Читать книгу Соно Вероника. Пьячере! - - Страница 3

Выбегаю, раздетая, на улицу.

– Карина! – кричу ей, чтоб остановилась, но она быстрым шагом уходит за угол бара, в сторону чёрного хода. – Да, стой же! – подбегаю и останавливаю еë за плечо.

– Как же я тебя ненавижу! – произносит сквозь зубы и оборачивается.

Она злится больше, чем утром.

– Карина, я не виновата! Он сам. Уже пьяный, наверное.

– Вот почему ты такая? – кричит на меня. – С самого детства всё портишь! Сперва, родителей у меня забрала, теперь его! – машет в сторону угла.

– В смысле забрала? – имею в виду родителей.

– Любишь к себе внимание привлекать! – у неё глаза на мокром месте, а я трясусь от холода. Колготки прилипают к ногам. – Лучше бы тебя никогда из детдома не забирали! Ненавижу тебя!

– Ты же сейчас злишься, да? И это неправда?!

Но она смотрит, растопырив ноздри, как будто хочет что-то сказать, но не решается.

– Неправда? – чувствую непрошенные слезы.

– А ты думаешь, что тебя в детстве все соседи подкармливали? Печеньи, конфетки! – шмыгает носом и смотрит с такой ненавистью, словно это не я, не еë сестра, а самый чужой человек на свете. – Потому что жалели! Потому что ты – жалкая! Жалкая ворона!

Я смотрю на неё и не знаю, что сказать. Уверена, она говорит со злости и всë – неправда!

– Я – Верóна! – от холода дрожащим голосом правлю слова Карины, а сама уже не знаю, кто я.

Щиплет глаза. Наверное, потекла тушь и, возможно, она уже права – я похожа на ворону.

Карина смотрит ядовитым взглядом и, смахнув слезы, отворачивается.

– Ненавижу тебя! – кричит и сбегает прочь.

Я впервые в такой ситуации.

Холодно, но стою, соображаю, что мне делать, стираю слезы со щёк. Зубы стучат, и тело трясётся с такой силой, что с трудом держусь на ногах, чтобы не поскользнуться.

Жду, когда её силуэт растворится в темноте и слышу за спиной шаги, хрустят всё ближе.

В метре от меня брошенный окурок ударяется о наст, и красный уголёк отлетая в сторону, сгорает на ветру.

Только Никиты здесь не хватает, именно сейчас!

Не хочу его видеть и чтобы видел меня, как я подавлена. Жмурюсь от злости и сжимаю замёрзшие кулаки. Двинуть бы ему снова, но уже с такой силой, чтоб ноги подкосились.

– Ну, давай, что ты там хотел? Отодрать меня, как львицу?! – мой голос дрожит, но, шмыгая носом, говорю громко, чтобы точно услышал.

Когда чувствую, что он за спиной, я резко разворачиваюсь и заношу кулак в ударе.

– По-твоему мне этого сейчас не хватает?! – кричу и бью со всей силы.

Но он ловит его своей ладонью, что приводит меня в большее бешенство и хочется выть от бессилия. Глаза слезятся. Не могу понять, кто передо мной. Это не джемпер Никиты, а чья-то светлая рубашка под чёрным пиджаком.

Поднимаю голову.

Ромка, насупившись, смотрит мне в глаза и крепко сжимает мой кулак своей ладонью. Горячая.

– На львицу ты сейчас не очень похожа! Скорее, на замёрзшего сфинкса. – он делает попытку улыбнуться, отпускает мою руку и быстро снимает пиджак. – Накинь, а то заболеешь!

Протягивает его с какой-то жалостью во взгляде.

– Ты всё слышал, да? – ищу в его глазах то самое равнодушие.

– Нет! Только то, что ты Верона. – он пытается накинуть пиджак мне на плечи. – Но это я и так знаю!

Я отстраняюсь, препятствую жесту внезапной доброй воли, а у самой зубы не сходятся. Не нужна мне его жалость! Ни его, ни чья-либо ещё!

– Зачем ты вообще вернулся? – брезгливо морщусь и смотрю с презрением в глаза.

Я отталкиваю Ромку. Хочу вернуться за сумкой и пальто, сбежать куда-нибудь подальше, но от резкого движения нога предательски скользит на ребро. Хруст. Каблук сворачивает на бок и резкая боль в лодыжке. Заваливаюсь назад.

Санта Клеопатра!

