Читать книгу Жизни обратный отсчет. Воспоминания - - Страница 7

Приземистая, барачного вида, школа находилась на пустыре за кирпичными домами поселка, в котором жили семьи специалистов – работников хлопкоочистительного завода. Пустырь, видимо, предназначался для застройки новыми домами, однако война помешала этим планам, и теперь школа и соседствовавший с ней детский сад сиротливо выделялись на его краю. Впрочем, здесь располагался плац для занятий с допризывниками – фанерные щиты с изображениями немецких солдат, полоса препятствий, окопы и брустверы. В одном из таких окопов нашла себе пристанище молодая совершенно седая женщина, потерявшая рассудок, поразительно красивая, несмотря на рубище, в которое она была облачена. У нее не было вещей, лишь дно окопа было устлано какими-то тряпками, на которых она спала. Она не просила подаяния, но люди время от времени приносили ей еду и воду. Утром, идя в школу, мы проходили мимо ее окопа, и она улыбалась нам какой-то вымученной улыбкой, совершенно не соответствующей взгляду испуганной и измученной женщины. Удивительно, но дети не смеялись и не дразнили ее, даже когда она обращалась к ним, говоря что-то несуразное, или когда пела, вычесывая густым гребнем вши на клочок бумаги. Я не видел этого, но говорили, что она их ест. Мы привыкли к ее присутствию и были страшно удивлены, когда однажды ее не стало. За годы войны мне довелось видеть много изувеченных в боях и бомбежках людей – безногих, безруких, со страшными следами ожогов на лице, слепых с пустыми глазницами, но никто из них не произвел на меня столь ужасающего впечатления, как та безумная высокая красавица, сохранившая, несмотря на свое безумие стать и красу.

Учительница ввела меня в класс и усадила за парту рядом с каким-то высоким мальчиком, постоянно ерзавшим на скамье.

– Это новичок, – сказала она, – он с Украины, на перемене познакомитесь.

– А как его зовут? – Спросил кто-то.

– Ну, выйди сюда и назови свое имя и фамилию, – обратилась ко мне учительница, показывая на место у доски.

Я вздохнул, поднялся и вышел вперед. На меня смотрели кто с любопытством, кто насмешливо два десятка разного возраста ребят.

– Моя фамилия Шарнопольский и звать меня Абраша, – картавя, произнес я, и тут же услышал хохот класса. Смеялись все, громко и добродушно

– Абгаша, ха-ха-ха. Абгаша – манная каша. Абгаша, абгаша!

– Ну хватит! – Прикрикнула на них учительница. Тихо! Что тут смешного! Имя как имя. Абрам, Авраам. Я когда – нибудь расскажу вам историю этого имени. Это будет очень интересный рассказ. Кстати ты сам-то знаешь, почему тебя так назвали? Нет? А что ты знаешь? Что умеешь? Сейчас проверим, как ты читаешь. Возьми эту книгу и прочти вот этот отрывок.

Это был Гайдар – «Тимур и его команда», который был мной читан, перечитан много – много раз.

– Читать с выражением? – Спросил я учительницу.

– С выражением, конечно, – улыбнулась она и озорно подмигнула.

Я начал читать «с выражением», меняя интонацию в тексте от автора и в диалогах персонажей. У меня это получалось, видимо, неплохо, потому что класс слушал

мое чтение внимательно, не перебивая. Учительница спохватилась, когда я дошел до конца главы.

– Молодец, – похвалила она, – хорошо читаешь. А как пишешь? Возьми мел и напиши на доске следующее предложение.

Под ее диктовку я написал короткую фразу, сделав в ней несколько ошибок.

– Да, читаешь ты несравненно лучше, чем пишешь. Ошибки грубые. А почерк! Придется тебе основательно заняться чистописанием. Садись. Арифметику проверим в другой раз. Так, учебников у тебя конечно нет. Будешь пользоваться библиотечными или, если кто-нибудь согласится, его учебниками.

…. На перемене ко мне подошло несколько мальчишек, завязался разговор, обычный для случая первого знакомства. Почти все они были физически более развиты, чем я.

– Какая кличка была у тебя там, на Украине? – Поинтересовался кто-то.

– Какая кличка, – не понял я, – что такое «кличка»?

– Ну как тебя звали пацаны на улице и в школе? Не Абрашей же.

– Абрашей, – подтвердил я. – Не было у меня клички. И зачем она мне, если есть имя, – искренне недоумевал я.

