Читать книгу Жажда жить: девять жизней Петера Фройхена - - Страница 14

Летом 1910 года Фройхен наблюдал с палубы корабля, как над горизонтом поднимаются гренландские горы. «Море было неспокойно, и прибрежные скалы не обещали отдохновения, – записал он в дневнике. – Они высятся вдалеке, чёрные и безжалостные. Стоя у штурвала, я вдруг понял с абсолютной ясностью, что пути назад нет: я должен буду отдать этой земле всего себя».

Прежде чем Фройхен и Расмуссен покинули Данию, Министерство иностранных дел, по-прежнему ими недовольное, запретило друзьям сходить на берег в Южной Гренландии, подконтрольной Копенгагену. Но Расмуссен и слышать ничего не хотел: никто не смеет ему указывать, куда ему можно и куда нельзя в Гренландии! По дороге на север они бросали якорь где вздумается, и в каждом поселении Расмуссена встречали как легендарного героя. Люди толпились вокруг него, спрашивали, как поживают его родители, и с радостью слушали новости из Европы. Фройхен потерял счёт, сколько раз во время таких встреч Расмуссен приносил местным ящик контрабандного джина (в Гренландии были запрещены спиртные напитки): тогда увеселения продолжались далеко за полночь. Расмуссен обожал праздники. Как выразился один его биограф, «в Расмуссене уживались два человека: один – датский джентльмен, другой – гуляка эскимос. Только его энергия, обаяние и чувство юмора склеивали этих двух людей в одну личность».

Так, за праздниками и попойками, Фройхен и Расмуссен добрались до северной границы датской Гренландии, к заливу Мелвилл. Их конечная цель лежала на Крайнем Севере, на той стороне этого опасного водоёма, полного дрейфующих льдин.

В каждом регионе Гренландии – свои легенды, песни и шаманские ритуалы. Но Крайний Север – особенное место. В детстве Расмуссену рассказывали захватывающие легенды об этом месте. «Старуха гренландка говорила мне, что далеко-далеко на севере, на самой границе мира, живут люди, которые носят медвежьи шкуры и едят сырую рыбу, – вспоминал Расмуссен. – Землю там круглый год сковывает лёд, а солнце никогда не поднимается выше фьордов». Легенды эти часто бывали жутковатые: в одной, например, говорилось о человеке, который как-то забрёл далеко на север, и через десять дней его нашли мёртвым, а на одной ноге у него выросло копыто. В Южной Гренландии такими историями часто пугали молодых искателей приключений (вроде Расмуссена), чтобы те не сгинули на севере. Но на юного Кнуда эти легенды подействовали прямо противоположным образом – раздразнили его любопытство. Ещё больше тому способствовала «Литературная экспедиция».

Расмуссен будто очень спешил куда-то. Отчасти это было потому, что ему казалось: ещё немного – и Крайнего Севера не станет. Физически, может, он никуда и не денется – но в духовном смысле он исчезнет. Внешний мир стремительно менялся, расстояния между странами делались короче, культуры смешивались между собой, путешествовать становилось всё проще. Насколько Расмуссен знал, на севере Гренландии обитали всего несколько сотен инуитов, и их культура неминуемо изменится, как только внешний мир подберётся совсем близко. Пири с его торговыми отношениями – прямое тому доказательство. Расмуссен хотел описать древний быт инуитов настолько, насколько удастся узнать, – увековечить обычаи и страшные старые легенды, которые его так манили.

Фройхен тоже слышал северные легенды. Они так очаровали его, что со временем окажут значительное влияние на его писательский стиль. Легенды эти пытаются объяснить окружающий мир, но «рассказчик ничего не знает наверняка», писал Фройхен об их чарующей неясности. Истории эти переходили из уст в уста, обрастали новыми смыслами: «каждый добавлял что-то своё, что подсказывала ему фантазия». Стоит только пересечь залив Мелвилл, и Фройхен поселится в волшебной, таинственной стране, откуда пришли эти легенды.