Ну почему я такая неуклюжая, постоянно падаю на него?

Ромка успевает поймать. Как всегда. Как в детстве.

Теперь точно, всë!

Вечер испорчен. Окончательно!

Совсем!

Отдалённо слышу, как люди визгом приветствуют мою любимую группу. Но я не там, а здесь. На холоде, с размазанной тушью, в объятиях того, кого так презираю последние семь лет.

Это последняя капля.

Вжимаясь ему в грудь лицом, разрываюсь плачем от своей никчемности.

Он на плечи накидывает пиджак и кутает в него, но это совсем не греет.

– Пойдём, тебе надо в тепло!

Я отстраняюсь и мотаю головой. Его пиджак на мне, как пальто, только укороченное.

– Куда я в таком виде? – стараюсь смотреть не на него, а на сломанный каблук, который торчит, повёрнутый набекрень. Носком ботильона касаюсь земли, чтобы хоть как-то держать равновесие.

– Через чёрный ход. – он взглядом указывает на широкую дверь в углу торца. – Приведёшь себя в порядок, пока я сделаю «Глинтвейн».

Хуже уже не будет!

Согреюсь и поковыляю домой, сдаваться судьбе.

Моя любимая песня уже вовсю играет, слышу знакомые слова. Киваю Ромке, что согласна.

Он помогает просунуть руки в рукава и разворачивается, приседая на корточки.

– Цепляйся, донесу!

Я стою, не решаясь обнять его за шею.

– Давай, пока совсем не замёрзла!

Трясущимися руками обхватываю ему шею и прижимаюсь к спине.

Он такой горячий. Лежала бы на нем вечно. Рубашка слабо пахнет табаком и вкусным одеколоном.

Ромка подхватывает меня за коленки и осторожно встаёт. Даже думать не хочу, как всё это выглядит со спины. Надеюсь на пиджак, что спрячет то, что нужно.

– Тоже додумалась… надеть капронки в такой минус, – ворчит, ссылаясь на ледяные ноги в своих руках.

Хочу съязвить и колко ответить, но не могу – зубы не сходятся. Холодно. Я лишь мычу.

Он осторожно ступает по накатанному снегу. До двери несколько шагов и я сильнее прижимаюсь.

– А помнишь, как мы лазили по гаражам и ты неудачно спрыгнула? Подвернула лодыжку, а я тащил тебя до дома на горбушке? – смеётся.

Улыбаюсь. Я никогда и не забывала!

– Моя м-ма-ма тебя с-силь-но ругала, – стучу зубами, а он открывает тяжёлую металлическую дверь и заносит меня внутрь. Тепло мгновенно укрывает спину. – П-потом я руг-га-ла её, что к тебе не справедлива, – улыбаюсь, вспоминая, как обиделась на маму в тот раз и два дня с ней не разговаривала.

Он останавливается ненадолго и поворачивает голову, а я все ещё прижимаюсь к нему. Кажется, что руки прилипли к его шее.

– Ты меня сейчас задушишь. Ослабь немного руки, – хрипит и подходит к одной из дверей в коридоре.

Ромка открывает её и заносит меня в небольшую комнату, в которой горит яркий свет. Потёртый кожаный диван неожиданного зелёного цвета стоит у стены напротив входа. Возле него такой же царапанный журнальный столик с бумагами и грязная кофейная чашка.

На стенах с постеров смотрят зарубежные группы, а у двери – маркерная доска с разноцветными каракулями.

Он опускает меня на диван и распрямляет спину, заправляет выбившуюся рубашку с пятнами туши на груди.

Я кутаюсь плотнее в его пиджак и смотрю снизу вверх. Трясусь.

Ромка отодвигает столик и садится у моих ног, берёт в руки стопу со сломанным каблуком. Расстёгивает молнию и стягивает ботильон. Обхватив ладонями лодыжку, он шевелит.

– С-с! – кривлюсь от боли.

Рома смотрит в глаза и тоже машинально морщится:

– Больно?

Киваю и грустно смотрю на открытую дверь. Играет уже четвёртая песня. Ещё немного и я всё пропускаю.

– Не вставай, я сейчас приду.

Он поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.

– Ром, там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает. – уже спокойным голосом прошу. Согрелась немного. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.

Кивает и выходит из комнаты.

Я наклоняюсь к стопе и растираю. Ботильоны можно выбросить. Смотрю на них с тоской. Вряд ли получится починить каблук.