Ребята переглянулись между собой, а затем устремили на меня взгляды, выражавшие неприятие непонимания мной очевидных и простых истин.

– Слушай сюда, – сказал один из них насмешливо, – у всех у нас есть кликухи, будет она и у тебя, хочешь ты этого или нет. Пацаны, как будем кликать его?

Долговязый парень, мой сосед по парте, стоявший рядом, взглянул на меня сверху вниз, затем, взяв за плечи, развернул меня в одну, а затем и в другую сторону.

– Бургун, – сказал он, обращаясь к остальным вопросительно. – Точно бургун.

– Бургун и есть, – подтвердил парень с белесыми глазами.

– Бургун, бургун, – одобрительно закивали остальные. – Теперь ты бургун.

Слова «бургун» я не знал и потому спросил долговязого:

– Что такое «бургун»?

– Бургун – это горбонос, – снисходительно объяснил он. – У тебя – то нос горбатый, понял?

Я потрогал свой нос, нащупал на нем небольшую едва заметную горбинку, и обиженно сказал:

– Я не горбонос и не бургун.

– Бургун, Бургун, – зашумели все. Ты теперь должен беречь свой бургун.

Предостережение беречь свой нос, как оказалось, имело вполне определенный смысл, и было далеко не излишним, потому что уже на большой перемене ко мне подошел улыбающийся паренек в клетчатой рубашке и предложил:

– Эй, Бургун, давай «стукнемся».

Он выглядел вполне миролюбиво и в его предложении я поначалу не увидел никакой угрозы, хотя сам смысл предложения был мне неясен. Я улыбнулся ему в ответ и извиняющимся тоном попросил его объяснить мне, что это означает. Он еще шире улыбнулся, хлопнул меня по плечу и, приняв стойку боксера, просто сказал:

– Стукнуться – это значит подраться.

– Подраться? – Удивился я, а зачем, мы ведь с тобой не ссорились, я тебе ничего не должен, ты мне тоже. Я даже не знаю, как тебя зовут. Почему мы должны драться! Глупо драться без причины.

– Так ты же новенький, а каждый новенький должен с кем-нибудь стукнуться. Так у нас заведено. В этот раз твоя очередь стукаться. Мне сказали – Миня (меня зовут Миня), проверь этого Бургуна. Это, Бургун, твой первый экзамен здесь. Не станешь драться со мной, будешь драться с кем-нибудь другим. Нельзя не драться – сочтут трусом, и будут колотить тебя по случаю и без случая. А так, стукнешься, и тебя возьмут в нашу компанию.

Мне в мои девять лет еще не доводилось драться и поэтому я тоскливо смотрел на улыбающегося Миню, не представляя, как я это стану делать. Я, конечно, видел, и не раз, дерущихся детей и взрослых, но одно дело наблюдать за этим со стороны, другое – участвовать в драке самому. Даже наблюдая за дерущимися людьми, я испытывал страх – мне казалось, что драка обязательно должна распространиться и на окружающих, поэтому я никогда не задерживался на месте, где она происходила. Сам вид дерущихся людей вызывал у меня отвращение – искаженные злобой лица, вытянутые напряженные шеи, расквашенные губы, кровоточащие носы, крики и ругань, порванная одежда. Жуть… Миня ждал ответа, а я никак не мог собраться с духом, чтобы ответить ему. Подошли еще ребята, среди них несколько незнакомых мне.

– Ну что, договорились? – Спросил коренастый смуглый парень, сверкнув металлической коронкой на переднем зубе и, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Как будете драться – по любви или по злости? Вероятно, ни Миня ни я зло не выглядели, поэтому коренастый, внимательно оглядев нас, распорядился:

– Будете драться по любви.

Я не знал, что значит драться по любви, но, рассуждая логически, решил, что в любом случае это лучше, чем драться по злости. Стало чуть легче, и, хотя я чувствовал, что мой внешний вид, не выдает во мне бойца с хорошими бойцовскими качествами, я бодро произнес:

– Стукаться, так стукаться, по любви, так по любви.

– Ты-то хоть знаешь, как дерутся по любви, – спросил коренастый.

– По любви – это до первой крови. Как у кого пойдет кровь из носу или, допустим, губу расшибет, так драке и конец. Понял?

– Понял, – упавшим голосом едва слышно ответил я.

– Ну, так начинайте, – последовала команда.

