Читать книгу Пищевая цепь - - Страница 4

«Просыпайся.»

В считанных сантиметрах от моих ушей на полной скорости сталкиваются два товарных поезда, вагоны сминаются в гармошку, взлетают на воздух и лопаются рельсы. Удар за ударом отбивает сердце, в ушах звенит, но что происходит, я не знаю – стою на кровати, упираюсь в низкий потолок и вращаю головой в поисках пистолета.

Ощущаю теплое, будоражащее волнение, сродни легкой щекотке. Сердце начинает биться спокойнее и ровнее. Все нормально. Нин Сикиль смеется. Я умудрился заснуть на ее кровати, хотя обычно не позволяю столь грубых нарушений субординации.

– Что это было?

«Залп батареи 420-миллиметровых орудий. 1914 год.»

420-миллиметровых? Хотел бы я это видеть, но так и не научился воспринимать от нее визуальные образы – только слышать.

Сейчас она сидит ко мне спиной, бледная, почти белая, даже блестящая и свет тусклой лампы отражается от миллионов крошечных чешуек.

– Прости. Меня что-то вырубило. – говорю, собираясь уходить.

«Нет. Включи телевизор. Сейчас начнется.»

– Начнется что?

Она не отвечает и я беспорядочно щелкаю каналы. На всех одно и то же: просторный зал с колоннами, отраженный от мрамора свет. Дорожка из красного бархата, ведущая к золотому трону. На троне – человек, чей истинный возраст не способны скрыть усилия гримеров, операторов и пластических хирургов.

Он говорит и говорит долго, несет всякую чушь, которую всегда слышишь из телевизора и от которой будто черви просачиваются сквозь барабанную перепонку, откладывая яйца глубоко в мозгу. Потом до меня доходит, что говорит он о войне.

В этом ее ирония: когда я очнулся ото сна под звуки давно погасших сражений, миллионы людей просыпались вместе со мной от воя бомбардировщиков и дрожи, что сотрясала стены их домов.

– Интересно. Но нам-то какая разница? Через 3 дня все закончится.

«Не закончится.»

Значит, не закончится.

Хорошо. Я устал от жара и песка.

420-миллиметровые Большие Берты давно гниют в земле, но человечество обзавелось куда более разрушительными игрушками. Так шагает по Земле прогресс и каждый обязан следовать в ногу, а промедление не прощается никому. Но поспевать за ним все сложнее. Внезапные исчезновения порождают все больше любопытства. Журналисты, борцы с коррупцией, случайные свидетели – когда-то их можно было закопать в лесу или засунуть в психиатрическую лечебницу под вымышленным именем. Теперь они называют это карательной психиатрией и ввели повсеместное видеонаблюдение.

Впрочем, по-прежнему работает старый способ, не только простой, но отвечающей самой природе Семьи.

Следовать за войной.

***

Шум колес заглушает щелканье зажигалкой и я спохватился слишком поздно – вместе с вонью сигаретного дыма приходит покалывание в пальцах, а перед глазами расползается неяркое радужное сияние. Первые признаки мигрени.

– Потуши.

Шкура вздрагивает.

– Одну. Ну пожалуйста. – просит он и съеживается в размерах.

Шкура – мой водитель, один из тех, кого называют ур-сакх, но чуть крупнее и чуть сильнее большинства прочих. Стремясь походить на хозяев, он наголо бреет волосы и никогда не загорает. Другие ур-сакх подпиливают зубы, раздваивают языки и забивают тела татуировками в попытках сымитировать чешую, ему же хватило пары аккуратных и довольно сложных рисунков. Недостаток преданности или понимание того факта, что примитивное попугайство лишь оскорбляет объект подражания, но так или иначе – водитель он отличный.

В этот раз дорога проходит без осложнений и грузовик несется по шоссе в составе небольшой колонны. За окном мелькают пашни и перелески, дождя нет, но крупные капли то и дело бьются о лобовое стекло. То время, которое называют ранней весной.

Ведущая машина равняется с длинным рядом стоящей на обочине обгоревшей военной техники.

– Останови.

Следом тормозит вся колонна.

Ветер успел развеять запахи паленой мертвечины и глубокие ритмичные вдохи помогают бороться с подступающей головной болью. Я разминаю конечности, прохаживаясь вдоль почерневших остовов и беспорядочно лежащих обугленных тел. Одному парню досталось меньше других. Какое-то время, пока горели его ноги, он пытался отползти от полыхающих топливных цистерн. Не обращая на меня внимания, пара крупных черно-серых птиц клюют его лицо.

