Читать книгу Преследуя Аделин - - Страница 4

Манипулятор

Иногда у меня возникают очень темные мысли о моей матери – мысли, которые никогда не должны возникать ни у одной нормальной дочери.

Порой я сама себя не понимаю.

– Адди, ты поступаешь смешно, – звучит мамин голос из динамика моего телефона. Я хмуро смотрю на него, отказываясь с ней спорить.

Я не отвечаю, и она громко вздыхает. Я морщу нос. Меня поражает, что эта женщина всегда считала бабушку излишне драматичной, но при этом не замечает своей собственной склонности к драматизации.

– То, что твои бабушка и дедушка оставили тебе дом, еще не значит, что ты должна в нем жить. Он старый, и все в этом городе только выиграют, если его снесут.

Я ударяюсь головой о подголовник, закатываю глаза и пытаюсь отыскать крохи терпения в покрытой пятнами крыше моей машины.

Как я умудрилась испачкать ее кетчупом?

– То, что он тебе не нравится, не означает, что я не могу в нем жить, – сухо отвечаю я.

Моя мать – сука. Простая и незамысловатая. Она всегда была злобной, и я до сих пор не могу понять, откуда это в ней.

– Это же в целом часе езды от нас! Навещать нас будет невероятно неудобно, разве нет?

О, и как же я вообще выживу теперь?

Добираться до моего гинеколога тоже час, но тем не менее я все равно посещаю ее раз в год. И эти визиты гораздо более мучительны.

– Не-а, – отвечаю я и ставлю звонок на удержание. Хватит с меня этого разговора. Моего терпения хватает лишь на шестьдесят секунд общения с матерью. После я выдыхаюсь и больше уже не имею ни малейшего желания прилагать усилия для его продолжения.

Не одно, так другое. Она всегда находит, на что пожаловаться. В этот раз на мое решение поселиться в доме, оставленном мне бабушкой и дедушкой. Я выросла в поместье Парсонс, бегала бок о бок с его призраками по коридорам и пекла там печенье с бабушкой. И у меня прекрасные воспоминания – воспоминания, с которыми я не хочу расставаться только потому, что мама не ладила с бабушкой.

Мне всегда было непонятно напряжение между ними, но когда я стала старше и начала понимать мамину язвительность и ее завуалированные оскорбления в том смысле, в котором она их употребляла, все стало ясно.

У бабушки был позитивный, светлый взгляд на жизнь, она смотрела на мир сквозь розовые очки. Она всегда улыбалась и напевала, в то время как на маме словно лежит проклятье – вечно угрюма и смотрит на жизнь так, будто ее очки разбились в тот момент, когда ее вытащили из бабушкиного влагалища. Понятия не имею, почему ее личность так и осталась на стадии дикобраза – колючей стервой ее не воспитывали.

Когда я была ребенком, дом моих родителей находился всего в паре километров от поместья Парсонс. Мать едва терпела меня, а потому большую часть своего детства я провела там. Когда я уехала в колледж, мама переехала за город, добираться оттуда до особняка на машине час. Потом я бросила колледж и переехала к ней – до тех пор, пока не встала на ноги и моя писательская карьера не пошла в гору.

Тогда я решила попутешествовать по стране, и так и не осела на одном месте.

Бабушка умерла около года назад, завещав мне дом, однако поселиться в поместье Парсонс мне мешало мое горе. До сего момента.

Мама снова вздыхает в трубку.

– Я просто хочу, чтобы у тебя было чуть больше амбиций в жизни вместо того, чтобы застрять в городишке, в котором ты выросла, милая. Сделай что-то большее в своей жизни, не прозябай в этом доме, как твоя бабушка. Я не хочу, чтобы ты стала такой же никчемной, какой была она.

На моем лице появляется оскал, мою грудь разрывает ярость.

– Эй, мам?

– Да?

– Пошла ты.

Я вешаю трубку, со злостью тыкая пальцем в экран, пока не слышу сигнал об окончании звонка.