….Мы стояли, друг напротив друга и Миня ждал, когда я начну, я же ждал первых действий Мини, мои руки стали тяжелыми, словно налились свинцом, на лбу выступила испарина. Миня, видя мое состояние, никак не решался первым ударить меня. Окружавшие нас ребята зашумели и стали покрикивать:

– Миня, врежь ему под дых! Ну, давай! Ну! Чего ты ждешь?

Понукаемый пацанами, Миня лениво толкнул меня в грудь. Я чуть отступил и виновато улыбнулся, руки мои по-прежнему висели вдоль туловища как плети.

Ну, Бургун, ну давай! – Умоляюще просил Миня.

Он снова толкнул меня, и я вновь отступил на полшага. Это стало его сердить, и он толкнул меня уже двумя руками, а затем нанес удар, который пришелся в плечо. Плечо заныло, и я инстинктивно потрогал его ладонью, и – вовремя, поскольку

рука, потянувшаяся к плечу, отразила очередной удар Мини, который постепенно входил в раж. Его удары становились все более и более чувствительными, а один из них едва не сбил меня с ног. Вдруг я почувствовал соленый привкус крови во рту, щека горела, как если бы ее опалило огнем. И тут я взорвался. Не соображая, что делаю, я бросился на обидчика и стал беспорядочно наносить ему удары, размахивая руками, как ветряная мельница. Не ожидая такого напора, Миня стушевался, и я, воспользовавшись временным замешательством противника, боднул его головой в лицо. Удар пришелся Мине не по вкусу, и бой закипел с новой силой. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы нас не разняли. Когда меня оттаскивали от орущего Мини, я изловчился, пнул ногой его и еще того, кто скрутил мне руки. Итог поединка был плачевен: разбитый нос у меня (предостережение не помогло), опухшая губа и порванная рубаха у Мини. Я еще не успел отойти от возбуждения, когда ко мне подошел коренастый подросток, и влепил мне затрещину.

– За что? – Заорал я, ринувшись к нему. Однако меня вновь схватили за руки.

– Тебе было сказано – до первой крови, – объяснил коренастый, – ты же, после того, как тебе Миня разбил нос, снова полез в драку. А это не по правилам. А так, – он оглядел меня, словно увидев впервые, – ты – ништяк, дрался неплохо.

– Пацаны, – обратился он к ребятам, продолжавшим держать меня за руки, – отпустите его и уложите на землю – видите, у него еще кровь идет из носу. Намочите тряпку холодной водой и приложите к его носу. А ты, Миня, приложи к губе вот это. И он протянул ему большой складной металлический нож.

– Конечно лучше бы медяк, – продолжил он, да где же его взять.

У меня был пятак, который я нашел на улице пару дней тому назад. Однако дать его Мине, моему врагу, разбившему мне только что нос, Мине, колотившему меня без зазрения совести и оравшему на меня, как на врага народа, казалось верхом безрассудства. Через минуту, тем ни менее, я уже благородно протягивал Мине большой медный пятак. Впоследствии мы с ним, став друзьями, часто вспоминали, смеясь, этот поединок. Это была первая, но, отнюдь не последняя драка. Ко мне стал задираться живший неподалеку от нас подросток, крепкий полноватый узбек, вечно ходивший босиком. Его черные от грязи огрубевшие ноги резко контрастировали со стеганым халатом, под которым ничего, кроме широких полотняных штанов с закатанными штанинами, не было. На нашей улице среди пацанов он утвердился как самый сильный борец, побеждавших всех. На русском языке он разговаривал с трудом, хотя матерился и на русском, и на узбекском мастерски. В своем желании подтвердить свое лидерство, он и его окружение постоянно провоцировали кого-нибудь на борьбу с ним. Не обошли своим вниманием и меня. Я столкнулся как-то с Керимом (так звали его), возвращаясь из школы, когда он шел по улице, широко расставляя ноги, в сопровождении ватаги ребятишек, таких же босоногих, как и он. Увидев меня, они остановились, и Керим поманил меня рукой. Я стоял на некотором отдалении от него и внимательно рассмотрел его. На вид ему было лет 17- 18, хотя, как впоследствии оказалось, ему еще не исполнилось 15-ти. Распахнутый халат обнажал его мускулистую грудь, в сильных загорелых руках он держал согнутый пополам кожаный ремень. Держа его перед собой, он то сводил, то резко разводил руки, производя этим щелкающие звуки, похожие на удар кнута.

