Читать книгу Повести и рассказы. Книга 4 - - Страница 6

Кто бывал летом даже в самой захудалой сибирской деревеньке, тот не скажет о ней плохого слова: и рыбалка тебе, и охота, и ягоды, и грибы. Солнце палит, словно хочет вырастить ташкентский виноград. Комарики да мошка вечером – это для приезжих. Местному населению, к тому же ребятне, они нисколько не докучают.

Прислушаешься к тишине, а она живая: стук ведра у колодца; ворона, чем-то встревоженная, каркнет и растает за деревьями у соседа; лошадь процокает подковами о высушенную, словно камень, дорогу; чирикают и пищат в драке забияки-воробьи; Шарик тявкнет на забежавшую на грядку курицу, та, молча опустив голову, стремглав бросается наутёк в дырку под штакетником. Всё это так тихо, что на соседнем дворе уже и не слышно.

Вся деревенская ребятня – на реке. Черные от загара да чумазые плавают, играют, сражаются… Словом – живут. И ничего им в мире больше не надо: они веселы и счастливы сегодня, сейчас. Весь их мир здесь.

Надо же было – в этот добрый и тихий день, где можно ожидать самый громкий звук – удар грома, тишину взорвало.

С резкой болью в ушах детское население, в чём кто был, попадали на своих местах в прибрежную гальку. Они увидели, как из своего собственного двора через разлетевшуюся в щепки калитку вылетел дядя Ханафеев. Остатки калитки остались висеть на одной верхней петле.

Ханафеев сидел верхом, словно на лошади, только под ним была рычащая двухколёсная коляска. Слухи ходили, что Ханафеев привёз из города какой-то мотоцикл, но что это такое – никто из детского населения не знал, и теперь всех враз осенило: это и есть он, мотоцикл.

Между тем, задрав ноги, Ханафеев старался справиться с тем, что было под ним. Рёв, дым, пыль понеслись следом за ним. Наскочил на кур, ни о чём не подозревавших. Куры разлетелись, оставив на месте несколько упавших и раздавленных. Ханафеев только потом узнал: это были его собственные курицы, и крепко поругал жену, за то что выпускает их куда попало.

Сейчас было ему не до таких мелочей. Руль на большой скорости у мотоцикла дёргался из стороны в сторону, как необъезженная лошадь. Он явно хотел, но не мог остановить мотоцикл, летел вперёд, выписывая кренделя по ямам и колдобинам.

Мы, кто в чём был в тот момент на реке, бросились вслед за ним: кто в трусах, кто и без них, здесь было не до того. После первого испуга все были рады происходящему и помчались следом с воплями за удаляющимся чудом… Век техники для нас начался. Ханафеев неумолимо отрывался от нас. Мы, похожие на раззадоренный муравейник, вернулись на берег реки. Было тут не до игр. Слушали треск, удаляющийся в тайгу, и причитания жены Ханафеева.

– Ну, гад, вернись только – убью, обломаю ухват о твои рога, чёрт окаянный! – совсем не зло ругалась она. – Забор повалил, курей собственных задавил. – Её мясистый кулак будоражил воздух в направлении исчезнувшего за лесом мужа.

Ребятня с интересом окружила её и пострадавших куриц.

– Чё уставились, голопузые? Рады чужой беде? Вот посмотрите – подавит вас всех, как этих курей, не будете тогда смеяться.

– Тётя Фрося, а что это у дяди Христофора за телега такая? – для уточнения спросил самый смелый.

– Та чтоб она у него развалилась вместе с ним, телега эта. Мотоциклет, вот что это.

Пока таким образом тётка разряжала свои нервы с голопузыми, Ханафеев укрощал первую и пока, до времени, единственную технику в нашей деревне. Честно сказать – сражался он за свою жизнь самоотверженно. Всё же, как ни старался объезжать препятствия – наскочил на крепкий большой пень километрах в двух от деревни… Никто этого не знал. А только часа через два увидали Ханафеева, катившего свою покалеченную технику. Сам он, разумеется, был не целее мотоцикла: весь изодранный, в шишках и синяках.

Что происходило во дворе Ханафеевых, нас мало интересовало, там это было часто, и вся деревня к этому привыкла… Через некоторое время Ханафеев вышел со двора с полотенцем и мылом, направился к реке.

– Что, пацанва, как я, а? – обратился он к обступившим его ребятам. Он здесь чувствовал себя, и не без оснований, героем. – Соображать надо! – многозначительно сказал он сам себе, а нам подмигнул подбитым глазом.

