженными кетменями. Рубка высохшего за лето кустарника, цепко державшегося своими корнями в земле, было нелегким делом; заготавливать его нужно было много, так как горел он как солома и сгорал быстро. Поработав интенсивно кетменем, мы возвращались к вечеру навьюченные огромными связками «утуна», усталые, но довольные выполненной работой. Менее трудоемкой, но спортивно захватывающей и состязательной была заготовка верблюжьего кизяка, прекрасного топлива. Иногда недалеко от наших домов в предгорье останавливались на ночь верблюжьи караваны, и тогда мы, мальчишки, направлялись на свой промысел. Перебегая от одной кучки верблюдов к другой, мы собирали еще влажные глянцевые твердые какашки, похожие по форме на украинские пампушки да простят меня гурманы за такое сравнение. Сопровождающие караван, седобородые узбеки, усевшиеся, в круг на отдых с мундштуками кальянов во рту, беззлобно покрикивали на нас, когда мы чересчур близко подходили к их тюкам, а верблюды, беспрестанно жующие свою жвачку, поворачивали к нам свои морды с оттопыренными раздвоенными губами, обращая на нас взгляды, полные презрения и одновременно грусти. Собранные кизяки мы сушили на плоских крышах сараев, а то и просто на улице. В поисках неубранных кустов гузапайи (хлопчатника), тоже замечательного топлива, приходилось многократно прочесывать хлопковые поля на значительном отдалении от станции. Время от времени мы занимались разгрузкой железнодорожных вагонов, снизу доверху заполненных большими тяжелыми желтыми плитами прессованного жмыха хлопковых семян – отходов маслобойни, получая в качестве платы за этот

изнурительный труд несколько таких плит, горевших ничуть не хуже угля. …….. После нескольких недель адаптации к новым условиям жизни родители записали меня в школу, и в один из октябрьских дней я, вооруженный одной единственной тетрадкой, фаянсовой чернильницей в холстяном мешочке и перьевой ручкой, в сопровождении моих новых друзей направился к одноэтажному зданию школы, располагавшейся на противоположной окраине Кермине.