Читать книгу Функция: вы - - Страница 6

– В широком смысле, – Минотавр подбрасывает над головой теннисный мячик, ловит его и через секунду подкидывает снова. – Предикат отвечает на вопрос «что делать», а атрибут – «как делать». Нетрудно вообразить, что с их помощью синтропы древнего мира нагибали всех.

Мячик взметается к застекленному скосу крыши. За ним остывает воздух. За ним вечереет лето. За ним ласточки, мошкара и фиолетово-красное небо – за ним мир, о котором я не знал ничего.

Минотавр лежит на опрокинутой спинке кресла. Он с севера и ненавидит дурную июльскую жару, но ее вообще мало кто любит. Я сижу напротив, через стол, поджав под себя ладони, и чувствую, как они гудят, затекая, – но не шевелюсь.

А он продолжает:

– Это сейчас Дедал идиллически бороздит вечность, ни во что не вмешиваясь. Тысячелетия назад он не был таким. Тогда синтропы дружно решили: раз человек в попытке обуздать страх перед молнией поставил ее выше себя – он хочет быть управляемым. Как муравей, от природы. Вот почему они прикидывались богами. Не твоим, конечно, – твоего нет. Но мы сами придумали им базу, персонифицируя суть окружающих вещей, уподобляя неизвестное известному – себе то есть. Им оставалось лишь разобрать готовые роли. И так миф, древний-добрый миф, нелогичный, гиперболизированный, игнорирующий причинно-следственные связи… Миф всех устроил.

Взмывая, мячик перебивает пыльные закатные лучи. Почти касается покатого стекла, но зависает, застывает и падает.

Падает, падает, падает…

Минотавр ловит его резким вывихом запястья. Быстро, как птица, вырывающая мышь из норы. Каждый раз внутри меня все екает от отработанности этого движения. Что стоит за ним? Что из его прошлого? Я спрашиваю, спрашиваю, спрашиваю – чтобы он знал, что я слушаю, – но эти вопросы едва ли осмелюсь озвучить.

К счастью, у меня полно других.

– Значит, с помощью атрибутов синтропы убедили всех, что они боги?

Минотавр пожимает плечами:

– Так гласят каноны мифов. Так их понимали люди. Не только, кстати, люди – в те времена они и энтропов не особо жаловали, считая промежуточным звеном из-за разницы в микробиомах. Их, конечно, брали играть харизматиков, но на сильно второстепенных ролях. Так что в каком-то смысле скрипки пели для всех. Но на практике с атрибутами все гораздо сложнее. Это не просто инструменты, с помощью которых можно манипулировать любой информацией, даже последовательностями нуклеотидов или восприятием времени. То есть нет… да… это именно они. Но атрибут – только оболочка. Как. Как это будет. А что будет – это определяет предикат. Именно предикат – источник всех добиблейских чудес на виражах. И колоссальных геморроев, с тех пор как Эс-Эйт решил их приобщить к своим передовым научным исследованиям.

Минотавр вдруг опускает руку и выпрямляется, подтягивая широкую кожаную спинку. Мячик пролетает мимо и падает. Я моргаю.

– Что такое?

– А? – удивляется он. – А, – уже спокойнее, скучнее. – Надоело. О чем мы?

Я нагибаюсь, заглядываю под стол и в косматом, медвежьем ковре его, продавленном крестовиной кресла, вижу мячик. А слева еще. А позади еще. И два, запыленных, совсем у стенки.

– Атрибут позволяет взаимодействовать с системой по конкретному, заложенному создателем сценарию. Но, чтобы это стало возможным, он должен быть ее частью, причем субъектно. Информация не взаимодействует с информацией, это пассивное наполнение активных структур. Субъектами же системы являются все существа с высшей нервной деятельностью. Короче, я веду к тому, что атрибуты тоже думают.

Теперь он сидит прямо, все так же напротив, и смотрит настолько мимо меня, насколько возможно в одной плоскости. Я не хочу к этому привыкать. Я знаю, что бывает иначе. Если я и уяснил что-то за первые восемь месяцев своего не-существования, то вовсе не разницу между энтропами и синтропами или что двери в лабиринте работают по принципу квантовой неопределенности, а то, что человеку напротив всегда есть что сказать. Просто его мало кто слушает.

– Но как они могут думать? Чем? Это же предметы…

– С заключенной внутрь элементарной единицей мышления. И это не мысль даже, не намерение. Это… Не знаю. Усилие воли? Короче, синтроп буквально делает из своей мысли консольную команду, за которой в системе закреплен конкретный сценарий. Это и есть предикат. Из-за него же атрибуты существуют в единственном экземпляре. На системном уровне предикат тождественен функции, ее невозможно задвоить при идентичном содержании. Стол между нами не может одновременно стоять и стоять. Только стоять. Понимаешь?