Этим днём окончилась спокойная жизнь в нашей деревне. Теперь каждый день, после восстановления мотоцикла, Ханафеев с треском носился по деревне взад-вперёд, оставляя за собой злой синий дым, задушенных кур, гусей и кошек.

Он действительно быстро научился ездить, объезжать ямы и кочки. Но деревенская дорога была настолько плохая, что когда мотоцикл двигался со скоростью, казалось, он летит над ней, перепрыгивая с кочки на кочку.

Не буду говорить, как часто мотоцикл ломался, как часто доставалось самому мотоциклисту от хозяев его жертв. Скажу одно: Ханафеев был неумолим и неудержим, как злой дух.

– Вот, товарищи, граждане, по первозимку пригоню трактор, так и всех быков ваших диких подавлю. Это вам не что-нибудь: цивилизация, понимать надо, – такие и прочие речи вещал он односельчанам.

Такими разговорами и своими делами Ханафеев довёл всё население до того, что кто-то сходил в город и пожаловался на возмутителя спокойствия. Там же ему и сказали, что их бригадир, пропавший в последние дни невесть куда, действительно сейчас на курсах трактористов и по первой дороге пригонит в деревню трактор для перевозки леса, взамен лошадей.

Теперь деревенская ребятня не так часто бегала на реку – приходилось сторожить – кому кур, у кого другое. Раньше как было? Выпустишь их на дорогу – они и вольны до обеда. Попоил, покормил и опять на реку. Сейчас выгнать нельзя. В огороде тоже нельзя – все грядки склюют и разроют. Так и мучились. А убежишь на часок – жди взбучки от матери: петух помидорку склевал самую красную, ну взял бы да склевал зелёную, так нет же, вредитель. Чего греха таить – дорого мне доставались эти самые помидоры, не одна из расклёванных оканчивала своё земное бытие на моём лбу. Ну да что там, за прогресс ведь страдали, за будущее.

И будущее не преминуло себя долго ждать. Как только появилась первая санная дорога по тайге от деревни до города – Ханафеев засобирался.

Старухи узнали от жены, что её муж «смотался», по её же собственному выражению, за трактором. Деревня пустилась в рассуждения: вот оно, настал конец света, курей всех передавил, теперича нас всех трактором передавит. Чтоб его лихоманка взяла. И откуда он на нашу голову взялся, все беды от него.

– Тебя первую, Ахросинья, придавит. Сбегай от холеры, пока не поздно. Когда хоть уехал?

– Да ночью вчерась. Приказал не сказывать, так вот, вишь ли, не сдержалась, бабоньки, – глаза её были мокрыми.

– И правильно, что сказала. Мы теперь мужиков-то наших пошлём за деревню, навстречу, понавалят лесин поперёк дороги, никакой трахтур не пройдёт. Пусть колеет в своей нечестии.

Подобные разговоры ходили по деревне из дома в дом. Время шло, и никто ничего не делал. Я не слышал, как на третью ночь после отъезда Ханафеева трактор въехал в деревню. Но утром меня словно сдуло с кровати. Моё внутреннее чувство подсказывало – что-то случилось.

Быстро накинул одежонку и выскочил на улицу. До дома Ханафеевых было недалеко, за углом школы на берегу реки. Да, такого я не видывал, из-за толпившихся людей около ворот проглядывался трактор. Он был большой и совсем некрасивый, наоборот, черный и страшный. Ребятня с шумом лезла на его гусеницы, в кабину. Я тоже потрогал кое-что. Он оказался холодным и неприветливым. То ли дело лошадь: тёплая, ласковая… И чего в этой железяке хорошего?

Открылась дверь избы, и оттуда с цветущей физиономией вышел Ханафеев и ещё кто-то с галстуком, видно, начальство из города. Неизвестный громко поздоровался с крыльца со стоявшими за забором. Никто не ответил.

– Та что вы с ими. Я же говорил – дикари. Посмотрю пойду, не украли ли чего. Если что – полдеревни разнесу.

– Христофор Михайлович, не надо так. С понятием надо к местному населению.

– Оно мне, это местное население, уважаемый товарищ, извиняюсь, вот где сидит, – он провёл рукой по горлу. – А ну, разбегайтесь. – Ханафеев наклонился к трактору, что-то поделал и дёрнул.

Из трубы в небо рванул черный дым, раздался страшный грохот.