Как она смеет так говорить о своей собственной матери, которая любила и лелеяла ее? Бабушка уж точно не относилась к ней так, как она относится ко мне.

Понимаю, что поступаю со своей матерью точно так же, как и она, мелодраматически вздыхаю и поворачиваюсь, чтобы взглянуть в боковое стекло. Дом, пробивая верхушкой мрачные тучи, возвышается и нависает над лесистой местностью, словно предупреждая: бойся меня. Оглянувшись через плечо, вижу, что густые заросли деревьев сзади выглядят ничуть не заманчивее – их тени выползают из зарослей с выпущенными наготове когтями.

Я дрожу, наслаждаясь зловещим напряжением, исходящим от этого небольшого кусочка утеса. Он выглядит точно так же, как и в моем детстве, и я испытываю не меньший восторг, заглядывая в эту бесконечную черноту.

Поместье Парсонс расположено на склоне утеса с видом на залив, а подъездная дорога к нему длиной в полтора километра тянется через сплошной густой лес. Он изолирует дом от остального мира и создает ощущение, что здесь ты действительно один.

Иногда мне кажется, что я нахожусь на какой-то другой планете, оторванная от цивилизации. Атмосфера тут угрожающая и печальная.

И мне чертовски это нравится.

Дом уже начал разрушаться, однако его можно привести в порядок, и он снова будет выглядеть как новый, если приложить немного усилий. По стенам поместья со всех сторон ползут лианы, поднимающиеся к горгульям, расположившимся на крыше по обе ее стороны. Черная обшивка выцветает, становится серой и начинает отслаиваться, а черная краска вокруг окон скалывается, подобно дешевому лаку для ногтей. А еще мне придется нанять кого-нибудь, чтобы подправить просторное крыльцо, поскольку с одной стороны оно начало провисать.

И давно пора подстричь газон: трава уже почти с меня ростом, поляна перед домом в полтора гектара практически полностью заросла сорняками. Наверняка с тех пор, как ее в последний раз стригли, здесь счастливо обосновалось немало змей.

Бабушка обычно компенсировала мрачный пейзаж поместья красочными цветами во время весеннего сезона: гиацинтами, примулами, виолами и рододендроном.

А осенью по периметру дома распускались подсолнухи, ярко-желтые и оранжевые лепестки которых прекрасно контрастировали с черными стенами.

Я могу снова разбить сад перед домом, когда наступит подходящее время года. На этот раз я посажу клубнику, салат и травы.

Углубляюсь в эти размышления, когда мой взгляд улавливает какое-то движение сверху. Это развеваются занавески в одиноком окне под самой крышей поместья.

На чердаке.

Насколько я знаю, сквозняка там быть не может, поэтому ничто не могло сдвинуть эти занавески, и все же я уверена в том, что вижу.

На фоне надвигающейся бури поместье Парсонс выглядит словно кадр из фильма ужасов. Я закусываю нижнюю губу, не в силах сдержать улыбку, появляющуюся на моем лице.

Мне это нравится.

Я не могу объяснить почему, но мне очень нравится.

К черту то, что сказала моя мать. Я буду жить здесь. Я – преуспевающая писательница, и могу жить где угодно. И что такого, если я решу жить в месте, которое много для меня значит? Если я останусь в своем родном городе, это не сделает меня ничтожеством. Со своими литературными турами и конференциями я часто заезжаю в самые разные места; то, что я поселюсь в этом доме, ничего не изменит. Я знаю, чего хочу, и мне плевать, что об этом думают другие.

Особенно моя дражайшая мамочка.

Тучи зевают, и из их уст льет дождь. Я хватаю сумочку и выхожу из машины, вдыхая свежий запах дождя. В считанные секунды из легкой мороси он превращается в ливень. Я взбегаю по ступенькам крыльца и стряхиваю капли воды с рук и тела, словно мокрая собака.

Я люблю грозы – просто не люблю в них находиться, предпочитая уютно устроиться под одеялом с кружкой чая и книгой и слушать, как стучит дождь снаружи.

