Читать книгу Функция: вы - - Страница 3

Ариадна двигалась вдоль картин, как мимо голых стен, – равнодушно. Приобретенный иммунитет к искусству экономил ей слова.

– Согласись, в этом что-то есть, – не сдавался я.

– Трата времени, – сказала Ариадна.

Мы были здесь впервые, но интернет уверял: галерея «Синий черный» давно сияла на изменчивом небосводе современного искусства. Силуэтом стеклянное здание напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.

– У неё свое творческое видение…

– Говорят, оно есть в МКБ.

Черные и синие полотна, краски на которых были замешаны со строительным мусором, не имели рам. Форм, привычных для картин, тоже. Не только из-за торчащих наружу прутов или скрученных в рожки листов перфорированного железа – нет; картины были как большие кляксы. Мрачные, разрозненные, прямиком из психиатрического теста, ими рябили все поверхности зала (то есть без шуток, даже пол), за исключением фасадной витрины в три этажа мерцающего стекла.

В общем, я остановился. Во всех отношениях.

– Кто говорит? – вздохнул напоследок.

– Кто-то говорит, – сказала Ариадна и ушла.

Некоторое время я рассеянно смотрел ей в спину, затем обернулся на зал. Не считая картин, здесь всё было белым: стены, свет, отполированный до свойств льда паркет, но главное – скульптура гигантского позвоночника по центру. От стен к нему тянулись пять массивных, вросших в штукатурку корабельных цепей, и, как те дороги, что вели только в Рим, они сходились в одной точке – шейном позвонке под потолком. Эта штука была главным экспонатом выставки, называясь просто, но загадочно: «Прагма». Мне нравилась. Из-за ее палеонтологического размаха все посетители немного лунатили.

– Прагма против мании, – услышал я со стороны. – Эта битва прекрасна. Она о любви.

Я не ждал, что кто-то обратится ко мне. Если Ариадна по-своему вписывалась в местный контингент – неровно остриженная, но траурно надменная, в широком, как мантия (потому что не по размеру), черном плаще – то я был наглядной иллюстрацией к слову «неуместность». См. также: «горнолыжная куртка цвета застойных болот», «промокшие кеды» и «возраст». Конечно же возраст. У большинства посетителей по заграницам студентствовали дети моих лет.

Однако со мной поравнялась молодая женщина. На плечах её, как горностаевый воротник, лежали густые волосы алхимического оттенка: золотого, и розового, и медного. Она показалась мне невероятно красивой. По-рукотворному. По очень дорогому.

– Обратите внимание, – продолжила женщина, глядя в центр зала, – как позвоночный столб, воплощая рассудочность, упорядочивает окружающий хаос мыслей и чувств. Безумие приобретает форму, когда вы видите композицию целиком.

На ней было фиолетовое платье с многослойной юбкой и короткий белый пиджак. Облик, далекий от строгой музейной классики, и все же, заметив в скрещенных понизу руках бланки с почасовыми отметками, я предположил, что молодая женщина следила за сохранностью экспонатов.

– Таков союз Обержинов, – смотрительница галереи повернулась ко мне: – Противостояние рацио и хаоса, ментальной выдержки и распада чувств. Несмотря на то что диагноз Охры-Дей давно перестал быть тайной для общественности, эта выставка – ее первое официальное заявление. Монумент борьбы с внутренними демонами, в которой господин Обержин поддерживает супругу более восьми лет. Вы согласны?

Под диафрагмой неуловимо задребезжало. Но в городе, по осени, это происходило так часто, что я не искал подвох. К тому же под вопрошающим взглядом красивой женщины я не был уверен во внешнем происхождении своих беспокойств.

– Согласен. Наверное. – Я неловко отстранился. – Простите, я не слежу за такими новостями.

Я отвернулся, нашел взглядом Ариадну. Она стояла у стеклянной витрины, опаленной огнями уличных фонарей. Но до стыдной, полной извинительных «хм» и «гм» капитуляции с последующим бегством в ее сторону мне не хватило пары секунд – смотрительница взяла меня под локоть.

– Стало быть, – взглянула она, кажется, туда же, – вы здесь не ради воскресных благотворительных торгов?

Я одеревенел, не зная, что сказать. Разве что: осторожнее. Разве что: белый пиджак.

– Изучаете в университете искусство?

Я мотнул головой, вздохнул и сдался:

– Если честно, нет. Мы здесь не ради работ Охры-Дей. У нас встреча с господином Обержином.

– Оу.

Это емкое междометие отсекло храмовое служение искусству от корпоративной суеты «Палладиум Эс-Эйт». Смотрительница мягко подтолкнула меня к витрине и, улыбнувшись проплывшему мимо посетителю, заметила:

– Вы кажетесь неприлично юным для деловых встреч с человеком в статусе «Ян Обержин».

Я рассеянно проводил взглядом бежевое ультрадорогое пальто.

– Знали бы вы, как часто я это слышу…

Наверное, такие жесты были приняты в кругах замкнутых малокровных элит. Мысль об этом делала ее близость чуть абстрактнее. Молодая женщина продолжила рассказывать о выставке, перебирая – измы, факты о незнакомых мне людях, и так мы подошли к витрине. За ней тоже можно было увидеть экспонат, но иных масштабов. Любовь туристов, звезда открыток и магнитиков – вымирающая краснокирпичная готика старого города, чередующаяся с дизайнерскими перестройками того, что спасти не удалось.

– Но раз Ян Обержин назначил встречу здесь, – женщина посмотрела на спускавшуюся с холма дорогу, – значит, в контейнере вашей спутницы что-то невероятно ценное от мира искусства?

До меня наконец дошли причины ее внимания. Я кивнул, не скрывая облегчения:

– Может быть.

И молодая женщина поняла, что я понял.

Коротким звонком Ян Обержин впустил нас, но запретил досматривать. Вот почему двое рослых мужчин с явно военным прошлым уже четверть часа конвоировали Ариадну, как человека с тремором над особо важной кнопкой. Ребристый чемодан в ее руке напоминал мини-холодильник для пары бутылок вина, но и контейнер с потенциально опасными устройствами (чем угодно вообще!) тоже.

– Это что-то для Охры-Дей? – Смотрительница взглянула на меня, но, по правде, на Ариадну в паре метров за. – Недавно она перенесла операцию по удалению аневризмы. Бедная женщина. Нет ей покоя. Полагаю, господин Обержин не упускает ни единого шанса порадовать супругу.

В одном смотрительница, конечно, угадала: чтобы добраться до Ариадны, стоило начинать с меня. Другое дело, что содержимое контейнера не имело к нам никакого отношения.

– Прошу прощенияя – Я выпутался из ее рук. – Знаете… я просто курьер.

Смотрительница повела плечом. Часть волос осыпалась за спину, приоткрыв лоскут сияющей шеи.