– Чтоб тебя, едрит твою бодрит, – успокаивал рванувшуюся лошадь подъехавший в этот момент к толпе дед Михайло. – Скоро всех вас, коняг, в дым переведут, одна вонь и останется. Смотри, милая, полетели ваши души и силушка к Богу в рай. Наработались. Чё делать-то будете? Задарма овёс жрать да ребятишек катать?

Ребятишкам в ту пору было не до какой-то уродливой лошади и старика, пусть и уважаемого на деревне. Тут историческое событие. Всё внимание было приковано к трактору и согнутой спине Ханафеева… Вот он выпрямился.

– Ну, кто прокатиться хочет, а, пацанва?

И так как никто ничего не ответил, подхватил первого, стоявшего рядом, и мигом посадил на сиденье в кабину, вскочил сам. Мальчик не знал, радоваться или реветь, и потому просто сидел и ждал, что ещё вытворит с ним дядя Христофор. Но тот совсем нестрашно улыбался и задвигал всем, что было в кабине.

– Разлетайсь, пока целы.

Люди бросились с узкой, под одну подводу дороги в сугробы. Трактор сердито рявкнул и побежал. Вернее, бежал не сам трактор, а его стальные дорожки, гусеницы.

И вдруг с криком «Дядя Христофор, прокати», перед самым трактором соскользнул с сугроба самый шустрый мальчуган. Я знал его, вечно ему не везло: куда-нибудь да вляпается. Поскользнулся, упал прямо под гусеницы.

Произошло то, что нельзя ставить в вину ни Ханафееву, да и никому вообще. Я был за спинами взрослых и не видел происходящего, только слышал душераздирающий крик мальчика, жуткий вой его матери, баб… скрежет железа…

Пригодились здесь и лошадь деда, и фельдшер, также наблюдавший происходящее.

– Послужи последний раз, Гнедко. Но, милая!

Мальчика увезли в город. Он остался жив, но одной ноги по колено у него не стало.

Прошло время. Трактор возил лес. Послали ещё трёх деревенских на курсы. Так через два года у нас появилось несколько тракторов и осталось несколько лошадей… И пошло: Назар Пихтов утонул вместе с трактором – спутал с похмелья заднюю скорость с передней и свалился с брёвнами с крутого берега при загрузке. Пока вытащили – поздно. Ханафеев сам баню свою своротил да венец из избы выворотил. Смотришь иной раз: трактор едет, а в кабине никого нет. Потом, оказывается, он в тракторе, только спит на рычагах, изрядно хлебнув… Вот так на нас и шла техника. Жизнь идёт, её не остановить.

– Да, хлопчики, смотрите, как мы жить стали. Техника, одно слово, – разглагольствует старый дед Михайло перед пацанами.

Теперь его уже никто не слушает, кроме нас, не идут к нему за советом: некогда, все спешат. Раньше не так было: чуть что – к деду за советом. Лошадь ли оступилась, или ещё что по хозяйству стряслось, или не выходит что. Теперь все всё знают, радио слушают, в город на машинах ездят.

– Так вот, техника, вам говорю – это вещь. Слыхивали – спутник, едрит твою бодрит, запустили в ентот самый… в космос.

– Ага.

– Так вот, ребятня, смотрите, чтоб наших мужиков, пьяниц окаянных, туда не заслали. Все звёзды пособьют и солнце под землю пустят. Как жить будете? Мне то что? Мне помирать время уж пришло.

Мы молча глядели на деда. Что это он говорит? Кого это он в космос собирается запускать? Спутник – это одно, а то мужиков. Придумает же. Наверно, из ума выжил от старости.

– А мож, наоборот, – сидя на завалинке, рассуждал, уже с собой дед. – Собрать их всех горемычных и турнуть к солнцу, гори оне ярким пламенем, эти пьяницы, лиходеи. – И потом опять снова нам говорит: – Техника для того и дадена, чтобы с умом к ней подходить. Она умная, эта техника. Видели, как она работает, когда к ней с умом? Ни одной коняге за ней не угнаться. Учитесь, вот. Будете лес возить, только опять же, с умом, – он не договорил, задремал.

Мы потихоньку расходились по своим мальчишеским делам.

Но дед не дремал, хитрил. Ему больше нечего было сказать детям, он и сам не знал, что будет дальше. Пусть растут, пусть видят безобразия своих отцов, пусть сами постигают то, чего ни он, ни их отцы не смогли, не успели, не захотели дать своим детям для будущей жизни.