Вздыхаю. Они мои любимые. Были.

Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, послушать Ромкин запах. Вкусный, очень вкусный одеколон и грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.

Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме. Превозмогая боль с улыбкой, закрываю глаза. Все там веселятся, а я здесь.

Ни автографа, ни внимания.

Никакого праздника! Несправедливо!

Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины? Сестра меня ненавидит.

Мама, наверное, уже от Каринки знает, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный с ней разговор.

Может взять и напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что ничего не помню?

Нет! Потом вертолёты и здравствуй белый друг.

Не хочу больше!

Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую себя ужасно, как будто переехали катком или это температура?

Стою на цыпочках, трогаю лоб.

Вроде нормальный, но присутствует какая-то слабость.

– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!

Люди радостно кричат в ответ.

Классная…

Видел бы он меня. От такой публики точно бы стошнило. Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.

В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один. Он опускает взгляд на мои ноги.

– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.

– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках телефон.

– Телефон я в сумку положил, – будто прочёл мои мысли, он кладёт сумку на диван. – Вот, тапочки, – протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.

– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, если в зале не судьба.

На носочках, прихрамывая, подхожу к дивану. Сажусь и, глядя на ботильоны, беру у Ромы тапочки. Их не надеваю, а кладу рядом с обувью и в сумке ищу телефон. От подруги пять пропущенных, от мамы больше десяти.

Санта Клеопатра! Не решаюсь перезвонить маме. Уже ничего не изменить, поэтому остаётся только принять.

Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.

Так и есть – не Верóна, а ворона.

Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Ромка терпеливо ждёт, когда примусь за напиток, а мне уже не хочется.

Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.

Нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.

– Выпей! – Роман берёт со столика кружку и подносит к рукам.

Я кладу грязную салфетку с телефоном на диван, и с лицом благодарного гостя принимаю заботу. Пахнет корицей.

– Надеюсь алкогольный? – нюхаю глинтвейн.

– Размечталась! – улыбается. – Тебе нет восемнадцати!

Он садится рядом и ждёт, когда сделаю глоток.

– Мне почти! – отпиваю немного.

Имбирь согревает горло. Тепло растекается по телу, и я от блаженства прикрываю глаза.

– Почти не считается, – он касается моей руки, подталкивает, – Давай, не останавливайся! – хмурится. – Как тебя вообще пропустили?

– Военная тайна! – пытаюсь шутить и не выдать Болика, вспоминаю про подругу.

Делаю ещё один глоток, отдаю Ромке кружку и, разблокировав телефон, набираю Ленке. Она не отвечает. Наверное, не слышит

Конечно, веселится!

Я уже не считаю песни. Бессмысленно.

– А чья это комната? – рассматриваю стены. – Персонала?

Ромка кивает:

– Моя каморка!

– Ты здесь работаешь? Охранником? – удивляюсь.

Ромка хоть и стал высоким, но для охранника маловато мышц и лет.

Сравниваю его с Боликом – тот, правда, огромный по сравнению с ним.

Солист объявляет предпоследнюю песню, ещё одну мою любимую.

– Я здесь – Арт-директор, – отвечает, как будто совсем неважно.

Важно и неожиданно!

Неожиданно горда за него и презрения нет. Он встаёт напротив и, задумчивым взглядом водит по лицу, а я, избегая, тоскливо, дверь.

– Мне надо в зал – посмотреть, что к чему, а потом их проводить, рассчитаться и всё такое. Подождешь? – смотрит с надеждой. – Я вернусь и отвезу тебя домой.

Но потом хмурится, что-то вспомнив и, помедлив, спрашивает:

– Или тебя твой парень проводит? Забыл про него,… а он, похоже, про тебя.

– Парень? – пустым взглядом пытаюсь понять, о чем он и до меня доходит – Ромка про Никиту. – Он мне не парень! – возмущаясь, сверлю соседу глаза и вспоминаю выходку Никиты. – Он думает, что мой парень… самовлюбленный кретин! Но Никита – просто друг детства.

Зачем-то оправдываюсь.

– Как я? – Ромка улыбается.

Слышу, что звучит последняя песня. Еще чуть-чуть и всё! Всё закончится!

– Потанцуй со мной! – подрываюсь на месте, забыв про больную лодыжку и тут же вскрикиваю.

Цепляюсь за Ромкину руку, чтобы не упасть.