* * *

Берег залива Мелвилл на 300 километров – сплошные чёрные отвесные скалы. Если корабль попадёт в беду, на сушу здесь не выбраться. Во времена Фройхена (с тех пор пейзаж стал другим из-за изменения климата) восемь месяцев в году залив был покрыт льдом толщиной по меньшей мере в метр. В летние месяцы, когда лёд начинал таять, навигация в заливе становилась возможна, – но корабль должен был искусно маневрировать между тесно сгрудившимися айсбергами. Многие поколения китобоев, охотников на тюленей и других моряков называли залив Мелвилл «судоразделочной верфью». Только в 1830 году здесь погибло столько кораблей, что на дрейфующих льдинах оказались тысяча человек одновременно. Моряки коротали время, сжигая обломки судов и пьянствуя: некоторые успели спасти выпивку с тонущего корабля. Так прошло несколько недель, и каким-то чудом ни один из этих людей не погиб: зато спасательные суда нашли их страдающими от жестокого похмелья.

Фройхену и Расмуссену, казалось, повезло больше, чем тем незадачливым морякам: путь через залив Мелвилл сопровождала хорошая погода. Но везение оказалось обманчивым. Они уже почти пересекли залив, когда налетел жестокий шторм. Корабль бросало туда-сюда, ветер рвал паруса, а матросы пытались предотвратить катастрофу. Инуиты порой говорили, что в дурной погоде виноват Сила (это слово одновременно означает «погода» и «сознание»). Сила – дух, который может устроить ловушку, убить, а то и даровать жизнь: зависит от его настроения. По легенде, Сила когда-то был гигантским младенцем, которого судьба разлучила с матерью. Его нашли несколько женщин и принялись играть с его гигантским пенисом: на нём могли усесться четыре женщины сразу. Но вдруг ветер поднял Силу в воздух, и тот стал погодой. Когда у Силы развязывается его гигантский подгузник, начинает идти снег и поднимается ветер. Плохую погоду может остановить только angakkok, лекарь, который поднимается в небо и завязывает подгузник покрепче. Шторм бросал корабль исследователей из стороны в сторону, пока тот не столкнулся с айсбергом и не лишился руля. Фройхен бросился на палубу, чтобы спустить фоки и спасти корабль от дальнейшего крена, – как вдруг ещё один удар раздробил две полости винта. Корабль стал совершенно неуправляем и теперь нёсся туда, куда гнал его ветер. Счастливый случай вынес его из залива Мелвилл в залив Северной Звезды, который глубоко вдавался в остров и обеспечил кораблю безопасную гавань. Окрестная земля Уманак располагалась на 77° северной долготы, здесь тянулась длинная полоска песка и холмы с плоскими вершинами.

Пока исследователи выбирались на берег, их вышли встретить местные инуиты. Они видели, как корабль борется со штормом, и уже размышляли, когда ждать обломков на берегу: плавник для них был настоящим сокровищем. Инуиты просияли, завидев среди чужаков Расмуссена: с ним они были знакомы с прошлого года – он помогал устроить здесь миссию (некоторые знали его ещё и по «Литературной экспедиции»). Когда утихли сердечные приветствия, один из инуитов сказал: «Знай мы, что на борту Кнуд Расмуссен, мы бы догадались, что корабль не погибнет!»

Жители Уманака две недели кряду праздновали прибытие путешественников, прерываясь только на короткий сон. Увеселения начались с того, что гостям подали деликатес – тёмное моржовое мясо, которое ферментировали почти два года. К этому вкусу надо было приспособиться – Расмуссен, давно к нему привычный, уплетал мясо за обе щеки, словно именинный пирог. Он был знаток и энтузиаст всякого ферментированного мяса и обожал его, аналогично тому, как французский шеф-повар обожает сливочные соусы. Фройхен, который к подобному мясу пока не привык, с трудом проглотил «деликатес».

Оказалось, что Фройхену не составляет большого труда общаться с местными: инуиты здесь говорили на диалекте, похожем на тот, что ходил на юге. Но нравы и обычаи отличались от южных, и в первые несколько недель Фройхен то и дело попадал в неловкие ситуации. Первая неудача случилась, когда он попросил нескольких женщин сделать ему kamiks (обувь), а те только посмеялись и разошлись. Расмуссену пришлось отвести друга в сторону и объяснить, что здесь «женщине шить для другого мужчины – это хуже, чем спать с ним»: Фройхену надлежало сначала спросить разрешения у их мужей. Следующий промах Фройхен совершил, когда увидел мальчишек, столпившихся вокруг глобуса – подарка Расмуссена. Старейшина племени как раз что-то рассказывал, когда Фройхен прервал его на своём ломаном калааллисуте и принялся объяснять инуитам очевидные вещи, которые они уже знали: что глобус – это планета Земля, а они находятся вот здесь, наверху. Опять Расмуссену пришлось отвести друга в сторону и объяснить, что старейшина рассказывает детям о полюсах и вполне справляется с уроком географии.