– Ты, малый, – Сказал Керим, обращаясь ко мне, – давай поборемся.

Я был ему по грудь, он был вдвое шире меня, и его предложение побороться я воспринял как шутку.

– Может быть потом как-нибудь, когда я немного подрасту, – засмеялся я.

Но Керим не принял моего отказа.

– Давай поборемся, – Повторил он свое предложение, не давая мне пройти мимо него.

– Ты что дурной что ли, – недоумевал я, – ты же вон, какой громила, меня одним пальцем свалишь. Если тебе так хочется бороться, иди на вокзал, там много таких, как ты.

– Не надо вокзал, – Отмахнулся Керим, – зачем вокзал, тут бороться будем. Тут хорошо, земля мягкая, не больно падать, – и Керим посмотрел на ступни ног, утопавшие по щиколотку в дорожной пыли. – Давай, а?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, давай я буду одной рукой бороться, одной левой.

– Как, – Не понял я, – а куда ты вторую руку денешь?

– А мы ее поясом к боку привяжем, – и Керим, опустив руку, прижал ее к телу, показывая, как это будет выглядеть.

Я с сомнением посмотрел на возвышающегося надо мной Керима. Было страшновато, но вместе с тем и очень соблазнительно показать себя отчаянным парнем, не побоявшимся выступить против «самого» Керима, что надолго избавило бы меня от драк и побоев и закрепило бы за мной репутацию «своего парня».

– Ладно, – С угрозой в голосе, – согласился я.

– Привязывайте ему руку, только покрепче, я сам проверю.

Пояс с трудом сомкнулся на выпуклом животе Керима, безразлично наблюдавшим за этой операцией.

– Ну-ка попробуй вытащить руку, – Предложил я ему.

Керим простодушно дернул рукой, и она легко выскользнула из-за пояса.

– Нет, так дело не пойдет, – возмутился я, – нужно привязать руку веревкой. Давайте ищите веревку.

– Ищите, – Скомандовал Керим, и пацаны бросились врассыпную.

Принесли веревку, и я собственноручно спеленал его ею так, что витки этой веревки опоясали его тело от пояса и чуть не до плеч. Пока я пеленал Керима, он безропотно сносил мои приготовления и лишь тогда, когда, упершись одной ногой в его бедро, пытался с усилием затянуть и завязать узел, Керим беззлобно прикрикнул на меня и потребовал, чтобы я ослабил веревку. Закончив работу, я посмотрел на Керима и не смог удержаться от смеха – уж очень комично он выглядел: в то время, как верхняя часть халата под врезавшимися в тело веревками плотно облегала его грудь, нижняя – растопырилась на бедрах словно пышная юбка, и, будь халат чуть подлиней, Керим в этом одеянии походил бы на куклу- матрешку, которой покрывают чайники во время заварки чая. Робко засмеялись и остальные, Керим, тоже поддавшись общему настроению, улыбаясь, повилял бедрами и покружился, словно демонстрируя новый наряд, чем вызвал новый взрыв смеха. Закончив кружиться, Керим посерьезнел и предложил начать. Все обступили нас так, что мы оказались в центре круга. Керим сделал шаг по направлению ко мне, вытянув свободную руку в намерении схватить меня. Я

прыгнул в сторону, и рука Керима повисла в воздухе. Сделав полуоборот, он снова попытался дотянуться до меня, но и на этот раз я повторил свой прием. Я понимал, что не должен позволить Кериму ухватить меня, поэтому я плясал вокруг него, как боксер, уклоняющийся от ударов более сильного противника. Керим попытался сделать подсечку ногой, но я был начеку, и Керим промахнулся. В следующий раз, когда тяжело дышащий Керим вновь попытался сделать подсечку, я ответил ему тем же, нанеся удар по щиколотке, в момент, когда поднятая им нога устремилась в мою сторону. Потеряв равновесие, Керим рухнул на бок, подняв облако пыли. Какое-то время ранее непобедимый борец собирался с мыслями; для него, как и для меня случившееся было полной неожиданностью. Ребята помогли ему подняться, и через минуту схватка возобновилась с новой силой. На этот раз Керим был более осторожен, он внимательно следил за тем, какие кренделя выписывают мои ноги в пляске вокруг него. Я же следил за тем, чтобы его рука постоянно находилась на безопасном расстоянии от моего тела. В какой-то миг я потерял бдительность, и Кериму удалось схватить меня за рубашку. Я инстинктивно отпрянул назад, раздался треск рвущейся рубашки и тут я услышал злорадный голос, невесть каким образом оказавшегося поблизости Фимы:

– Ага, рубашку порвал, рубашку порвал, мама узнает-будет тебе!