– Для доставки самых удивительных вещей? – уточнила она и, окинув мою обувь, и куртку, и спутницу долгим мерцающим взглядом, вернулась к виду за окном. – Для просто курьера у вас слишком необычные глаза.

Я нечасто слышал столь тактичную формулировку, а потому с ответной вежливостью пояснил:

– Гетерохромия встречается не так редко, как кажется.

– Оу, – смотрительница всмотрелась в дорогу. – Я не об этом.

Слегка растерявшись, я тоже посмотрел в окно и увидел мчащийся по склону черный внедорожник.

– Он не остановится, – вдруг сказала Ариадна.

– Что? – повернулся я на голос.

Ее пристальный взгляд сошел с холма.

– Тот саннстран-фьорд.

Я снова уставился на автомобиль. Еще секунду это выглядело как лихачество человека, которому принадлежал если не весь город, то пара элитных улочек. Затем на безопасный исход не осталось дороги. Саннстран несся прямо на нас.

– Стекло крепкое? – пробормотал я. – Оно выдержит?

– Не думаю, – ответила Ариадна.

Я резко обернулся. Один из охранников не успел изобразить глубочайшую озабоченность окружающими – измами – и слава богу!

– Назад! Пожалуйста! Скажите всем отойти назад!

Я тоже отдернулся, но в последний момент заметил смотрительницу. Она не двигалась, по-прежнему следя за саннстраном. Тот подпрыгнул, влетая на газон, ломая тонкокостные кленовые саженцы. Я рванул к стеклу, не думая. Думая, я бы никогда на это не решился. Я схватил смотрительницу за руку, дернул – и витрина будто взорвалась. Нас сбило с ног ударной волной и швырнуло об пол. Осколки сыпались, сыпались, сыпались. Они были повсюду, как и медно-золото-розовые волосы. Я слышал, как саннстран, распоров паркет, пронесся к центру зала и во что-то врезался. Загудел металл. Стены будто пошатнулись. Кто-то вскрикнул – и заглох.

И все резко заглохло.

Глаза у смотрительницы были куда необычнее моих. Почти фиолетовые, густо подведенные серебром – они смотрели не мигая.

– Вы в порядке? – прохрипел я.

– А вы? – прошептала она.

Приподнявшись, я уперся рукой в пол, и локоть надломило. Боль пропечатала меня от пальцев до корней зубов. С глухим стоном я оглядел рукав куртки, на которой не было ни крови, ни даже осколков, и выдохнул:

– Ариадна…

По мокрой взвеси расползался шепот. Поднявшись на ноги, я увидел примятый столкновением саннстран. Возвышавшийся над ним позвоночник дребезжал угасающим эхом удара. Одна из цепей оборвалась и рухнула на пол. От креплений других на стенах вскрылись длинные трещины.

Я посмотрел на регистрационный номер. Во внутреннем кармане куртки лежала бумажка с точно таким же.

– Господин Обержин!

Охранники бросились к автомобилю. Я рассеянно шагнул следом, но мне тут же преградили путь.

– Уходим, – сказала Ариадна.

На саннстран она смотрела с тем же выражением лица, с каким недавно двигалась вдоль картин. Во вьющихся по ушам черных волосах поблескивало стеклянное крошево.

– Но он, скорее всего, жив, – возразил я.

– Не важно.

Зал наполнялся голосами. Кто-то вызывал скорую. Сквозь разлом в витрине шел дождь.

– Уходим, Михаэль, – с нажимом повторила Ариадна. – Нас не должны задержать как свидетелей.

Я опустил взгляд на контейнер в её руке. Сбоку темнела вмятина, по пальцам текла кровь. Собираясь в ложбинках ребристой крышки, она напоминала мне – а вот Ариадне вряд ли – что её тело по-прежнему было живым.

– Ты ранена, – я кивком указал на ее кисть.

Она опустила голову, выкрутила локоть, чтобы осмотреть повреждения, и мою руку снова прошибло током.

– Не надо… – поморщился я.

– Извини, – в тысячный раз сказала Ариадна, перехватив контейнер здоровой рукой. – Я забыла о нем. Вероятно, задело машиной.

Охранник захлопнул водительскую дверь и что-то просигналил напарнику на пальцах. Взгляд того стал пугающе нечитаемым.

– Ты права, – выдохнул я. – Надо идти.

Мы двинулись к выходу за спинами растерянных посетителей. Короткого белого пиджака и алхимического цвета волос среди них не было. На выходе Ариадна придержала мне дверь. Я стер со стекла ее кровь и в последний раз обернулся.

Лишь у пассаты, припаркованной под буро-розовыми кленами, я замедлился. За холмом вздымались звуки сирен.

– Как ты поняла, что он не остановится?

Ариадна щелкнула сигнализацией. Автомобиль вспыхнул лисьими прорезями фар.

– Он проигнорировал скоростное ограничение.

В пассате было сухо и тепло – остыть она не успела. Поставив контейнер между сиденьями, Ариадна распотрошила пачку салфеток и принялась вытирать кровь.

– Но люди постоянно превышают скорость, – сказал я.

– И разбиваются, – ответила Ариадна.

Каждый ее бесчувственный жест отзывался в моем локте такой болью, что некоторое время я лишь оцепенело следил за водными дорожками на лобовом стекле. Капли встречались, сливались, расходились, искрясь в свете двухглавых фонарей.

– Извини, – сказала Ариадна в тысяча первый раз.

– Всё хорошо. – Я вымучил улыбку. – Завтра заживет.

И хотя мы никогда об этом не говорили, я знал: она не понимала, что со мной не так.

Проснувшись два года назад, Ариадна увидела меня первый раз в жизни, но ни тогда, ни сейчас не задала самый очевидный вопрос: какого черта?

Не могла.

Не хотела.

Ей было все равно.

Кровь на скомканных салфетках казалась налетом ржавчины. Ариадна затолкала их между кресел и включила двигатель.

– Что думаешь? – спросил я, проверяя на панели заряд аккумулятора.

Вытянув ремень безопасности, она задержалась взглядом на зеркале заднего вида и сказала:

– Его жена будет недовольна.

* * *

Из-за того, что нам пришлось заехать на подзарядку, повсюду перестало хватать пяти минут. Мы не проскочили перед аварией, потеряли время на объезд, попали под сломанный светофор, и гудящие пятничные пробки сомкнулись вокруг, как океанские воды над батискафом. Дорога в двадцать минут растянулась на полтора часа. Все это время Минотавр не брал трубку.

– Шоколадки в бардачке, – напомнила Ариадна.

– Спасибо, – пробормотал я, не открывая глаз. – Потерплю до ужина.