Остатки глинтвейна из кружки в его руке выплескиваются и прямо мне на платье, а брызги коричневой жижей ему его рубашку.

Я замираю и Ромка тоже.

Хорошо, что напиток немного остыл.

Ромка оттягивает рубашку, которая уже выглядит совсем не свежей, надувает недовольно щëки и громко испускает воздух.

– Ты… какая-то… ходячая катастрофа!

Смотрю взглядом провинившегося ребенка.

А я не знаю! И без его замечаний сегодня в этом убедилась.

Разочарованно пожимаю плечами.

Роман закатывает глаза и трясёт головой, будто не знает, что со мной делать.

– Ладно, пошли! Есть идея получше. Надевай тапки! – указывает взглядом на них. – Идти сможешь?

Киваю неуверенно и наспех залезаю в резиновые шлепки.

– Вещи можешь оставить.

Он выходит в коридор, а я ковыляю следом.

– А куда? – еле поспеваю.

Ромка останавливается возле туалетов, ждёт, когда догоню:

– Не отставай, кетчуп!

Я дохожу до него и, как закон подлости, из мужского выруливает Никитос с друзьями.

Он расплывается в улыбке при виде меня:

– О, заяц! Я думал, ты сбежала!

Опять заяц? Серьёзно?!

Я машинально хватаю Ромку за руку и сверлю Никиту взглядом. Ромка опускает голову ко мне и взглядом указывает в его сторону, намекая на вопрос – тот самый кретин или нет? По моему недовольному лицу, наверное, понимает, что да.

Ромка отпускает мою руку, хватает Никиту за грудки и прижимает к стене.

– Э! Чувак, ты чего? – его друзья активируются, но не решаются влезть.

– Ещё раз к ней приблизишься, я тебе прикус испорчу! Понял? – Ромка скалится на него и замахивается кулаком, но останавливает прямо у челюсти Никиты.

Тот щерится и смотрит на меня, потом на друзей, снова на меня, ожидая, что я заступлюсь. Но я распрямляюсь и с гордо поднятой головой сверлю его взглядом. Пусть знает, что за меня есть, кому заступиться, хоть я в этом, и не уверена до конца

– Ты понял? – снова спрашивает Ромка.

– Да понял! – брезгливо кривит губы Никитос.

Ромка убирает руки, берёт мою и тянет за собой.

Солист в микрофон благодарит присутствующих гостей за внимание.

Опять Никита всë испортил! Из-за него я всë пропускаю. Что за невезуха!

Мы заходим в зал. На сцене любимая группа собирают свои вещи, чтобы уйти.

Ромка помогает мне залезть на барный стул, а сам направляется к сцене. Я глазами ищу в зале Ленку. Ни еë, ни Болика не видно. Фоном играет музыка, и гости снова шумят.

Никитос за своим столиком на втором этаже косится в мою сторону и в сторону сцены. Уже всë равно на его чувства, ему же плевать на мои.

– По просьбе нашего друга мы споём ещё раз, любимую многими и Верóны-Вероники, – солист группы делает акцент на моëм имени, отчего я чувствую, как вспыхивает лицо от смущения, – песню! – Он улыбается и стучит по микрофону. – «Еле дыша!» – объявляет громко. – Специально для Верóны.

Я растекаюсь в улыбке от умиления, и снова подбираются слезы к глазам. Но это слезы радости! Ловлю взгляд Ромки, который идет под музыку через зал ко мне.

Это так мило с его стороны! Мы будто снова в поле копаем картошку, а он где-то нарвал цветы – ромашки, одуванчики, и тащит их через весь огород, чтобы мне подарить.

Тогда мне было девять лет, глупо, но я всë помню. Пусть по-детски и смешно. Но…

Ромка подходит и встаёт так близко, что, кажется, он слышит моë сердце. Оно снова колотится, как тогда и сжимается до приятной боли.

– Танцевать не предлагаю, я на работе. – произносит громко из-за музыки. – Как-нибудь в другой раз и в другом месте.

Улыбаюсь сквозь слезы и просто киваю. Он встаёт рядом, и мы оба смотрим на сцену. Тапочки на ногах качаются под музыку. Я подпеваю, изредка поглядываю на него. А он стоит и задумчиво смотрит вперёд.

Я счастлива, здесь и сейчас, и мне не важно, что будет потом.

Даже если потом наступит конец света.