Меньше всего мне хотелось, чтобы эту схватку видел кто-нибудь из нашей семьи – и надо же! Фима, однако, никуда не побежал, а продолжал с интересом наблюдать за борьбой, заложив руки за спину. Брат никогда не был ябедой, но когда мне или Евочке грозила, как ему казалось, какая-нибудь опасность, будь то лай собак или приближение пьяных людей, он немедленно устремлялся домой, чтобы позвать на помощь. Он еще ни разу не видел меня в потасовке, и потому смотрел на происходящее с огромным интересом и вниманием. Мне удалось вырваться из рук Керима ценой порванной рубахи и предстоящей взбучки от родителей. Керим был явно раздосадован тем, что ему никак не удается использовать свои приемы и свое очевидное преимущество более сильного и опытного борца. Он вновь устремился ко мне, размахивая своей вытянутой рукой. Я поднырнул под нее и оказался за его спиной. Было большим искушением пнуть ногой в его необъятный зад, но я сдержался и подмигнул Фиме – мол, знай наших. Фима, однако, никак не отреагировал на мое обращение к нему, зато друзья Керима отреагировали на мои выкрутасы возгласами одобрения, они явно «болели» за меня, забыв о своем друге и протеже. Я же, чувствуя их поддержку, осмелел и вновь попытался свалить Керима подсечкой, но он, опередив меня, ударом ноги поверг навзничь, а затем, проявив завидную прыть, в мгновение ока навалился на меня всем телом, фиксируя явную победу. С самого начала у меня не было ни малейшего шанса победить, но несмотря на свой проигрыш, я вышел из этой схватки достойно, оказав, несмотря на отсутствие опыта, серьезное сопротивление гиганту Кериму. Когда мы поднялись, раздался дружный смех: вывалявшись в дорожной пыли, мы обрели довольно комичный вид. Смеялись все, в том числе и мы с Керимом, не смеялся только Фима, на глазах у которого стояли слезы. Он жалел меня, проигравшего Кериму, жалел брата, которому предстояло получить сполна и за участие в борьбе, и за порванную рубаху и выпачканную одежду, а также за плохой пример, который я подаю младшим.

Слух о моей борьбе с Керимом дошел и до школы. Я почувствовал это по тому вниманию к себе, которым окружили меня мои сверстники в классе и вообще в школе. Мне наперебой стали предлагать разного рода услуги, угощали фруктами и монпансье, кто-то подарил мне тетрадку, купить которую можно было только на рынке и за немалую цену. На второй день после борьбы ко мне подошел Егор – тот самый крепыш с фиксой во рту, который верховодил в школе.

– Ну, как Керим? – Спросил он, сплюнув сквозь зубы. – Побил его?

– Нет, – честно признался я, – это он побил меня. Да и по-другому быть не могло – какой я, а какой он.

И я показал габариты Керима, широко разведя руки, как показывают размер пойманной рыбы. Это признание, как и то, что я ни одним словом не обмолвился в оправдание об отсутствии борцовского опыта, произвело на Егора впечатление, и он, похлопав меня по плечу, произнес:

– Бургун, хорошо, что не стушевался и полез в драку, хорошо, что не задаешься и не берешь на себя лишнее, не хвастаешься, значит. Будешь в нашем «кодле» – нам такие нужны. Тебе скажут, где мы собираемся после школы, придешь?

– Приду, – твердо пообещал я, обрадовавшись тому, что меня признали за своего.

– А почему не спрашиваешь, зачем мы собираемся и что делаем? – Прищурив глаза, спросил Егор.

– Чего зря спрашивать, сами скажете, если будет нужно, – резонно рассудил я.

Егор одобрительно кивнул, сплюнул и легко ткнул меня кулаком в плечо.

– Ну, дуй в свой класс.