Когда голова слегка проясняется, делаю несколько фотографий и возвращаюсь в грузовик. Какой-то безымянный ур-сакх вышел стрельнуть у Шкуры сигарету.

– Мясца захотелось. – ухмыляется он, кивая на почерневшие, запекшиеся на костях останки.

– Чем их так, интересно? – отвечает Шкура, не глядя на приятеля.

Его рот приоткрыт, пальцы подрагивают, а глаза беспорядочно бегают по обочине. Он тянется за сигаретой уже для себя, но ловит мой взгляд и нервно сглатывает.

– Одну можно? Последняя, больше нет. – фальшиво-жалобным тоном скулит он и сминает в кулаке пустую пачку.

Я киваю. Пачка летит в окно, а дорога продолжается.

Пытаюсь заснуть. Сон приходит, но тяжелый и прерывистый.

Просыпаюсь уже глубоким вечером, но все равно не чувствую себя отдохнувшим. Голова пыльная и квадратная, как часто бывает, когда очнувшись, думаешь, что лучше бы вообще не спал. В такое состояние я погружен давно и только с Ее пробуждением могу рассчитывать на свой собственный, полноценный сон.

Колонна едет через лес, дорога узкая, но ровная – асфальт положили совсем недавно. Снова тянет сигаретным дымом.

– Ты сказал, это последняя.

Шкура вздрагивает, отводит глаза и выкидывает окурок. Рядом с коробкой передач валяется новая, уже полупустая пачка. Червяк несчастный. Только и делает, что пользуется моей добротой.

Звонит спутниковый телефон.

– Где вы? – спрашивает женский голос.

– Не знаю.

– Все под контролем?

– Да.

– А, я вас вижу!

Через пару минут машины проезжают КПП. На первый взгляд мы в какой-то дыре, среди невысоких ничем не примечательных строений, покрытых уродливой, облупившейся краской. Похоже на какой-то древний старо-имперский санаторий.

Но я знаю, что это не так.

Шкура паркуется. Снаружи я разминаю затекшие конечности и снова сражаюсь с головной болью.

– Глашатай! – женщина с телефоном кивает, на долю секунды пряча глаза у самой земли. – Мы ждали раньше, я уже начала…

– Привет, Марьям.

Она выглядит не лучшим образом. Стала меньше за собой следить и набрала пару лишних килограммов. В свете фар я отчетливо вижу отросшие седые корни ее волос.

Мы познакомились недавно, когда она только получила допуск в самые тонкие и чувствительные дела Семьи. На тот момент она еще не красилась и была сравнительно молода.

Марьям – талантливый, исполнительный менеджер, дочь обеспеченных родителей, имеет престижное образование, знает множество иностранных языков и могла бы рассчитывать на завидную должность в крупной международной компании или даже правительстве. Она с легкостью заводит полезные знакомства, интуитивно чувствует, кого проще подкупить, кого можно соблазнить, а кого достаточно запугать. Она без труда могла бы обеспечить своим близким безбедное существование, но, будучи карьеристкой, всегда мечтала о большем. И ей не повезло – судьба свела не с тем человеком. Он сделал предложение от которого было слишком трудно отказаться.

Наверное, в тот злосчастный день она кивнула на пункт контракта, обязывающий к его пожизненному соблюдению и, будучи безукоризненным знатоком своих прав и свобод, выдала что-нибудь до смешного наивное:

– Это ведь незаконно.

– Значит, – с улыбкой отозвался тогда рекрутер, – Ты всегда сможешь разорвать его в судебном порядке и поиметь с нас еще миллион-другой.

Ну что могло пойти не так?

Она оказалась слишком талантливой и мы не стали размениваться по мелочам. Ее наделили связями, предоставили в распоряжение безграничные ресурсы. Превратили в гигантскую паучиху и посадили в самый центр паутины, той паутины, что плелась и опутывала человечество в течение столетий. Теперь, когда у нас возникают проблемы, которые не решить силой – мы вызываем Марьям. Она знает, за какие потянуть нити.

В чем для нее проблема? Чем больше нитей привязано к пальцам, тем короче на шее поводок.