«Я ушёл пристыженный, – написал об этом случае Фройхен. – Эскимосы были намного больше развиты, чем я ожидал». Промахи эти научили его не делать преждевременных выводов о местных – впрочем, инуиты над ним только добродушно посмеивались. В общем-то новый гость им был по нраву, и они прозвали его Pitarssuaq, Здоровяк Петер. Фройхен был одним из немногих посланников внешнего мира, с которыми они когда-либо встречались, хотя инуиты имели о мире вполне адекватное представление. Чужаки уже почти столетие время от времени посещали Северную Гренландию. Первый европеец, которого они увидели, был Джон Росс в 1818 году (тот прозвал инуитов «арктическими хайлендерами»). Следующим на их землю пришёл Скотт Уильям Пенни (1850–1851), затем американцы Илайша Кент Кейн (1853–1855) и Чарльз Френсис Холл (1872–1873). Но самым важным контактом с европейцами для инуитов оказалось появление Роберта Пири в 1892 году и его последующие визиты в Эта, пока он пытался достичь полюса. В отличие от миссионеров на юге Пири не стремился менять образ жизни инуитов: общался он с ними, в основном обменивая винтовки, ножи и бытовые предметы на меха, помощь и совет. «На этом, я думаю, стоит остановиться, – писал он. – Попытка цивилизовать их дальше только избалует и испортит их. На самом деле эти люди – что дети, и к ним нужно относиться соответственно». Пири смотрел на инуитов свысока, и хоть не все, но многие исследователи разделяли его взгляд. Они принимали скромную жизнь инуитов за скудоумие, видели признаки варварства в традиции есть сырое мясо, а в их тихой задумчивости – отсутствие воображения.

Для одного качества инуитов делал исключение высокомерный Пири: он признавал, что очень полагается на них как на непревзойдённых охотников и следопытов. «Эти эскимосы – один из самых важных инструментов в моей арктической программе», – говорил он об их способности находить дорогу в тумане, ориентируясь только по крикам морских птиц, сидящих на прибрежных скалах, и по ритмичному грому ледяного прибоя. Наклонившись и проведя пальцами по застругам – снегу, пошедшему гребнями под ветром и потом затвердевшему, – инуиты легко определяли, в каком направлении двигаться, и в темноте, и на ослепительном снегу. Пири замечал и уважал их выдающиеся способности, в то время как иные исследователи закрывали на них глаза. Они являлись к инуитам, одетые в шерсть и хлопок, и потешались над их грубыми меховыми одеяниями, пока не замерзали насмерть. Пири же охотно перенял тёплую инуитскую «моду» и во многом полагался на их суровый опыт. У Пири было много задокументированных недостатков, но по крайней мере, расовые предрассудки не мешали ему признавать и оценивать по достоинству человеческие способности (он очень доверял афроамериканцу Мэтью Хенсону и публично хвалил его).

Фройхен и Расмуссен не были согласны с идеей, которую разделяли многие датчане: оставить инуитов в неприкосновенной изоляции, как музейные экспонаты. И в их времена, и по сей день продолжается спор, как появление новых технологий и европейских социальных норм влияет на инуитов. Некоторые считали, что это нарушит целостность их культуры. Однако это утверждение предполагает, что инуиты сами по себе – примитивные народы и не заинтересованы в благах внешнего мира, в том числе в развитой медицине (Пири, при всём его высокомерии, многому научил северных гренландцев в том, что касается санитарии). Многие инуиты считали (и до сих пор считают) оскорбительной изоляционистскую позицию, заявляя, что она не учитывает их способности развиваться и адаптироваться, как все люди, и при этом оставаться инуитами. С другой стороны, есть все основания опасаться, что внешнее влияние изничтожит культурные традиции, которые многие инуиты не хотели бы утратить. Спор этот был и остаётся сложным и тяжёлым. Расмуссен, сын миссионера, не видел ничего дурного в том, чтобы знакомить инуитов с христианством, – но только знакомить, ни в коем случае не навязывать. Фройхен, который склонялся к агностицизму, пока не решил, что думает по этому поводу. Оба они хорошо понимали, что перемены могут быть и разрушительны, и благотворны, и в Северную Гренландию пришли с целью культурного обмена, готовые и отдавать, и принимать. В Расмуссене проснулся антрополог: он рвался описать культуру Северной Гренландии во всей возможной полноте и поделиться данными с внешним миром. Образ жизни инуитов – общинный, лишённый всякого стремления к богатству – мог бы многому научить «цивилизованных» людей, погрязших в бездумном потреблении. Увы, великая историческая ирония состоит в том, что благородные порывы этих датчан пали перед мощью западного пушного рынка, который существовал с единственной целью – продавать людям излишества и плодить всё больше потребления. Что ждёт инуитов в условиях продолжающейся западной экспансии? Торговый пост и правда будет любопытным экспериментом.