Когда она вывела пассату на прилегающий к лабиринту переулок, произошедшее в галерее уже казалось вчерашним днем. За двоих тело затекло так, что я почти не чувствовал больную руку. Но на парковке во внутреннем дворе меня все же кольнуло смутной тревогой. В ряду одинаковых пассат, через три от нашей, стоял Минотавров саннстран-фьорд. Он множил тени и напоминал громоздкое чудище, охранявшее выгул серебристых нимф. У Яна Обержина был точно такой же.

В прихожей я направился к ближайшему шкафу. Ариадна прошла к тем, что подальше. Раздеваясь, я пытался понять, из арки какой гостиной доносились голоса и лязганье столовых приборов. Судя по всему, Куница опять ужинала с новичками перед телевизором. Через секунду (кажется, из правой) послышался её раскатистый, почти оперный хохот:

– Понятия не имею, когда лабиринт начнет слушаться вас. Мои записи, как и ваше обучение, – удачный способ занять себя между двумя бутылками «Шарло Померло», а вовсе не испытательный полигон, после которого вам откроются все двери. Но у вас же нормальный периметр, чего вам не хватает? Куда отвести?

– Да не, – послышался флегматичный женский голос. – Периметр норм. Мы просто не поняли прикол с Томкой…

– Ага, – еще ленивее ему вторил мужской. – Только появилась, а лаб ее уже к Минотавру пустил…

Куница рассмеялась. Она всегда смеялась. Этому невозможно было противостоять.

– Цветик появилась давно. А заметили вы ее вдруг, потому что она стала дубль-функцией Виктора. В дубле все маркеры и связи кладутся в одну корзину. Поэтому лаб считает ее за него, а его за нее, а Вик с нами лет пятнадцать, наверное. Но вы о дубле даже не мечтайте, отверженные мои. В этом вопросе Минотавр исчерпал квоты благодушия на жизнь вперед.

Я поглядел на Ариадну. Закрыв шкаф, она подняла контейнер и развернулась к трем дверям в глубине прихожей.

– Погоди, – попросил. – Нужно осмотреть твою руку.

– Нужно отдать Минотавру атрибут.

– Куница все равно здесь. Пять минут.

Ариадна посмотрела в сторону гостиной (левой, кстати) и, помедлив, кивнула. Ее механическая покорность, как всегда, порождала во мне смешанные чувства.

В гостиной двое новеньких сидели на полу, спинами ко входу. Журнальный столик перед ними был завален контейнерами с корейской едой. Парень, имени которого я не знал (за последние два года приятельство с живыми людьми стало для меня таким же неподъемным делом, как ракетостроение), лениво приподнял бокал вина:

– Ну ок. С Томкой ясно. А Мишаня?

Я перешагнул порог звук в звук со своим именем. Уверен, все обожали такие моменты.

– Кстати, да. У него за восемь лет даже контрфункция не исполнилась… И от дубль-функции одно название…

– Зато близнецы их у Минотавра каждый день палят. А она ж вообще мертвая. В чем прикол?

Куница лежала в кресле напротив входа, закинув ноги на подлокотник, и, в отличие от новеньких, прекрасно меня видела. В широких складках темно-зеленой туники стояла чашка размером с супницу, но настаивался в ней отнюдь не чай.

– Давайте у него и спросим.

Новенькие обернулись. Оба бледные, длинноволосые, они оказались не сильно старше меня, но я сразу понял, какую отверженность упомянула Куница. События собственного прошлого еще казались им исключительными, ни с кем прежде не случавшимися. Такие мысли всегда выдавали глаза. Они никого не жалели.

– Что ты сделал, чтобы лабиринт пустил тебя к Минотавру? – спросила Куница.

– Ничего, – примирительно улыбнулся я. – Много ходил. И, кстати, она просит называть ее Тамарой. Не Томкой. Она же не кошка.

Новенькие флегматично пожали плечами.

Куница выпрямилась, отставляя чашку на стол. В глубине многослойных рукавов сверкнула гладь золотой вышивки.

– Нет никакого прикола. Мы не знаем, как лабиринт переводит нас из статуса «какой-то левый чужак» в «парниша достаточно надежен, чтобы дойти до Минотавра». Но исполнение контрфункции на это точно не влияет. Миша попал к нам в одиннадцать, когда его контрфункция была старше всего на пару лет, и от вас, ноющих оболтусов, он отличается ровно тем, что…

Я еще не жалел о своем решении – но уже был близок, – а потому торопливо вклинился в историю, что даже при мне обсуждалась, наверное, раз сто:

– Прости, что перебиваю, но у нас что-то вроде производственной травмы. Посмотришь? Мы спешим.

Куница поглядела мне за спину. Новички тоже смотрели туда, пока Ариадна не вышла вперед, закатывая рукав длинного черного свитера. Как и вся одежда из прежней жизни, он был ей велик размера на три.

Опустившись на дальний край дивана, Ариадна уложила руку вдоль подлокотника. Куница придвинулась, любовно пробежалась пальцами по оставшимся от салфеток кровавым разводам, и я увидел, как над ее выстроенными в ряд перстнями зазмеились белые ростки. Тонкие до полупрозрачности, с узловатыми кончиками, они читали кожу Ариадны, как шрифт для слепых. Куница издала мелодичное «хм». «Хм»-«хм»-«хм» – и ростки пробрались внутрь. Я отвернулся к телевизору. Это была не первая наша производственная травма за два года, но привыкнуть к тому, как работал атрибут Куницы, как тонкие холодные усики, просачиваясь в поры, копошились под кожей, будто жуки из хорроров про неудачный экзорцизм… в общем, мне не хватало мотивации на это.

– Вывих, трещинка, – ласково сообщила Куница. – Ничего страшного. Сейчас подправлю, а завтра заживет.

В телевизоре, над новостной плашкой с названием сюжета, возвышалось трехэтажное стеклянное здание. Силуэтом оно напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.

В руке что-то щелкнуло и встало на место. Незаметно облокотившись на диван, я пробормотал:

– А можно новости погромче?

Огромные буквы всё не складывались в слова. Отвлекал фон плашки – ярко-красный. Цвет плохих новостей.

– Ты в порядке, солнышко? – спросила у меня Куница.

– В большем, чем минуту назад.

Я хотел улыбнуться, но не успел, увидев обращенный к телевизору льдистый Ариаднин профиль. Она тоже всматривалась в название новостного сюжета, пока тот, наконец, не обрел голос.

– …стный нейрофизиолог, член младшего наблюдательного совета «Палладиум Эс-Эйт», владелец благотворительного фонда «В жизни – жизнь», супруг и отец троих детей Ян Обержин при трагических обстоятельствах скончался. По показаниям очевидцев, принадлежавший ему саннстран-фьорд на высокой скорости въехал в фасад галереи, владелицей которой является супруга господина Обержина, Охра-Дей Обержин. Официальных комментариев от представителей не поступало, на месте происшествия ведется сбор дополнительных сведений и…

– Черт, – сказал я.