Вечером Миня привел меня в пустующее полуразрушенное глинобитное строение на краю железнодорожной станции, ранее принадлежавшее стрелочнику. В маленькой комнате с облупленными стенами, исписанными ругательствами, в полумраке на полу сидело около десяти человек, дымивших самокрутками и внимавших словам выделявшегося крепким телосложением крупного наголо обритого мужчины лет 25-ти. На нас с Миней никто не обратил никакого внимания, лишь Егор, сидевший рядом с бритоголовым, взглядом указал нам на место в углу. Вслед за нами в помещение вошел еще один парень, неся на вытянутых руках лепешки и какую-то еду, которую поставил на расстеленную перед бритоголовым газету. Бритоголовый засучил рукава и стал есть. Даже в полумраке я разглядел, что его руки до локтя покрыты татуировкой: на левой руке клинок, обвитый змеей, на правой – обнаженная женщина. Поев, он вытер губы тыльной стороной ладони и хмуро спросил у Егора:

– Что это за малец пришел с Миней? Кто его сюда звал? На кой хрен?

Он грязно выругался и продолжил:

– Хули ты самовольничаешь …, у тебя мозги есть?

Слово мозги он произнес с ударением на «о».

– Ты еще из детского сада писунов приведи. Ты глянь на него – на что он годится такой хиляк?

– Я его позвал, – не отводя взгляда от бритоголового, ответил Егор. Сам же велел приводить нужных пацанов. Бургун не хиляк, и не смотри, что он мал, он с Керимом боролся. Не каждый пойдет на это, ты же знаешь Керима – он ведь запросто кого хошь придушить может. А Бургун его не забоялся. Потом он не болтун, язык за зубами держать умеет. Нее, Бургун свой кореш.

– Ну смотри Егор, на твою ответственность, поглядим, какой он в деле, – поднимаясь с пола, сказал бритоголовый и поманил паренька в мятой грязной рубашке, сидевшего у двери. Он что-то долго полушепотом сердито выговаривал ему, поминутно сплевывая сквозь зубы на пол. Паренек молча слушал бритоголового, согласно кивал опущенной головой и когда тот закончил, пообещал:

– Гад буду, завтра принесу.

В подтверждение серьезности обещания паренек выполнил клятвенный ритуал, который часто использовался блатным народом: ногтем большого пальца он ковырнул передний зуб, словно собираясь выдернуть его, а затем прочертил этим же пальцем полосу на горле, как бы подтверждая готовность положить свою голову, в случае невыполнения им обещания. Удовлетворившись услышанным, бритоголовый обратился к мальчишкам с наставлением:

– Я говорил, и еще раз, может быть, в последний, хочу напомнить – здесь забудьте о маме и папе. Слово «здесь» он произнес с ударением. Эта хибара, конечно, не ваш дом, ваш дом, где вы спите, но я ваш пахан; все, что я от вас требую должно выполняться без вопросов и лишних слов. Все, о чем мы говорим – не для чужих ушей, язык держите за зубами, кто бы вас, о чем ни спрашивал. И не бойтесь никого, я вас всегда защищу, да и вы сами можете постоять за себя. Нужно, чтобы боялись нас. Будут бояться – мы здесь будем хозяевами, не менты, не те фиксатые, что со свинчатками и финками по базару шатаются, они только с виду страшные, а так – в основном на понт берут. О нас они уже немного знают и держатся поодаль. Со временем и они придут к нам, а мы еще поглядим, брать их к себе или послать их к ёб. матери. Если узнаете, что они обдирают тех, кто нам платит, сразу же ко мне. О каждом новом, что появится в нашей зоне, тоже сразу ко мне. Завтра мы работаем с картежниками и наперсточниками. Не трогайте только безногого, который у входа обычно сидит. Его мать еще одну похоронку получила; теперь только он один в семье кормилец. С деньгами знаете, что делать – в общаг. С сегодняшнего дня деньги будут у Лехи.

Бритоголовый накинул на голые плечи услужливо поданный кем-то пиджак и, смачно сплюнув сквозь зубы, распорядился:

– Леха, тащи пацанам жратву.

Родителям я, разумеется, ничего не сказал о том, где был и с кем виделся, прекрасно понимая, какую реакцию это могло бы вызвать. У меня появилась тайна и мне очень хотелось, несмотря на запрет, поделиться ею с кем—то, рассказать, похвастаться, что принят в компанию подростков, значительно старших меня, занятых очень серьезным и далеко не детским делом. Я тогда не представлял себе, насколько опасным и чреватым возможными последствиями могло бы стать мое активное участие в деятельности этой, как сказали бы сейчас, преступной группировки, тем более, что, как оказалось впоследствии, рэкет был не единственным и не самым впечатляющим видом ее деятельности. К счастью, это все прекратилось в связи с неожиданным исчезновением бритоголового после того, как в хибаре, в которой мы встречались, был найден труп обнаженной молодой девушки, изнасилованной и убитой, по-видимому, бритоголовым. Лидера, способного заменить бритоголового, в нашей группе не нашлось, и она распалась к несказанному удовольствию конкурентов. Несмотря на это «слава» о наших