Выброшенные на берег в заливе Северной Звезды Фройхен и Расмуссен рассудили, что факторию можно построить и здесь. Регион Уманак, правда, располагался несколько южнее Эта, но друзья поняли, что новая миссия привлечёт сюда людей – людей, с которыми можно будет торговать. Они быстро возвели торговый пост: с собой в экспедицию они взяли почти готовое строение. Напоминало оно дома, которые можно встретить в любой европейской или американской рыбацкой деревне: двускатная крыша, маленькие окна и деревянное крыльцо, которое скрипело всякий раз, когда в дом входили посетители.

Возведя торговый пост, взялись за следующую задачу: надвигалась зима, и пора было заготовить мясо для людей и собак. Запасы делали «по-арктически» – складывали замороженное мясо на открытом воздухе в большие кучи и заваливали крупными камнями. Такой способ защищал запасы от диких животных. Питались в этой части света в основном дичью, сырой или сушёной, в ход шла вся туша животного, ничего не выбрасывали: несъедобное пригождалось в хозяйстве. Из шкур тюленей, белых медведей, северных оленей, арктических зайцев или собак и оперения гаг шили палатки, спальные мешки и одежду. Любому меху и любой коже находилось применение. Из шкур взрослых карибу, на которых охотились ранней осенью, пока их покров не утеплился на зиму, делали тёплую и лёгкую одежду на холодное время. Летом носили одежду из тюленьей шкуры: она защищала от воды. Шкуры молодняка карибу шли на нижнее бельё и носки, а кожа с их передних ног хорошо подходила для верха сапог и ладоней варежек, поскольку была износостойкая. Капюшон парки обычно подшивали мехом волка или росомахи: на нём не задерживался иней, который образовывался от дыхания. Мягкие тапочки, на которые надевались сапоги, иногда изготавливали из кожи птиц. В дождь пользовались одеждой, сделанной из тюленьих внутренностей. Сапоги из меха белых медведей позволяли охотникам бесшумно передвигаться по снегу и нападать на новых белых медведей. В холодное время тетиву луков смазывали жиром карибу из ножных суставов: этот жир твердел при низких температурах, потому что располагался далеко от основного тела карибу. За долгие века инуиты научились пускать в ход все части животных, какие можно вообразить.

Первую значительную партию мяса Фройхен и Расмуссен добыли благодаря одному местному, который заметил на противоположной стороне фьорда стаю моржей. Началась охота: инуиты пересекли фьорд на каяках, а датчане следовали за ними на лодке под парусом. Охотиться на моржей было опасным делом: взрослый самец весил порой 680 килограммов, а саблеобразные бивни животных протыкали каяк, словно бумагу. В ближнем бою моржи – чрезвычайно подвижные и опасные противники. Большинство моржей питается донными животными, такими как крабы и моллюски, но в редких случаях они охотятся и на тюленей, чаще всего это делают одинокие самцы. Они атакуют и маленькие лодки: бросаются на них с большой плоской льдины, уходят под воду и неожиданно выныривают с фонтаном брызг.

Надо было соблюдать осторожность. Лодки медленно и бесшумно приближались к стае моржей, и дыхание охотников повисло над их головами плотным облаком. Наконец они подплыли к моржам, и в напуганных животных полетели гарпуны, поднялось страшное волнение. К гарпунам были прикреплены надутые мешки, и моржи не могли спастись бегством, уйдя под воду. Отрезав им путь к отступлению, охотники прикончили моржей копьями. Потом туши вытащили на берег и изрубили в крупные куски. Рядом с горой мяса сложили моржовые бивни, словно охапку диковинного хвороста. Бивни пойдут на разные полезные инструменты: застёжки для собачьих упряжек, лисьи силки и натяжные устройства для палаток. Покончив с разделкой туш, лучшие куски мяса отдали тем, кто первым попал в моржа гарпуном, следующим достались куски похуже.