– Люди умирают каждый день, – сказала Ариадна.

Куница подняла со стола чашку и гулко, внутрь, спросила:

– Вы знаете, о ком речь?

Я кивнул, пытаясь дослушать репортаж.

– Мы везли ему атрибут для Эс-Эйта.

Ариадна выпрямилась, задев отставленный локоть Куницы. Вино почти выплеснулось, но Куница и бровью не повела. У каждого был свой способ борьбы с призраками. Кто-то предпочитал их не замечать.

Подобрав контейнер, Ариадна молча направилась в прихожую.

– Минотавр здесь не проходил? – Я разрывался между ней, Куницей и телевизором. – Он не отвечает на звонки.

– Он редко пользуется главным входом, солнышко.

– Когда ты видела его последний раз?

– В три ночи, кажется, – Куница призадумалась и хохотнула: – Да. На кухне. Он обновлял лед.

Я выглянул из арки, чтобы увидеть, в какую Ариадна уйдет дверь. Не то чтобы это имело значение – я мог догнать ее, пройдя через любую, – но все равно не хотел терять из виду. Может, лабиринт и знал Ариадну даже дольше меня, но – не так. Не такую.

– Не терпи, – Куница тоже вышла в прихожую. – Сходите к Мару, пусть зафиксирует Ариадне руку, и еще раз найди меня ночью.

Ее орусевшие по осени кудри припудривала седина. Ходили слухи, что Куница попала в лабиринт наполовину рыжей – наполовину седой и с тех пор, несмотря на возраст, не выцвела ни на прядь.

– Завтра заживет, – улыбнулся я и отвернулся к дверям.

В том, чтобы не существовать, были свои плюсы.

Ариадну я нагнал уже в галерее. Ее каблуки оставляли вмятины в густом ворсе бордовой дорожки. Мы шли быстро и, как всегда, молчали, вдоль бесчисленного количества дверей, что только здесь соблюдали симметрию входа и выхода и всегда вели в одно место. Другие коридоры не были так благосклонны. Перед новенькими я, конечно, слукавил, сделав вид, что легко дошел до Минотавра. Я понимал их неудовольствие. Когда лабиринт не слушает тебя, жить в нем очень утомительно. Он, конечно, куда-то пускает, что-то открывает, а ванные комнаты внутри спальных позволяют сохранить если не достоинство, то хотя бы водный баланс. Но простая попытка сходить за чайком в любой момент могла обернуться приключением на сутки, и запоминать повороты, картины на стенах, потертости ручек, чтобы вернуться той же дорогой, имело смысл лишь для тренировки памяти. То есть – не имело. Вообще.

Длинные стеллажи с сувенирами были видны издалека – хотя бы потому, что стояли не вдоль стены, а поперек галереи, предваряя золотую витражную дверь. Я помнил коробки, приходившие из Минотаврового паломничества три года назад; помнил насмешливое смирение Мару, поджатые губы Виктора (доставку оплачивал получатель) и недовольную, затем возмущенную и, наконец, свирепую Ольгу, запретившую вскрывать посылки после очередной, особо насмешливой открыточки. Коробки копились в прихожей еще два месяца. Уверен, где-то там Минотавр не пропускал ни одной туристической лавки.

В тусклых просветах между полками маякнуло бирюзой. Я сбился с шага, не ожидав в нагромождении барахла увидеть и то, что Минотавр привез лично, самым последним. Такое на полку было не поставить.

– Фиц? – удивился я, заглядывая за стеллаж.

Спина в шелковом жилете вздрогнула. Ценой ему, средиземно-лазурному, была чья-то маленькая жизнь. Брякнув пустой сувенирной бутылкой, Фиц оглянулся и вымученно улыбнулся:

– А… Михаэль…

Он казался усталым, каким-то выдохшимся, но, что самое странное: я, наверное, впервые, видел его без сестры.

– Элиза… – начал я.

– Спит, – коротко ответил Фиц и вернулся к полкам.

Несмотря на общую фамилию в документах и мои кратковременные попытки сблизиться, мы едва ли могли считаться даже приятелями. Им с Элизой никто не был нужен: ни до лабиринта, ни в нем. И хотя на деле они являлись погодками, еще и от разных матерей, их все называли близнецами – за одинаково черные разлетные кудри и за неразлучность, на которую временами было неловко смотреть. Все, кроме Минотавра. Он называл их офелиями. У него было много синонимов к слову «самоубийца».

Едва ли заметив, что я вообще с кем-то разговаривал, Ариадна прошла мимо и постучала в дверь.

– У него посетитель, – Фиц мельком глянул на контейнер и, вымучивая манеры, продолжил: – Если вы позволите, я бы хотел первым зайти.

– Конечно, – согласился я.

– Нет, – сказала Ариадна.

О, удивился я, поворачиваясь: все-таки заметила.

– Почему?

– У нас срочное дело.

– Уверен, Фицу нужно всего пару минут.

Я знал, Минотавр обращался с близнецами на свой привычный, непредсказуемый ни по каким звездам лад. Я тоже проходил через это. Так что Фиц мог ждать под дверью несколько часов, даже если соглашался на пять минут, – близнецы почитали Минотавра по всем канонам прошлой жизни. И небезосновательно. Они были единственными, кто совершил перестановку функций в обратном порядке: сначала Минотавр привез их к нам, и лишь затем, спустя время, Дедал нашел, за кого. Краем уха я слышал, что в момент их первой встречи они будто бы собирались прыгать с моста; будто бы ему, проходящему мимо, оказалось до этого какое-то дело. Неправдоподобность второй части автоматически обнуляла первую, однако в том, что Минотавр спас их от чего-то худшего, чем плутания по местным коридорам, мы не сомневались. Он даже не замечал, как часто этим пользовался.

– К тому же, – добавил я, – уверен, Минотавр давно в курсе, что Обержин мертв.

У Фица на полке что-то упало.

– Как – мертв?

– В новостях сказали, но… Погоди. Ты знаешь, кто это?

Фиц поглядел на меня, как на плохого шутника, но объясниться не успел. Золотая дверь распахнулась. В галерею вывалил сквозняк. За ним – сырое табачное марево, и Минотавр предстал перед нами в привычном амплуа: с пустым бокалом, трехдневной щетиной и взглядом гробовщика, работаюшего на опережение. Он выглядел еще вымотаннее, чем до нашего отъезда, а из-за сигаретного дыма и подземельных сумерек мансарды светло-серые, не знавшие отдыха глаза казались совсем прозрачными, как дымка в небе.

– Михаэль, – Минотавр удовлетворенно снял с меня мерки. – Ариадна. А вот ты как раз кстати.

Фиц тут же подался к нему.

– Обержин мертв.

Минотавр и бровью не повел.