Вставляю ключ в замок и поворачиваю его. Однако он застревает, не поддаваясь больше ни на миллиметр. И я дергаю его, пока механизм наконец не проворачивается, и у меня не получается отпереть дверь.

Похоже, придется починить и это.

Открываю дверь, меня обдает леденящей прохладой. Вздрагиваю от сочетания холодного дождя, капли которого все еще покрывают мою кожу, и зябкого, спертого воздуха. В доме царит полумрак; в окна пробивается угасающий тусклый свет солнца, которое постепенно скрывается за серыми грозовыми тучами.

Кажется, начать рассказ мне следовало бы со слов: «Стояла темная грозовая ночь…»

Поднимаю взгляд и улыбаюсь, видя черный ребристый потолок, составленный из сотен тонких, длинных брусочков дерева. Над моей головой, замысловато изогнувшись, висит большая люстра из стали с кристаллами на кончиках. Она всегда была самой ценной вещью для бабушки.

Черно-белые шахматные полы ведут прямо к черной парадной лестнице – достаточно широкой, чтобы вместить рояль, – и перетекают в гостиную. Я иду дальше, мои ботинки поскрипывают на плитке.

Этот этаж представляет собой открытое пространство, и создается ощущение, будто громадина дома способна проглотить тебя целиком.

Гостиная располагается слева от лестницы. Я поджимаю губы и оглядываюсь вокруг, меня пронзает ностальгия. Все покрыто пылью, стоит запах нафталина, но дом выглядит точно так же, каким я видела его в последний раз, прямо перед смертью бабушки в прошлом году.

В центре гостиной у крайней левой стены расположен большой камин из черного камня, а вокруг него стоят красные бархатные диванчики. Перед ними – богато украшенный деревянный журнальный столик с пустой вазой из темного дерева. Раньше бабушка ставила в нее лилии, но теперь в ней лишь пыль и засохшие тушки жуков.

Стены здесь оклеены черными обоями с узором пейсли[2], дополняющими тяжелые золотистые шторы.

Один из моих любимейших уголков дома – это огромный эркер в его передней части, из которого открывается великолепный вид на лес за поместьем Парсонс. Прямо перед окном стоит красное бархатное кресло-качалка и соответствующий ему табурет. Бабушка часто сидела в нем, глядя на дождь; она рассказывала, что ее мать всегда делала так же.

Шахматная плитка продолжается на кухне с красивыми черными шкафами и мраморными столешницами. В центре – массивный остров с черными барными стульями с одной стороны. Мы с дедушкой частенько сидели здесь, наблюдая, как бабушка готовит что-то вкусненькое и напевает себе под нос.

Бросаюсь к высокой лампе у кресла-качалки и включаю свет, прогоняя воспоминания. И когда лампа начинает излучать мягкое маслянистое свечение, я облегченно вздыхаю. Несколько дней назад я звонила в коммунальную службу, чтобы они оформили дом на мое имя, однако, когда имеешь дело с таким старым поместьем, никогда нельзя быть полностью уверенным.

Затем я иду к термостату, и цифры на нем заставляют меня еще раз вздрогнуть.

Шестнадцать чертовых градусов.

Вдавливаю большим пальцем стрелку вверх и не останавливаюсь, пока температура не поднимается до двадцати трех. Не имею ничего против прохлады, но я бы предпочла, чтобы мои соски не прорезали одежду.

Оборачиваюсь и окидываю взглядом мой старый и новый дом – дом, в котором живет мое сердце с момента, с которого я себя помню, даже если мое тело и покидало его на какое-то время.

А затем улыбаюсь, наслаждаясь готическим великолепием поместья Парсонс. Именно таким задумали его мои прабабушка и прадедушка, и этот дух передавался из поколения в поколение. Бабушка часто говорила, что больше всего ей нравилось, что самой яркой деталью в комнате была она. И все же, несмотря на это, у нее были старческие предпочтения.