– О, да, прости. Добрый вечер. – ее лицо окрашивается вымученной улыбкой.

– Не тесновато ли здесь? Выглядит так себе.

– Так и должно быть. Самое интересное внизу. Когда-то здесь находился бункер Отца Народов…

Она замолкает на полуслове, увидев, как ур-сакх вскрывают кузов.

Кто-то подогнал погрузчик, я залезаю в кабину и под возбужденное перешептывание извлекаю наружу тяжелый стальной саркофаг.

Лунный свет скользит по его поверхности и возбужденный стон прокатывается по стихийно собравшейся толпе. Но у меня нет времени на шоу и, увидев, что погрузчик не остановится, ур-сакх взрываются: пихают друг друга локтями, расталкивают соседей, огрызаются и десятки рук тянутся к саркофагу со всех сторон. Никто не обращает внимания, когда я переезжаю чью-то ступню – молитвенные возгласы почти заглушают вопли покалеченного. Те, кому удалось прикоснуться, будут помнить об этом годами.

Марьям стоит в стороне, выглядывает из-за спин, почти не дышит, не моргает.

– Иди сюда. Покажешь мне дорогу.

Она вздрагивает и, сбросив паралич, робкими движениями просачивается сквозь толпу. Но приехавшие со мной ур-сакх ее не знают, а их полуживотный, религиозный экстаз требует выхода. Сомкнув спины, они загораживают проход и в стадном порыве им вторят остальные. Марьям оказывается зажата плотным кольцом – ни вперед, ни назад. Кто-то тянет за одежду; нарочно оказавшись рядом, Шкура впивается пальцами в ее талию, затем его рука скользит ниже. Я могу прекратить происходящее одним словом, но делаю это, лишь когда Марьям сама устремляет ко мне умоляющий, предпанический взгляд.

Толпа расступается и я сажаю женщину рядом с собой.

Когда погрузчик проезжает гигантские металлические затворы бомбоубежища, ее дыхание успокоилось и ничто не выдает пережитого, кроме помятой, растрепанной одежды. Но, обретя спокойствие только внешне, она так и не собралась ее поправить. Я делаю это сам, пока мы спускаемся на грузовом лифте и чувствую как мягкая кожа под моими ладонями дрожит и покрывается мурашками.

– Ты хорошо справляешься. Они проснутся и станет проще.

Она кивает, но ничего не говорит.

– Ты же помнишь, что Нин Сикиль предпочитает жить отдельно?

– Да-да, конечно! Я покажу, вам понравится.

Створки лифта наконец разъезжаются. Подземные коридоры, пока еще почти не населенные, кажутся пустыми. Хотя бункер был построен много десятилетий назад, работа здесь не прекращалась и нанятые Семьей строители превратили это место в настоящий лабиринт, обширный и очень глубокий.

– Обитель, достойная Семьи.

– Безусловно.

Когда мы прибываем на место, я позволяю женщине уйти. Будто не зная, что находится в безопасности, она выскальзывает бесшумно и слишком быстро. Шкура приносит несколько инфракрасных ламп и уезжает на погрузчике, а я закрываю на ключ двери апартаментов и наконец отпираю саркофаг.

Она лежит на боку, на мягких скомканных одеялах, поджав колени к груди, словно в колыбели. Металл под ее когтями покрыт тонкими, но глубокими царапинами и ткань в этом месте усеяна железной стружкой. Она не двигается, она холодна, словно мертвая. Но смерть чужда ее божественной природе.

Опустившись на колени, ощущаю каждый изгиб свернувшегося передо мной тела. Под инфракрасным светом Нин Сикиль начинает дышать чаще, ее глазные перепонки слегка подергиваются. Проходит и моя мигрень. Я вдавливаю пальцы в чешую, столь плотную, что с трудом поддается массажу. Это тяжелая работа, очень скоро кисти начинают болеть. Но это не важно. Слишком долго я был пуст и одинок. Человек не создан для одиночества, разлука – болезненна. Теперь все проходит. Предчувствие скорой встречи заставляет руки двигаться быстрее, прилагать все больше усилий, отдаваться процессу целиком, забыв про физический дискомфорт.

Она просыпается. Слепой покрытый чешуей котенок трется лицом о покрывала, приоткрывает глаза и сквозь ярко-желтые радужки на меня смотрят две пары глубоких черных зрачков.

«Я хочу девочку.»

Меня заполняет голод.