– Бывает.

Из-за его плеча показалась девушка в линялом дождевике. Он был ей так велик, что походил на туристическую палатку. Минотавр проследил за моим взглядом и хохотнул – он обладал зверским, но крайне извращенным чутьем на то, кто, зачем и на кого смотрел.

– Подглядывание в чужие окна свидетельствует о крайней степени одиночества, ребенок.

– Это дверь, – нашелся я. – Открытая дверь.

Девушка вышла на свет. У нее были тяжелые, как листы платины, белые волосы и совершенно пустое лицо. В нем ничего не привлекало, не выделялось, кроме, пожалуй, черных птичьих глаз. Но даже и они не смотрели – просто были.

Минотавр рывком расправил нейлоновый капюшон. Тень хлынула незнакомке на лицо, обращая его к полу.

– Фиц, выведи мою таинственную гостью во внутренний двор, и, – его голос недвусмысленно обострился, – спокойной ночи.

Тот встрепенулся:

– Нет, погоди, нам надо…

– Отдохнуть, – перебил Минотавр. – Ты прав. Нам всем следует хорошенько выспаться.

Фиц скользнул по мне умоляющим взглядом. Я сочувственно покачал головой. Слухи о моем влиянии на Минотавра были сильно преувеличены. Отговаривать, упрашивать, вразумлять его было все равно что стрелять по солнцу.

– Перфаворе. – Тот вздернул бровь. – Ну.

Фиц сдался и молча кивнул.

Я поглядел платиновой девушке вслед. Она казалась странной, но не более. Вероятно, она даже не была человеком, но это считалось нормальным среди Минотавровых гостей. Лишь когда вдалеке захлопнулась дверь, он устало посерьезнел и шагнул к Ариадне. Та отвела контейнер за спину.

– Почему ты не отвечал?

Минотавр пожал плечами.

– Понятия не имею, где смартфон.

– Это не так, – сказала она.

– Это не так, – согласился он.

Они смотрели друг на друга вплотную, бесстрастно. Я был уверен, что Минотавр ее передразнивал.

– Отдай контейнер, – вкрадчиво попросил он. – Или уж обнимай. А то пауза начинает быть томной.

Я вздохнул и первым зашел внутрь.

В библиографию Хемингуэя на комоде идейно вписывались две ополовиненные бутылки: односолодовый «Приятель из Бригадуна», коллекционный «Генрих Восьмой» (выпуск с Анной Болейн). Еще ведерко со льдом и графин, полный апельсиновой кожуры, – классический Минотавров натюрморт был освещен одиноким торшером в углу комнаты и парой настольных ламп, плотно обклеенных стикерами. Других источников света в мансарде не водилось.

То, что Минотавру нужен был отдых, я понял еще до отъезда. По тому, как он поставил контейнер перед нами, а нас перед фактом – заливая кофе вискарем. Не-могли-бы-вы, часок-туда-обратно, сущий-пустяк; только радиационный фон вокруг него рос пропорционально уровню алкоголя в стакане. Обычно это значило, что силы у Минотавра закончились, а предыдущий день еще нет.

– Как вам современное искусство? – поинтересовался он, закрывая дверь. – Слышал, не обошлось без перформанса.

– Как давно ты знаешь, что Обержин мертв? – спросила Ариадна.

Мы сели напротив массивного, занимавшего четверть мансарды стола, раскинувшегося красноречивой диорамой «как сложно быть главным всего (!) в тридцать пять». Он был заставлен тарелками, усыпан бумагами, завален пустыми коробками, в основном из-под еды, но среди мусора я все равно заметил «атлас». Даже с моего места на включенном планшете можно было различить карту и расстояние – в пульсирующей рамке под четырехзначным номером. Полтора метра до.

Я поднял взгляд. Он все-таки следил за нами.

Обойдя стол, Минотавр отставил контейнер к окну и с мрачным энтузиазмом поведал:

– На корпоративном празднике жизни Обержин занимал особую роль. Что-то вроде лучшего друга именинника, на которого при подаче торта упал софит. И теперь наши таксономические соседи ищут, кому предъявить счет. Кто организовывал мероприятие, зачем повесили софит, не рано ли подали торт и… погодите. Это что?

Он вернулся к контейнеру. В темно-бронзовых сумерках вмятина напоминала ожог. Минотавр провел пальцем по металлическому ребру, интуитивно повторяя ток Ариадниной крови, которой там больше не было. Но он что-то нашел. Он всегда находил. И негромко поинтересовался:

– Чье?

– Это случайность, честное слово, – ответил я.

Минотавр шумно вдохнул:

– Ариадна… Есть известная народная мудрость: на Мишу надейся – а сама ножками передвигай. Слышала о такой?

– Нет, – ответила она.

– Прекрати, – попросил я.

Он облокотился на спинку огроменного своего кресла и выразительно, мимо меня, не прекратил:

– Два года прошло. Любой бы научился справляться с сорока восьмью килограммами тощего женского тела. Или ты поощряешь его мазохистские наклонности?

– Там саннстран протаранил витрину. – Мне пришлось повысить голос. Самую малость. На пару гласных. – Без шуток. Даже я едва успел отскочить. К тому же Куница нас уже посмотрела. Все хорошо, честно. Завтра заживет.

Минотавр закатил глаза. Он ненавидел эту фразу.

– Напоминаю, очевидно, чтобы побесить самого себя. Ваши жизни принадлежат Дедалу. И мифически исцеляющее завтра тоже его. Вот почему это не оправдывает халатного отношения к телу в сегодня – тоже, кстати, чужом. Вы позволили навесить на себя жизнь другого человека – а ты даже двух, считая соседку, – и с тех пор имеете право разве что биться мизинцем о тумбочку. Раз в месяц. С письменного разрешения меня как единственного легитимного посредника. Если это понятно… понятно ведь, ребенок?! – вдруг рявкнул он, и я поспешно затупил в кеды. – …Тогда вернемся к жмурику. Итак.

Минотавр отпрянул от кресла. Оно не шелохнулось, увязнув в складках тяжелого шерстяного ковра, которыми пол в мансарде был забросан, как шкурами.

– Итак, – Минотавр прошел мимо, к комоду.

Я поддел носком отклеивающуюся пятку кроссовки и упрямо сказал:

– Он не должен был умереть.

Минотавр с треском свернул голову бутылке.

– Это даже нельзя было назвать аварией, – продолжил я, ковыряя единственную свою пару обуви. – То есть да, саннстран вынес витрину. Наделал шума. Но все не выглядело так… ну… смертельно.

Брякнул лед. В бокал знакомым звуком полился виски.

– Когда мы виделись в последний раз… – наконец сказал Минотавр за нашими спинами, – я рекомендовал Обержину не засыпать. Мог не проснуться.

– Он был чем-то болен?