Я киваю. Я никогда так много не врал, как в эти восемь месяцев.

– Разум синтропов раскапсулирован, поэтому Дедал живет в стольких телах сразу. На деле он живет где-то между ними, в массивах системы и своих атрибутах. Да, я говорю живет, потому что на клеточном уровне атрибуты тоже живые. Они содержат микробиом синтропов, атра-каотику-сумму, причем в достаточном количестве, чтобы энтропы не тянули почем зря руки к атрибутам.

– Да… я помню. Атра-каотика-сумма убивает атра-каотику. А атра-каотика убивает нас.

– Их, – Минотавр дергает плечом. – Меня. Не тебя. Физиологически ты часть синтропа. Ты убиваешь атра-каотику.

– Точно. Спасибо, – я складываю эти кирпичики, эти отличия, похожие сложные важные слова в новые партии вопросов. – Получается… если из-за атра-каотики-суммы энтропы не пользуются атрибутами… а синтропы больше не прикидываются богами… значит, атрибутами в Эс-Эйте пользуются люди? Иначе… как с ними могут быть проблемы?

Минотавр медлит, затем смотрит на меня.

– Слушай, – говорит. – Если ты все-таки соображаешь, как же ты умудрился так себя просрать?

И я думаю… Нет, ничего не думаю. Еще и забываю, о чем только что спросил.

– Чтобы пользоваться консольной командой, недостаточно ее знать. Ее надо запустить сопряжением одинаковых воль. На деле это значит две вещи разной степени очевидности, – Минотавр поднимает большой палец, и я припоминаю: раз. – Чтобы использовать атрибут, ты должен хотеть того, ради чего он создан. Но если ты хочешь того, ради чего он создан, – Минотавр разгибает указательный, – то можешь даже не знать, что используешь атрибут.

Я снова киваю. А что мне остается. Он сбрасывает с пальцев счет.

– Их даже необязательно держать в руках – достаточно пройти за стенкой, вертя что-то в голове. Намерение – это не мысль. Оно проще. Неуловимее. Это не когнитивный процесс, а его направление. В то время, как большинство людей не замечает за собой ничего тоньше желания пожрать. И потому, когда кто-то хочет того же, что атрибут, но при этом не понимает, что́ это конкретно, а оно все стучит и стучит, и все непонятнее, непонятнее… Короче. От такого даже в крыше великих научных светил появляются течи.

– Но разве синтропы… Разве им не важно, чтобы люди в Эс-Эйте…

– Им плевать.

Он фыркает, распаляясь – из-за сказанного, из-за того, что по-настоящему стоит за сказанным, – и смотрит на меня сквозь эту безадресную, хроническую злость.

– Для них мы всегда будем полуфабрикатами эволюции. У них нет детских комплексов и нерелевантных установок, из-за которых мы совершаем кучу ошибок прежде, чем нормально заживем. И каждый раз, когда эс-эйтовцы говорят «ну что вы, атрибуты безвредны», они имеют в виду «да нам насрать на вас». «Каждый сам за себя». «Надо было думать до того, как ронять шесть ядерных бомб на наш, в том числе, дом». Окей. Может, атрибуты и безобидны. В сути. Может, дело действительно в людях, в том, что у них глаза на жопе, когда дело касается интроспекции. Но дать младенцу зажженную спичку со словами «мы даровали вам огонь» – отложенный геноцид. И то, что Дедал по окончании языческих плясок прибрал все: и свое и чужое – в одно место, мало что изменило. Это повторялось, повторяется и будет повторяться. Пока он не потеряет ключ или хотя бы не вывезет на чрезвычайно секретную свалку, куда тысячелетиями прятал то, что случайно – случайно! – меняло ход мировой истории…

И вот, стоя в не-маленьком не-рыбацком не-домике, я наконец понял, какую свалку Минотавр имел в виду.

Это напоминало огромный съемочный павильон. Тесные, не имеющие стен интерьеры перетекали друг в друга несочетающимися столами и креслами, шкафами, стойками, рулонами ковров. А дальше, а вокруг – стен вообще нигде не было. Прерывистая линия горизонта складывалась из ширм и колонн, из огромных, в высоту этажа картин в резных багетах, за которыми, наверное, тоже лежали останки интерьеров. Срезы мраморных зал. Закутки обжитых спален. Но отсюда было не разглядеть.

Откуда?

Оборачиваясь, я уже догадывался, что увижу. Дверь. Без стены. Висящие в воздухе окна, а в них – расчерченное рамой озеро, вереница огней на противоположном берегу. Рыбацкий домик был даже не фасадом, а плоской, как картонка, декорацией, и, глядя на нее с изнанки, я вспомнил монстров-удильщиков, о которых как-то читал. Сумрачные, живущие в океанской тьме охотники, завлекавшие жертв на светящуюся приманку. Кажется, это было логово одного из них.