Я имею в виду, в самом деле, для чего у этих белых подушек кружевная кайма по краям и какой-то странно вышитый букет посередине? Это вовсе не мило. Это уродливо.

Я вздыхаю.

– Что ж, бабушка, я вернулась. Как ты и хотела, – шепчу я в пустоту.

– Ты готова? – спрашивает моя личная помощница.

Я бросаю взгляд на Мариетту, стоящую подле меня, и отмечаю, насколько рассеянно она протягивает мне микрофон. Ее внимание приковано к людям, все еще продолжающим стягиваться в небольшое здание. Этот местный книжный магазинчик не рассчитан на такое количество народа, однако каким-то образом они все же сумели собрать у себя это полчище: люди набиваются в тесное помещение, выстраиваются в очередь и ждут, когда я начну раздавать автографы.

Мой взгляд блуждает по толпе, я беззвучно считаю их. После тридцати сбиваюсь со счета.

– Ага, – отвечаю я.

Беру микрофон, и, когда всеобщее внимание обращается на меня, ропот стихает. На меня устремляются десятки глаз, отчего мои щеки вспыхивают румянцем. Моя кожа покрывается мурашками, но я люблю своих читателей, а потому справляюсь с этим.

– Прежде чем мы начнем, я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы пришли. Я ценю каждого из вас и невероятно взволнована встречей с вами. Вы готовы?! – спрашиваю я, добавляя своему тону оживления.

Не то чтобы я не была взволнована, просто обычно во время автограф-сессий чувствую себя крайне неловко. Я не очень хороша, когда дело доходит до социальных взаимодействий. Я из тех, кто после заданного вопроса с застывшей улыбкой пялится собеседнику в лицо, пока мозг пытается осмыслить тот факт, что я даже не расслышала вопроса. Чаще всего из-за того, что гул моего сердца отдается эхом в ушах.

Я устраиваюсь в кресле и достаю свою ручку. Мариетта быстренько желает мне удачи и убегает решать другие вопросы. Она уже не раз становилась свидетельницей моих казусов с читателями и имеет привычку смущаться вместе со мной. Полагаю, это один из недостатков работы представителя социального изгоя.

Вернись, Мариетта. Все гораздо веселее, когда смущаюсь не я одна.

Ко мне, с моей книгой «Странник» в руках, подходит первая читательница; на ее веснушчатом лице сияет улыбка.

– Боже мой, как же классно с вами познакомиться! – восклицает она, почти пихая книгу мне в лицо.

Теперь мой ход.

Я широко улыбаюсь и осторожно беру книгу.

– Мне тоже очень приятно с тобой познакомиться, – отвечаю я. – И, эй, мы обе в команде «Веснушки», – добавляю я, указывая пальцем на наши лица. Она издает немного неловкий смешок, ее пальцы касаются щеки. – Как тебя зовут? – поспешно спрашиваю я, пока мы не увязли в странном разговоре о коже.

Боже, Адди, а что если она ненавидит свои веснушки? Ты тупица.

– Меган, – отвечает девушка, а затем диктует мне имя по буквам.

Моя рука дрожит, пока я старательно вывожу ее имя и кратенькую благодарственную записку. Мой автограф небрежен, однако именно это и отражает всю полноту моего существования.

Возвращаю книгу и с искренней улыбкой благодарю читательницу.

Когда приближается следующий читатель, мое лицо застывает в напряжении. Кто-то пялится на меня. Чертовски глупая мысль, учитывая, что все здесь пялятся на меня.

Стараюсь не обращать на это внимания и одариваю подошедшего широкой улыбкой, однако это чувство только усиливается, пока не возникает ощущение, что под поверхностью моей кожи жужжат пчелы, а к моей плоти подносят горящий факел. Это… это не похоже ни на что, когда-либо испытанное мной раньше. Волоски на моей шее приподнимаются, и я чувствую, как щеки становятся ярко-красными.

Часть моего внимания сосредоточена на книге, которую я подписываю, и на восторженном читателе, а вторая половина – на толпе. Глаза неуверенно шарят по просторам книжного, пытаясь определить источник моего дискомфорта, стараясь не выдать себя.