– Работой. И женой – особенно с тех пор, как она стала его работой. Ученые! Ни в чем не видят меры.

– Обержин знал? – спросила Ариадна.

Я отстал от кед, поднял голову.

– Да.

Минотавр устало рухнул в кресло. Виски плеснул на ковер.

– О системе, атрибутах… – Он мрачно затер ворс ботинком. – О том, на кого по-настоящему работал. Даже о вас… Рубил по всем статьям. В Обержина долго, планомерно вкладывались, и он не жадничал, воздавая. Толковым оказался мужик. Но в последние дни многое совпало; учитывая же, что совпадений не бывает… Короче, я был бы рад, откинься он по ряду естественных причин. Но это покажет вскрытие.

– Когда его назначат? – уточнил я.

После пары глотков Минотавр сверился с часами:

– Когда его закончат, ты имел в виду? Жду звонка.

Я изумленно подался к столу:

– Это хоть в какой-то мере законно?

– Что за странные категории? Всех вскрывают. Просто некоторых – еще теплых. И до приезда юристов, у которых, не дай бог, обнаружится запрет.

В восходящем окне над его головой плыли промышленно-коричневые тучи. Если бы Минотавр поднял взгляд, то назвал бы их правдоподобно скучными. Но скучно на улице не было – только сегодня перед нами сорвало и уволокло в реку рекламную растяжку. Близилась кульминация октября.

– Разве это не слишком? Мы-то, может, и на обочине социальной жизни, но Ян Обержин – нормальный человек. У него есть семья, друзья, коллеги… наверное. Нельзя же взять и…

Меня прервал звонок. Минотавр красноречиво развел руками и нашарил в кармане джинсов априкот.

– Олья! – воскликнул он, подрываясь. – Почему так долго, Олья? Он что, сопротивлялся?

Это значило: отстань. Значило: конечно, можно.

Откинувшись на спинку стула, я вздохнул и посмотрел на Ариадну. Ее покорно сложенные ладони белели сквозь сумрак. Лицо казалось отрешенным – но не взгляд; не черные, омытые заполярными водами зрачки, что мерили чужие шаги, осмысливали жесты, читали паузы, соотносили интонации.

Ариадна почти всегда молчала. Ничего не просила. А если и разговаривала с кем-то, кроме меня, то больше паузами, нежели словами. Все привыкли делать вид, что ее нет. Не от малодушия – просто так получалось. Но Ариадна была. Она смотрела, слушая и запоминая, она присутствовала в физическом мире полнее, чем кто-либо, – просто потому, что ей больше негде было быть.

– Что-что? – наигранно удивился Минотавр. – Сколько сердечных приступов? А про коронарную недостаточность можно еще раз?.. Как интересно! Обвешался докторскими, как орденами, а смерть все равно была уделом других… А? Что? Сейчас запишу, да.

Он порылся в бумагах и выудил желтый карандаш.

– Да насрать. У нас не заповедник козлов отпущения. Кто там на смене – судя по голосу, девочка с ромашками? Попроси скинуть мне черновик.

Зажав ухом априкот, Минотавр выводил цифры на мелованном клочке июля, но затупившийся желтый грифель писал больше вмятинами, чем цветом. Раздраженно фыркнув, он отложил смартфон на стол, перевел звонок на громкую связь и прихлопнул ладонью край елозящего листа.

– …не менее, – продолжила Ольга из динамика, гулко, как в туннеле. – На месте поражения найдена атра-каотика. Пробу отправили на дополнительный анализ, но…

Минотавр замер.

– Предварительный вывод по состоянию тканей?

– В пределах «дружественной нормы». Но я бы не…

– Тогда плевать. Мужик собрал букет инфарктов. Атра-каотика всегда липнет к слабому.

– Но Обержин доработался до наблюдательных советов. Он наверняка знал правду. В Эс-Эйте с таких дружественную норму еще на парковке сдувают.

– И что?! – начал раздражаться он.

– А то! – начала раздражаться она.

Это был классический ход их бесед.

– Ты все время повторяешь, что, если кто-нибудь из топов Эс-Эйта помрет от инфекции, конец их идиллии про «здравствуйте, мы новые виды».

– О да, – фыркнул Минотавр. – Жду не дождусь.

– И ты лучше меня знаешь, как эс-эйтовцы следят за здоровьем своих людей. Тем более – такого уровня! Все эти добровольно-принудительные обследования, санатории, обеззараживатели на каждом углу… Да у нас по осени антибиотик в проточной воде!

– И это без ведома честных граждан!

– Хватит паясничать! Да, вероятность того, что атра-каотика налипла из-за ежедневного общения с энтропами, имеет место! Но если это твоя основная версия, тогда какого черта здесь я, а не специалисты Эс-Эйта?!

Минотавр молча сощурился. Я видел, как его мысли выполнили пару акробатических трюков.

– Чем конкретно занимался этот человек? – напирала Ольга. – Какое отношение он имеет к нам? Что опять происходит?!

– Ничего.

Минотавр посмотрел сквозь замыленное дождем окно.

– Ничего не происходит, Олья. Сегодня прекрасный день, чтобы умереть. Вот и все.

– Когда я спрошу об этом в одной с тобой комнате…

– Я расскажу о миграции двухлинейной камбалы. Честно – обалдеешь.

Ольга была единственной, кто относился к Минотавру всерьез, и ждала от него того же. Две фундаментальные ошибки по цене одной делали невыносимыми их обоих.

– У нас есть басня, – загробным голосом оповестила Ольга. – Про мальчика, который шутил о волках. Знаешь, что с ним случилось?

– Он вырос и стал известным комиком. Я тоже сижу в интернете.

Она поперхнулась. Он фыркнул. На том и разошлись.

Следующие десять секунд мансарда была пузырьком вакуума во взбудораженном пятницей городе. Затем Минотавр сломал карандаш.

– Ариадна, – швырнул он обломки в мусорку. – Пора спать.

Я вскинулся:

– У меня не все готово.

– Два месяца прошло.

– Эм, нет. В прошлый раз вы перезагружали нас шестнадцатого…

Минотавр осадил меня убийственным взглядом.

– Значит, мы живем в разных системах счисления.

Ариадна молчала. Ее равнодушие к собственному телу, как всегда, оставляло за мной последнее слово. Но Минотавр все чаще пытался его отжать. Его энергия, помноженная на вспыльчивость, злую память и клиническую бессонницу, не просто сносила все на своем пути, но выкорчевывала с тектоническими плитами.

– Когда? – наконец, спросил я.

– Завтра.

– Мы можем поговорить наедине?

Минотавр вернулся к столу и, закинув атлас в верхний ящик, опустился в кресло.

– Как в древние-добрые.

– Тогда, если мы закончили…

Ариадна неожиданно поднялась.

– Что в контейнере?

Минотавр скучающе развел руками.