«деяниях» еще долго следовала за нами, оберегая нас и меня, в частности, от хулиганских разборок. Что касается школы, то даже преподаватели не то, чтобы заискивали перед нами, но определенно закрывали глаза на многие наши проделки и выходки. Нам сходило с рук такое, за что других исключили бы из школы. Как-то в школе появился новый учитель, раненный и контуженный в боях. Одетый в военную форму, он вошел в класс, прихрамывая и опираясь на узловатую трость. Хмуро оглядев нас, он положил трость на стол рядом с классным журналом и с трудом опустился на стул. При этом лицо его побагровело и приняло мученическое выражение. Двумя руками он поправил под столом не сгибающуюся ногу так, что ботинок оказался в промежутке, разделявшим стол и первый ряд парт. Этот ботинок с полу истертой подошвой, нелепо торчащий как бы сам по себе перед столом, и гримаса, исказившая лицо учителя, вызвали смех у части ребят. Не поняв причину веселья, учитель оторвал взгляд от журнала, огляделся вокруг, в надежде найти возмутителя спокойствия и, не найдя такового, недоуменно уставился в класс. Его щека дергалась, и дети, решив, что он, включившись в игру, подмигивает, разразились громовым хохотом. Реакция учителя была неожиданной. Схватив трость, он хватил ею об стол с такой силой, что чернильница взвилась в воздух и, описав дугу, опустилась на одну из парт. В классе воцарилась зловещая тишина. Какое-то время учитель приходил в себя и, видимо, устыдившись своего порыва, стал оправдываться, ссылаясь на контузию. Он рассказал о том, что был контужен, отражая психическую атаку фашистов, шедших как в кино – в полный рост с автоматами, стреляя от бедра. Рассказывая об этой атаке, он как бы заново переживал тот день.

– Представляете, дети, – плача говорил он, – мы их убиваем, а они, как саранча идут и идут на наши окопы и все ближе и ближе. У нас винтовки, у них автоматы; они что-то орут: то ли поют, то ли ругаются, из-за грохота не разберешь. Один фриц – здоровяк ввалился в мой окоп и набросился на меня, и хотя был он пьян, как извозчик, возможно, одолел бы меня, если бы рядом не взорвалась граната и не прикончила его. Тогда – то меня и контузило. Я с трудом выбрался из-под него. Хочу встать – и не могу, нога не слушается. Смотрю – от колена и до ступни кровь, то ли моя, то ли фрица. Начал ощупывать: осколок гранаты торчит чуть ниже колена. Поначалу боли я не ощущал, даже попытался осколок этот вытащить, но не успел: ранило меня вторично. Очнулся в госпитале. С тех пор нога не сгибается и голову часто ломит. Как найдет что-то, так она просто раскалывается на части. Он снова поморщился, и щека его задергалась.

Немного успокоившись, он вымученно улыбнулся и, как бы невзначай сказал:

– А знаете, ребята, до войны я был классным футболистом. Мечтал попасть в институтскую сборную. Война проклятая все поломала. Теперь уж не побегаю. А как хочется, вы даже себе представить не можете. Это я только с виду старый. Мне ведь только 21 год, я даже семьей не успел обзавестись, и, – он грустно усмехнулся, – уже, видно, не обзаведусь. Кому нужен инвалид, да еще такой, как я, у которого что ни день то голова раскалывается, то припадки, как у эпилептика. Знаете, кто такой эпилептик? Он помолчал, ожидая реакции.

– Лучше вам этого не знать и не видеть. На меня влияет все. Я не жалуюсь, просто заранее хочу, чтобы знали и не пугались, если со мной в классе случится припадок.

Чаще всего это бывает, когда понервничаю, – он энергично потер виски и продолжил,

– Поэтому прошу вас не испытывайте мое терпение. А уж если случится припадок, то в это время меня лучше не трогать, сам отойду. Ясно? Он повысил голос и еще раз повторил: Ясно? А теперь продолжим урок.