Мой взгляд останавливается на одиноком человеке в самом конце. Мужчине. Толпа почти полностью заслоняет его, сквозь просветы между головами посетителей проглядывают лишь отдельные фрагменты его лица. Но от того, что я вижу, моя рука замирает, не дописав.

Его глаза. Один – темный и бездонный, что кажется, будто смотришь в колодец, а второй – льдисто-голубого цвета, совсем светлый, почти белый, как у хаски. Через выцветший глаз тянется шрам, как будто он и без того не привлекает внимания.

Когда слышу осторожное покашливание, я вздрагиваю, отвожу взгляд и снова возвращаюсь к книге. Моя ручка застыла на одном месте, оставив жирную чернильную точку.

– Извините, – бормочу я, завершая подпись. Беру закладку, лежащую рядом, и в качестве извинения подписываю ее и вкладываю в книгу.

Читатель улыбается мне, уже забыв о моей оплошности, и скрывается вместе со своей книгой. Когда я снова поднимаю взгляд, чтобы найти мужчину, его уже нет.

– Адди, тебе нужно потрахаться.

Я сжимаю губами соломинку и втягиваю в себя столько черничного мартини, сколько помещается во рту. Дайя, моя лучшая подруга, смотрит на меня, совершенно не впечатленная и с большим нетерпением, судя по изгибу ее бровей.

Думаю, мне нужен рот побольше. В нем поместилось бы больше алкоголя.

Но я не произношу это вслух, потому что, могу поспорить на левую половину своей задницы, ее следующей реакцией будет предложение поместить в него большущий член вместо этого.

Я не отвечаю и продолжаю сосать соломинку, она протягивает руку и отрывает пластик от моих губ. Я осушила стакан пятнадцать секунд назад и далее уже просто втягивала через соломинку воздух. И это самое активное воздействие на мой рот за последний год.

– Личное пространство, – бурчу я, оставляя стакан в покое.

Прячу глаза от Дайи, высматривая в ресторане официантку, чтобы заказать еще один мартини. Чем быстрее я снова засуну соломинку в рот, тем быстрее я смогу игнорировать этот разговор дальше.

– Не увиливай, сучка. У тебя плохо получается.

Наши глаза встречаются, и через секунду мы обе взрываемся смехом.

– Видимо, трахаться у меня тоже получается плохо, – говорю я, когда наш смех стихает.

Дайя бросает на меня укоризненный взгляд.

– У тебя было много возможностей. Просто ты ими не пользуешься. Ты привлекательная двадцатишестилетняя женщина с веснушками, отличными сиськами и задницей, за которую можно умереть. Мужики ждут прямо здесь.

Я пожимаю плечами, снова отмахиваясь. Дайя не так уж и ошибается – по крайней мере, касательно возможностей. Просто я не заинтересована ни в одной из них. Они все мне наскучили. Все предложения, которые я получаю, – это «что на тебе надето», «не хочешь ли заглянуть ко мне» и подмигивающий смайлик в час ночи. На мне те же треники, что и всю прошлую неделю, с таинственным пятном в промежности, и нет, черт побери, не хочу я заглядывать к тебе.

Дайя выжидающе протягивает руку.

– Дай-ка мне свой мобильник.

Мои глаза увеличиваются.

– Нет, черт побери.

– Аделин Рейли. Дай мне. Свой. Чертов. Телефон.

– Или что? – передразниваю я.

– Или я брошусь на тебя через стол, опозорю тебя до безобразия и все равно добьюсь своего.

Мой взгляд наконец-то находит нашу официантку, и я подзываю ее. С отчаянием. Она бросается ко мне, вероятно, решив, что я обнаружила в своей еде волос, хотя на самом деле сейчас меня беспокоит шило в заднице моей подруги.

Тяну время еще немного, интересуясь у официантки, какой напиток она посоветует. Я бы взглянула на барное меню еще разок, если бы заставлять ее ждать, когда у нее есть и другие столики, не было невежливым. Так что, увы, выбираю клубничный мартини вместо зеленого яблока, и официантка снова удаляется.