– Теперь, когда известна причина смерти Обержина, это неважно.

Он фальшивил. Меня это встревожило. Минотавр и прежде не утруждал себя правдоподобностью объяснений, даже если не лгал, но Ариадна смотрела так, будто сегодня это что-то значило.

– Что в контейнере? – повторила она с незнакомым мне нажимом.

Минотавр подался навстречу. Тусклый свет настольных ламп омыл его досадливо искривленный рот, а щетину сделал пыльно-бронзовой, почти золотой. Тепло ему шло. Оно смягчало нордическую жестокосердность. Но высокий лоб оставался темным, спадавшие на него пряди тусклыми, и лишь глаза, как всегда, были светлыми до прозрачности – даже в полумраке.

– Ты мертвая, – прошелестел Минотавр из самого сердца его. – Мертвая, а не глухая.

– Мертвая, – покорным эхом согласилась Ариадна. – А не идиотка.

Он опустил взгляд на призрачные желтые цифры, перебитые бликами, и прошипел:

– Вали отсюда.

Ариадна не шелохнулась.

– А если, досчитав до пяти, я не услышу звук копытц – на выход отправитесь оба.

Я мягко, неверяще улыбнулся.

– Эй… Да вы чего?

Не верил я самому себе – что смогу сейчас что-то поделать. Между ними гудело неведомое: и личное, и давнее, не со мною пережитое.

– Один, – Минотавр откинулся в кресле.

Ариадна молчала.

– Два, – потянулся за бокалом он.

Я шумно вздохнул.

– Ариадна…

– Два и семьдесят один.

– Пожалуйста.

– Три и четырнадцать–шестнадцать.

Я бросил на Минотавра осуждающий взгляд. Он ответил мне с неменьшим укором. Возможно, он считал, что это моя вина; что, если находиться рядом с Ариадной двадцать четыре часа в сутки, ее можно если не починить, то хотя бы выдрессировать в живую. Но, по правде, он ничего не мог с собой поделать – и я это знал.

А он знал, что я знал.

– Буду в машине, – наконец услышали мы оба.

Ариадна отвернулась и направилась к двери. Прикрывшись бокалом, Минотавр провожал ее взглядом, каким никогда не встречал.

– Не задерживайся. Тебе надо поесть.

– Спасибо, – я улыбнулся. – Пять минут.

Витраж звякнул. Дверь закрылась с той стороны. Я тут же помрачнел и уставился на Минотавра.

– Ребенок… – поморщился он. – Только ты не начинай.

Я упрямо кивнул за спинку кресла.

– Ну и? Что в контейнере?

Его локти разъехались. На секунду мне показалось, что он сляжет лицом в стол, но Минотавр только припал грудью к бумагам.

– Ты не видел мою гангрену?

Я не повелся.

– Серьезно, когда и на что она последний раз так реагировала?

Минотавр угрюмо заворочал канцелярскими курганами. Что-то прокатилось и гулко стукнулось о мусорку. Сигареты лежали с моей стороны, в тенях медноцветного, утыканного окурками папоротника. Мятая пачка была на две трети заклеена драматичной картинкой с серой, в гнойных прожилках ногой.

– Пожалуйста, – повторил я, старательно не глядя в ее сторону. – Я должен знать.

Минотавр вздохнул и ответил мне очень усталым взглядом. С таким просили мирный договор. Когда-то я отдал бы за такой многое, но годы, проведенные порознь, изменили нас обоих.

– Это не то, чем кажется, ребенок.

– А чем оно кажется?

Минотавр дернул плечом.

– Совпадением, которых не бывает. Случайностью в мире, просчитанном до. Но поверь… Есть вещи, которые становятся особенными лишь от особенных людей. Есть связи, которых нет. Искра же, – Минотавр поморщился. – Искра имеет сложное, а потому во многом надуманное прошлое.

– Ты не рассказывал об атрибуте с таким названием.

– Считаешь, легко придумать учебный план на сотни волеизъявлений? Что возили в Эс-Эйт, о том и рассказывал! Не умничай.

Я ждал продолжения, но Минотавр молчал, и по лицу его блуждало такое безрадостное выражение, будто речь зашла о фамильном проклятии: о том, кого-нельзя-называть, о том, что-никому-не-рассказать. Я чувствовал, что, не ужасаясь в ответ, выказывал дурные манеры.

– Все это уже происходило, – нехотя продолжил он. – Вот к чему она сказала то, что сказала. В схожих обстоятельствах, но разным составом люди говорили одно и то же: ооо, кто-то умер, ооо, вы перевозили искру, ту самую, ооо… – Минотавр закатил глаза. – Рядом с ней всегда кто-нибудь умирает. Я был на твоем месте. Ариадна была. И Олья. И даже Сте…

Он умолк.

– Искра убивает людей? – спросил я и тут же пожалел об этом: его обострившимся взглядом можно было гравировать эпитафии. Одну из них Минотавр озвучил сразу.

– Миш, твою мать, – не эту ее часть. – Люди убивают людей.

Где-то снаружи, в затопленных дорогах, изнывали сирены скорой помощи.

– Тогда что с ней не так?

– Не так… – Минотавр потер глаза. – Все с искрой так. И с нами все так. Просто иногда так на так порождает сложности. Но и они только кажутся таковыми.

– Прости… не совсем понимаю…

– А я и не объясняю. Но, помнишь, мы как-то обсуждали, что люди не знают, чего хотят на самом деле? Лет двести назад. До того, как ты свинтил от меня к Мару.

– Угу, – неопределенно отозвался я, потому что не двести, а шесть. – Пламенная речь о полуфабрикатах эволюции.

Минотавр недоуменно вскинул бровь.

– Я и такое говорил? Как ты меня терпел?

– Молча, в основном.

Я почти улыбнулся. Он отвел взгляд. Мы всегда будем помнить то время по-разному.

– Мм, в общем… Я хотел сказать, что никто лишний раз не сунется в океан собственной души, потому что боится встреч с глубоководными тварями, разжиревшими на маминых манипуляциях и папиной нелюбви. Потому что рефлексия – это ад. А ад – место человеческое. Для обержинового работодателя, как и для вашего жизнедержателя бессознательное изжило себя на прошлом витке эволюции. У одних – букет личностей на одно тело; что-то не нравится в текущей, выкидывай, делай следующую. У других – армия тел на одну личность, хотя я не уверен, что Дедала в принципе можно назвать личностью. И какой бы снисходительный энтропы с синтропами ни делали вид, глядя на братьев своих меньших, через пару веков они прикрутят двигатель к своим высоткам и улетят колонизировать космос. А на прощание сделают планете одолжение – подорвут оба полюса, чтобы смыть к чертям наш вид.