Продолжить, однако, ему не дали. Посыпались вопросы о войне, о немцах, об их зверствах, о партизанах, информация о которых только-только стала появляться. Интересовались, где его ранило, где лечился. И, хотя большинство вопросов были искренними, часть из них носила провокационный характер, нацеленный на то, чтобы сорвать урок. Такие попытки продолжились и в последующие дни. Учителя прозвали «Рупь пять». «Рупь пять негде взять, надо заработать» – так дразнили хромоногих. Вначале он не обращал на это внимание, наивно полагая, что нас действительно интересуют его рассказы о войне, о его переживаниях, о его тяжелой личной жизни после возвращения из госпиталя. Когда в классе стало твориться что-то невообразимое, когда в открытую ребята стали демонстрировать неповиновение и пренебрежительное отношение к нему, когда в ходе объяснения урока ученики начинали ходить по классу, громыхать крышками парт и громко смеяться, «Рупь пять» начинал раздражаться, впадать в неистовство, и, выбрав наиболее хулиганистого, как ему казалось, ученика, начинал гоняться за ним, громко крича, перемежевывая свои гневные высказывания матерными словами. «Обидчик» же вел свою игру – он то давал учителю возможность приблизиться к нему, то, лавируя между партами, увертывался от палки, которой, потерявший контроль над собой, «Рупь пять», пытался достать его. Оканчивалось это все тем, что обессиленный и тяжело дышащий учитель возвращался к своему столу и, уронив на столешницу голову, разражался глухими рыданиями.

Сейчас, спустя почти 60 лет, я задаюсь вопросом, почему, дети, сами жившие тяжелой жизнью, часто недоедавшие, нередко лишенные теплой одежды или обуви, дети, чьи отцы и старшие братья воевали, получали ранения и порой погибали, проявляли такую, мягко говоря, черствость к человеку, чья нелегкая боевая судьба должна была бы вызывать противоположные чувства. Ответ на свой вопрос я нахожу в предположении, что война, лишив детей родительской ласки, опеки и внимания, ожесточила их характеры, чему не в малой степени способствовала окружавшая их обстановка. Не случайно военные годы породили довольно большое число малолетних преступников, детей со сломанными судьбами, промышлявшими кражами, попрошайничеством и обманом.

Война не война, а школа жила своей жизнью – уроки, перемены, самокрутки в уборной, разборки. Неожиданно куда-то исчез «рупь пять», видно не выдержал нашего буйного характера. В школе не очень сильно нагружали нас, большую часть так называемых домашних заданий мы успевали делать в классе, так что дома свободного времени было много. Я еще в Ильинцах пристрастился к чтению (читать-то я начал с пяти лет), читал все подряд, без какой-либо системы и очень страдал, когда читать было нечего. В школе обнаружилась библиотека, ютившаяся в маленькой комнатке, в которой книги были свалены в стопки, часть из которых была перевязана бичевой. Похоже, что с тех пор, когда их перевезли откуда-то, никто библиотекой не занимался. Я испросил разрешения заходить в эту комнату с тем, чтобы навести в ней маломальский порядок; валяющиеся на полу книги

больно резали мне сердце. С тех пор, как я начал читать, книга была для меня живым существом, она говорила со мной, поверяла свои тайны, учила жить. У каждой книги было свое лицо и свой характер – с одними мне было легко и приятно, с другими интересно. Иные, от которых веяло аристократичностью, раздражали своим выспреннем слогом и длинными рассуждениями. Бережно беря книгу в руки, я любовно поглаживал ее корешок и обложку, осторожно открывал ее, пробовал на ощупь бумагу и радовался, если она отсвечивала глянцем и содержала иллюстрации, расстраивался, увидев порванную или испачканную страницу. Чем толще была книга, чем больше она весила, тем приятней было держать ее в своих руках; такая книга грела душу и вызывала нестерпимое желание окунуться в ее содержание. Не удивительно, что моими первыми книгами, прочитанными в войну, были именно такие толстые, большого формата, главным образом переводные. Однажды, когда я зашел в класс с очередной толстой книгой, моя классная руководительница поинтересовалась, что я собираюсь читать, взяла у меня книгу и, посмотрев на обложку, спросила, кто посоветовал мне ее прочесть. Услышав, что я сам выбираю книги для чтения, усмехнулась и сказала, что эту книгу мне еще читать рано. Она велела вернуть книгу в библиотеку, однако я ослушался ее и был наказан – книгу я действительно не мог осилить. Книга эта называлась «Капитал» и написал ее некто по имени Карл Маркс.