Вздыхаю и отдаю телефон Дайе, сильно шлепнув ее по протянутой руке, потому что ненавижу ее. Она торжествующе улыбается и начинает что-то набирать, озорной блеск в ее глазах становится все ярче. Ее большие пальцы переходят на турбо-скорость, в результате чего золотые кольца на них, практически расплываются.

Ее шалфейно-зеленые глаза светятся такой злобой, какую можно повстречать разве что в сатанинской Библии. Если бы я немного поискала, уверена, что нашла бы там и ее фотографию – секс-бомбу со смуглой кожей, прямыми черными волосами и золотым кольцом в носу.

Вероятно, она злой суккуб[3] или что-то в этом роде.

– С кем ты переписываешься? – вою я, едва не топая ногами, словно ребенок. Я держусь, но уже близка к тому, чтобы дать волю своей социальной тревоге и сделать что-нибудь бредовое, например, устроить истерику посреди ресторана. Возможно, дело усугубляется тем, что я пью уже третий мартини и в данный момент слегка жажду приключений.

Дайя поднимает глаза, блокирует телефон и возвращает его. Я сразу же открываю сообщения и начинаю листать их. Из моей груди вырывается стон, когда я вижу, что она занималась виртом с Грейсоном. Не переписывалась – виртовала.

– «Забегай вечерком и отлижи мою киску. Я жажду твой огромный член», – сухо читаю я вслух.

И это не все. Дальше – то, как я возбуждена и трогаю себя каждую ночь, думая о нем.

Я рычу и бросаю на нее самый мерзкий взгляд, на который только способна. По сравнению с моим лицом даже мусорный бак показался бы домом мистера Пропера.

– Да я бы так ни за что не сказала! – недовольно заявляю я. – Это даже не похоже на меня, ты – просто сука.

Дайя хохочет во весь голос, демонстрируя крошечную щель между передними зубами.

О, как я ее ненавижу.

Мой телефон пиликает. Дайя почти подпрыгивает на месте, пока я размышляю, не нагуглить ли мне «1000 способов умереть», чтобы пополнить их коллекцию новой историей.

– Прочитай, – требует она, и ее хваткие ручонки уже тянутся к моему телефону, чтобы узнать, что ответил Грейсон.

Я выхватываю мобильник из ее рук и открываю сообщение.

«Вот ты и пришла в себя, детка. Буду в восемь».

– Не помню, говорила ли я тебе об этом, но я чертовски тебя ненавижу, – ворчу я, одаривая подругу очередным мрачным взглядом.

Она улыбается и потягивает свой коктейль.

– Я тебя тоже люблю, крошка.

– Черт, Адди, я скучал по тебе, – выдыхает мне в шею Грейсон, прижимая к стене.

Утром на моем копчике будет синяк. Я закатываю глаза, когда он снова впивается в шею, и стону, когда он вставляет свой член между моих бедер.

Решив, что мне нужно прийти в себя и выпустить пар, я не стала отменять встречу с Грейсоном, как хотела сделать сначала. И как все еще хочу. Я уже пожалела о своем решении.

Теперь он прижимает меня к стене в моем жутком коридоре. Кроваво-красные стены украшают старомодные бра, между которыми – десятки семейных фотографий разных поколений. Я чувствую, как они смотрят на меня, в их глазах презрение и разочарование, когда они видят, как их потомка собираются отыметь прямо у них на глазах.

Работает всего несколько лампочек, и они подсвечивают лишь паутину, которой опутаны. Остальная часть коридора темна, и я только и жду, что оттуда выползет демон из фильма «Проклятие», чтобы у меня появился повод сбежать.

В такой ситуации я бы точно подставила Грейсону подножку и мне было бы совершенно не стыдно.