– Да-да, – заметил я в сторону. – В прошлый раз все начиналось именно так. Вот же совпадение…

Минотавр фыркнул, но беззлобно:

– Совпадений не бывает. Есть только оптимизация системы перестановками функций.

– О! Это я точно уже слышал.

– Да у тебя вечер дежа антандю.

Он снова поднялся. Бесцельно прошелся вдоль стола.

– Я хочу сказать, они нам не союзники. Да, конечно, мир думает и ими, и нами. Но если через тысячи лет эволюция перестанет быть такой сукой, перейдя с естественного на рациональный отбор, как сама того хочет, больше всего от этого выиграют люди. Только эс-эйтовцы вмешались в нашу историю не для того, чтобы ускорить переход. Они по-прежнему злы и не собираются нас прощать. Какую бы межвидовую утопию ни имитировали в «Палладиум Эс-Эйт», у людей нет никого, кроме людей, друг друга и… – Минотавр замолк, отвернулся к окну: – Ай, ладно. Неважно. Есть куда более насущные вопросы. Ариадна, верно?

Я не стал возражать. Хоть и хотел. Это была годами отработанная схема.

– Ничего страшного, что Дедал реавторизируется, пока массив не закончен. Если тебе удалось расшевелить что-нибудь, живое подтянется к живому. Остальное – до следующего раза. Главное, пока она спит, ты снова будешь свежим и бодрым. С недельку ты мне нужен таким. На завтра в Эс-Эйте у нас запланирована встреча с одной дамочкой. Мертвые не знакомы с тайм-менеджментом, так что живые разгребают за них, однако она выделила нам двадцать минут позднего завтрака, между старыми делами и новыми обязательствами. Мерит Кречет… Предполагаю, ее назначат преемником Обержина по ряду особых проектов. Тем ироничнее, что он тут ни при чем.

– Это насчет катализатора? – дошло до меня наконец.

Минотавр усмехнулся:

– Мы разрабатывали его на базе обержиновских лабораторий. Долгая история. Но там и без него полно отличных спецов. Кречет – живое доказательство того, что можно быть превосходным ученым, не ловя инфаркт за инфарктом. Представь себе, она помнит времена, когда в городе не было пробок. Это потому, что в ее молодости курьерские дроны не мешали летать на зонтике.

Я растерянно поглядел на больную руку. После Куницы она пульсировала теплом, как от кружки горячего кофе.

– Катализатор бесполезен, пока у нас с Ариадной один физиологический фон, – я сжал пальцы, – мой.

– Верно. Она не получит ни капли, а ты сляжешь с перегревом. В лучшем случае, на сутки у Мару. В худшем – я всю жизнь буду таскать апельсины в элитнейшую дурку.

– Но чтобы вскрыть ее физиологический фон, нужно активировать как можно больше сигнатур.

– Катализатором – который нельзя использовать без физиологического фона.

Усмехнувшись, Минотавр обернулся:

– И правда. Как в древние-добрые.

Про катализатор он заговорил год назад, после четвертой перезагрузки. То есть реавторизации Дедала – так это называлось по-правильному, но я всю жизнь понимал Минотавра через слово, приходилось додумывать. Не могу сказать, что к тому времени у нас не было успехов. Ариадна сама передвигалась, все осознавала и запоминала, ей даже подняли старые права (а у меня после уничижительных замечаний на эту тему иссякли последние отмазки от автошколы). Но в анализах все оставалось прежним. Восстанавливались знания и навыки и то, что я мог бы назвать привычками, если бы знал Ариадну до, но физиологически процесс не сдвинулся ни на показатель. Разум возвращался. Тело оставалось в коме. Тогда Минотавр сказал: нужен рывок. Мару сказал: нужно поспать. Я ничего не сказал, пытаясь понять, как работать быстрее.

– Прости, – не выдержал я.

Минотавр вздрогнул:

– Ты чего?

Самым трудным в моей части работы было не зацикливаться на ее бесполезности. Принять как данность, что, насколько бы тщательно я ни запитывал еженощно сигнатуры Ариадны от своих, в конце придет Дедал и все снесет. Снова. Неважно, сколько времени занимал весь массив: полгода, как в первый раз, или два-три месяца, как сейчас, – главным было то, какая часть массива переживала Дедала. Штуки. Крохотные горсточки. Это беспокоило Минотавра все сильнее.

– Ты отлично справляешься, – сказал он. – Дедал дал Ариадне второй шанс, а ты третий. Да, процесс не быстрый, как хотелось, но с каждой реавторизацией мы получаем все больше активных сигнатур. Может, пройдет еще год или пять, но я уверен: однажды Дедал снова все разрушит, а Ариадна не заснет. Даже со всеми оговорками, вы – дубль-функция, а не какая-то там жалкая сумма. Плевать, что говорят. Два больше двух.

– А что говорят?

– Что-то говорят.

От этих дежа антандю у меня внутри все обрастало ссадинами.

Зазвонил его априкот. Минотавр отключил звук и перевернул экраном в стол.

– Утром, в семь, ее ждет Мару. С Кречет встречаемся в десять. Приходи к девяти, а лучше без пятнадцати или даже в восемь тридцать – из-за туристов в субботу там хрен припаркуешься. А, и кофе в каком-нибудь термосе прихвати. На обратном пути я бахну туда виски, так что твои необкатанные права тоже лишними не будут.

Он допил и, брякнув истончившимся льдом, указал на дверь:

– И да. Не говори с Ариадной об искре.

Я вздохнул, но больше ни о чем не спрашивал. Есть вещи, к которым привыкаешь единожды и на всю жизнь. К его тяжелому нраву. К безусловной, во многом пророческой правоте.

Лишь у двери я, наконец, почувствовал, как сильно, до одури голоден.

– Ты не скучаешь по тайне? – вдруг раздалось за спиной. – По тьме?

Я замер. Ладонь стыла от позолоченной ручки.

– По тьме, – повторил Минотавр, – потому что рядом с ней ярче свет?

Шесть–восемь лет назад я ответил бы не размышляя. Он посмеялся бы над сосредоточенным, но беспомощным выражением моего лица. Но ни тогда, ни вчера Минотавр не спросил бы того, что я услышал сегодня:

– В этом расколдованном, обладающем разумом мире, где наши жизни – лишь секунды его самопознания, ребенок… ты не скучаешь по богу?

Я обернулся. За антикварным столом, под скосом промышленно-коричневого неба стоял очень усталый человек. Он не выбирал царства и не способен был править, но все же делал это – ради нас.

– Поспи, – тихо попросил я. – Хотя бы чуть-чуть. А то, когда ты заводишь такие разговоры… я волнуюсь.

Минотавр усмехнулся. Он верно понял мой ответ.

– Разумеется, Миш. Спокойной ночи.

Он знал, что я знал: не поспит. У мальчика, который когда-то шутил о волках, было мало друзей и много сверхурочной работы.