Первого моржа убил Фройхен – правда, из винтовки, а не гарпуном, как остальные, но первый приз всё равно отдали ему. Получив внушительную гору мяса, он учтиво раскланивался со всеми. Впрочем, благодарности вскоре пришлось прервать, потому что инуиты принялись смеяться над Фройхеном. Оказалось, он опять сел в лужу. «Не надо нас так благодарить за мясо, – объяснил ему охотник по имени Соркак. – Оно твоё по праву. На нашей земле никто не хочет ни от кого зависеть. Никто никому не дарит подарки, и никто не принимает их, потому что подарки – это значит зависимость. Подарки – для рабов, так же как плеть – для собак!» Фройхену пришлось выучить и этот урок.

Торговый пост начал свою работу, и вскоре Фройхен стал замечать, что инуиты часто не согласны с его расценками. Его смущало, что инуиты зачастую настаивали на более высокой цене, чем та, что он просил. Фройхен устал возражать: он объяснял, что не хочет их обманывать, но те уверяли его, что отлично знают, что делают. Просто инуиты иначе понимали стоимость вещей.

«Цену определяет то, насколько человек нуждается в той или иной вещи», – объясняет Фройхен в своём дневнике. В пример он любил приводить историю про охотника по имени Паниппак, который пришёл на пост с желанием купить охотничий нож. Фройхен подал ему нож через прилавок, и в обмен Паниппак протянул ему пять шкур, которые в Европе стоили целое состояние. «Ты ошибся, – вежливо обратился к охотнику Фройхен. – Нож даже одного песца не стоит». Но Паниппак настаивал: «Прости, но ты ведь не знаешь, что я целый год хожу без ножа: мне его ужасно не хватает. Поэтому я даю тебе так много шкур. В самой вещи может быть мало ценности, но она нужна мне: я плачу за то, что мне нужно».

В Европе и Америке цены устанавливал продавец, но в Северной Гренландии это делал покупатель, ориентируясь на свои нужды. Чем выше нужда, тем больше покупатель платил, даже если продавец не просил многого. Поначалу Фройхену такая система не нравилась: они с Расмуссеном хотели, чтобы их торговля была честной, – но инуиты, платя больше необходимого, не считали себя обманутыми. Они даже иногда шутили, что это Фройхен и Расмуссен несут убытки, потому что отдают им редкие предметы, промышленные товары, которые нужно было везти издалека, а взамен просят предметы, которые на Севере любой добудет простой охотой. Многие инуиты полагали, что в своё время «обсчитали» Роберта Пири, который между тем сделал на их пушнине целое состояние.

Инуиты порой удивлялись западному представлению о торговле не меньше, чем те представлениям инуитов. Например, когда инуиты впервые увидели западную валюту с изображениями президентов, премьер-министров и монархов, они назвали её kiinaujaq – «похожее на лицо». Зачем нужна эта бумажная валюта, им стало ясно далеко не сразу: ею ведь не порежешь мясо и не подстрелишь зверя, с ней ничего нельзя делать, разве что любоваться.

Фройхен и Расмуссен бросили попытки переубедить инуитов: в конце концов, такая система была на руку и им, и их инвесторам. Друзья не считали свой торговый пост благотворительным учреждением и не стали бы отказываться от выгодных сделок. Однажды охотник принёс им некачественную кожу, и тогда Расмуссен прибил её гвоздём к стене: пусть охотнику будет стыдно, а другие не пытаются провернуть что-то подобное. Это был лучший способ донести неудовольствие, чем вслух бранить охотника: такого унижения ни один уважающий себя инуит не стерпит.

Весть о торговом посте быстро разнеслась по округе, однако Фройхен и Расмуссен решили, что им не помешает ещё больше рекламы: «пусть эскимосы знают, что песца можно очень выгодно обменять именно у нас». В качестве маркетингового хода друзья задумали переименовать Уманак, хотя местным и старое название нравилось. Расмуссен хотел было назвать землю в свою честь, но потом спохватился: уж очень это претенциозно звучало. Да и потом, путешественники вечно дают местам новые названия в честь себя или в честь своих инвесторов. Датчане же мнили себя не такими, как другие путешественники. Они решили назвать землю «Туле» – название это происходило от древнего изречения ultima Thule, которое иногда переводят как «севернее всего и вся». Слово это было латинское, не гренландское, но уж очень друзей манила его символичность. В классической литературе ultima Thule обычно значило «место за краем света».