Он шепчет мне на ухо еще какие-то грязные словечки, в то время как я рассматриваю бра, висящее над нашими головами. Грейсон как-то вскользь упоминал, что боится пауков. Интересно, смогу ли я незаметно дотянуться до паутины, достать из нее паука и посадить его на рубашку Грейсона?

Это подгонит его задницу убраться отсюда, и, вероятно, он так смутится, что больше никогда не заговорит со мной. Полная победа.

Как раз в тот момент, когда я собралась привести свой план в исполнение, он отшатнулся назад, тяжело дыша от всех этих сольных французских поцелуев, которыми занимался с моей шеей. Словно ждал, что она лизнет его в ответ или что-то в этом роде.

Его медные волосы взъерошены моими руками, бледная кожа покрыта румянцем. Проклятие рыжих, я полагаю.

В остальном у Грейсона все в порядке с внешностью. Он горяч как сам грех, у него прекрасное тело и убийственная улыбка. Жаль, что он не умеет трахаться и, кроме того, полный и безоговорочный придурок.

– Пойдем в спальню. Мне необходимо оказаться внутри тебя прямо сейчас.

Внутренне я содрогаюсь. Внешне… я содрогаюсь тоже. Я пытаюсь скрыть это, стягивая через голову свою рубашку. Внимание у него как у бигля. Как я и предполагала, он уже позабыл о моей маленькой оплошности и пялится на мои сиськи.

Дайя была права и в этом. У меня действительно отличные сиськи.

Он тянется вверх, чтобы сорвать лифчик с моего тела – наверное, я бы его шлепнула, если бы он действительно его разорвал, – но замирает, когда нас прерывает громкий стук с первого этажа.

Звук настолько неожиданный, настолько сильный и громкий, что я вскрикиваю, а сердце в моей груди начинает колотиться. В ошеломленном молчании наши глаза встречаются. В мою входную дверь кто-то ломится, и звучит это не слишком приятно.

– Ты кого-то ждешь? – интересуется Грейсон, опуская руку, похоже, расстроенный тем, что его прервали.

– Нет, – выдыхаю я.

Торопливо натягиваю рубашку – задом наперед – и спешу вниз по скрипучим ступенькам. Выглядываю в окошко рядом с дверью. Никого не вижу и хмурюсь. Опускаю штору и замираю перед дверью, а на усадьбу опускается ночная тишь.

Ко мне подходит растерянный Грейсон.

– Эээ… Ты собираешься открыть? – тупо спрашивает он, указывая на дверь, будто я не в курсе, что она прямо передо мной. Почти благодарю его за ценное указание, но воздерживаюсь.

Что-то в этом стуке мои инстинкты восприняли как красный код. Он звучал агрессивно. Зло. Кто-то колотил в дверь изо всех сил.

Настоящий мужчина предложил бы сам открыть дверь, услышав столь яростный грохот. Особенно если вокруг вас километр густого леса и тридцатиметровый обрыв над водой.

Но вместо этого Грейсон выжидающе смотрит на меня. Так, будто глуповатая здесь я. Вздохнув, отпираю дверь и распахиваю ее.

И снова – никого. Выхожу на крыльцо, гниющие половицы под моим весом стонут. Мои волосы цвета корицы треплет холодным ветром, пряди щекочут лицо, вызывая мурашки. Они поднимаются вверх по коже, когда я заправляю волосы за уши и подхожу к краю крыльца. Опершись на перила, смотрю вниз, на боковую сторону дома. Никого.

С другой стороны дома тоже никого нет.

Вполне вероятно, что кто-то наблюдает за мной из леса, но я не могу знать этого наверняка, потому что слишком темно. Если только я не отправлюсь туда сама и не поищу.

И как бы я ни любила фильмы ужасов, становиться героиней одного из них я не собираюсь.

Грейсон выходит ко мне на крыльцо, обшаривая взглядом лес.

За мной кто-то наблюдает. Я чувствую это. Я уверена в этом так же, как и в существовании гравитации.

По позвоночнику, сопровождаемый всплеском адреналина, ползет холодок. То же самое я чувствую, когда смотрю ужастики. Сначала сердце начинает биться сильнее, затем в глубине желудка оседает тяжесть, которая в конце концов проникает в самое нутро. Я отодвигаюсь, мне совсем не нравится это ощущение.

Пошатываясь, возвращаюсь в дом и поднимаюсь по ступенькам. Грейсон неотрывно следует за мной. Я не замечаю того, что он раздевается по пути, пока он не входит за мной в мою спальню. Когда я разворачиваюсь, он уже совершенно голый.

– Серьезно? – вырывается у меня.

Что за чертов идиот. Кто-то только что ломился в мою дверь так, будто дерево лично всадило занозы ему в зад, а он сразу же готов вернуться к тому, на чем остановился. Он хлюпает на моей шее так, словно пытается вылизать желе из контейнера.

– Что? – недоверчиво вопрошает он, раскидывая руки в стороны.

– Ты что, не слышал того, что слышала я? Кто-то ломился в мою дверь, и это было довольно жутко. Я сейчас не в настроении заниматься сексом.

Что случилось с рыцарством? Я думала, что нормальный мужчина спросил бы, все ли со мной в порядке. Узнал бы, как я себя чувствую. Может быть, попытался бы убедиться, что мне хорошо и спокойно, прежде чем сунуть в меня свой член.

Знаешь, оглянись-ка вокруг себя, черт возьми.

– Ты серьезно? – вопрошает он, в его карих глазах сверкает гнев. Они цвета дерьма, как и его дерьмовая личность и еще более дерьмовый секс. Да этот чувак может дать фору рыбам в трепыхании, когда трахается. С таким же успехом он мог бы лежать голым на рыбном прилавке – так у него было бы больше шансов найти кого-нибудь, кто отвезет его к себе домой. И этим человеком буду не я.

– Да, я серьезно, – жестко отрезаю я.

– Черт побери, Адди, – огрызается он, сердито поднимая носок и натягивая его.

Грейсон выглядит как кретин – совершенно голый, если не считать этого носка, потому что остальная его одежда беспорядочно разбросана по моей прихожей.

Он выбегает из комнаты, на ходу собирая вещи. Примерно на полпути по длинному коридору он останавливается и оборачивается ко мне.

– Ты такая сука, Адди. Все, что ты делаешь, – это выкручиваешь мне яйца, и мне это надоело. Я сыт по горло тобой и этим гребаным жутким домом, – рычит он, тыча в меня пальцем.

– А ты – мудак. Убирайся на хрен из моего дома, Грейсон.

Его глаза сперва расширяются от шока, а затем сужаются в тонкие щелки, наполняясь яростью. Он разворачивается, отводит руку назад и обрушивает кулак в гипсокартон.

Из моего горла вырывается вскрик, когда половина его руки исчезает в стене, и мой рот разевается в шоке и изумлении.

– Поскольку твою я сегодня не получу, я решил проделать другую дырку. Починишь потом, сука, – выплевывает он.

Все еще в одном носке и с кучей одежды в руках, он уходит.

– Ты – козел!

Я в ярости бросаюсь к здоровенной дыре в моей стене, которую только что проделал Грейсон.

Минуту спустя внизу хлопает входная дверь.

Надеюсь, тот таинственный тип все еще там. Пусть этого засранца в одном носке грохнут.

4-е апреля, 1944

Там снаружи за моим окном какой-то странный человек.

Я не знаю, кто он и что ему от меня нужно, но мне кажется: он знает меня.

Он заглядывает в окно, только когда Джона нет дома.

И прячет лицо под шляпой. Я пыталась с ним заговорить, но он всегда убегает.

Я еще не говорила Джону. Не знаю почему, но что-то удерживает меня от того, чтобы открыть рот и признаться, что этот человек подсматривает за мной. Джону это не понравится. Он возьмет свое ружье и пойдет его искать.

Должна признать, я боюсь того, что случится с моим гостем, если мой муж в этом преуспеет.

Я очень боюсь этого странного незнакомца.

Но, мой бог, я так заинтригована.