– Откуда мне знать, сколько вас там и кому поведано об этом месте. По последним вестям я даже не думала лицезреть тебя воочию.

Ариадна стояла перед софой, расшитой павлинами, а длинные бронзовые ноги монстра-удильщика, едва прикрытые полосами бордовой ткани, звякнули украшениями и лениво свесились на пол.

С софы поднялась женщина. Она оказалась намного выше Ариадны, даже Ольги, во всем крупнее и величественнее обычного человека. Я никогда не видел такого мощного тела, и необычайного – металлически-бронзового – оттенка кожи, и таких длинных, переплетенных с лентами, бусами и рубинами волос, достающих до пола. Это был древний облик, не тронутый многовековым смешением народов, к которому энтропы (а от ее атра-каотики внутри у меня тут же задребезжало) стали приспосабливаться, когда исчезли боги.

– Твое имя, – молвила Ариадна.

– Мое имя, – вторила бронзовая женщина и вздохнула, – мне не принадлежит. Вы распоряжаетесь им как собственным. Я не способна этому помешать.

– Сюда не попасть не зная его.

– Огарочек… – Бронзовая женщина занесла руку над Ариадниным затылком, но не тронула ее. – Мне не в авантаж задавать гостям неловкие вопросы. Чем больше существ знает мое имя, тем чаще я вижу внешний мир. Потому-то мне глубоко, бесстыдно плевать, – это слово она произнесла нараспев, с хищническим довольством, – что вы опять пытаетесь перебить друг друга.

Я сделал шаг. Взгляд женщины метнулся в мою сторону. Без сомнения, он принадлежал самому кровожадному монстру-удильщику по обе стороны озера.

– Ариадна… Что происходит?

– Девушка из галереи была здесь вчера утром. Она забрала эту искру до того, как мы повезли вторую к Обержину.

– И… – Я снова шагнул. – Что это значит?

Конечно, я знал, знал, черт возьми, но не мог озвучить первым.

– Кто-то был осведомлен не только о том, что́ мы везем Обержину. Он также знал, что вторая искра все время была здесь.

Бронзовая женщина вновь опустилась на софу.

– Стефан был умен. Но это не делало его сивиллой. Догадался он – мог кто угодно, зная суть моего узилища.

Она раскинулась по дивану, и бронзового стало больше бордового. Я смотрел на это, но не видел, перебирая про себя, как четки, Ариаднины слова.

Вчера утром.

Минотавр вызвал нас где-то в два дня.

До того, как мы повезли.

Он говорил что-то о резкой смене планов.

– А книга? – спросила Ариадна. – Которая лежала в мешке под янтарем. О ней никто не знал. Даже Стефан.

Лицо бронзовой женщины застыло. Энтропы редко удивлялись, ведь для тех, кто умел считать вероятности, видя будущее калейдоскопом разновесных событий, в жизни было не много неожиданностей. Однако здесь, вдруг вспомнил я, атрибуты никто не мог найти. Они как будто были вне системы. А значит, и система с ее массивами, маркерами и связями, из которых энтропы ваяли свои матрицы, возможно, тоже была недоступна для монстра-удильщика. О…

Бронзовая женщина взаправду была удивлена.

– Книга там, да… – Она повела рукой в сторону: – Где ты ее поставила.

Ариадна перевела на меня взгляд и сказала:

– Не верь ей.

Я машинально кивнул. Бронзовая женщина фыркнула. И когда Ариадна исчезла из виду, за шкафами и ширмами, где-то на горизонте огромных картин, мы тут же поглядели друг на друга.

– Боишься меня, лучиночка? – спросила она наконец.

– Пока нет, – ответил я. – Я еще не знаю, кто вы.

Бронзовая женщина повернулась в профиль. Такой она легко представлялась на барельефе месопотамского храма.

– Зови меня Нимау. На эту встречу. У меня много мусорных имен.

– Вы ведь… энтроп?

Нимау фыркнула.

– Серьезные обещания требовали серьезного словца, не так ли? То мы боги, теперь энтропы с синтропами… То сивиллы, теперь лапласы… То архонты, ваяющие пантеоны, определяющие судьбы городов и государств, – а теперь что? Члены наблюдательных советов «Палладиум Эс-Эйт»? Вы продолжаете придумывать нам имена. Но с каждой эрой они все уродливее.

Она поглядела на меня вкось. Я целомудренно воздержался от комментариев.

– Нам стоило дожать вас, когда был шанс. Потушить не пожар, но изгнать само пламя. Мы сильнее, величественнее и могли уничтожить вас даже малым обозом, но вместо этого архонты расписали перья под обещаниями, которых не давало большинство, – Нимау приоскалилась. – Нет, лучиночка. Я не энтроп. Я – хаос. Один из первородных. А энтропами пусть величают себя измельчавшие белоручки, которым запрещено лишний раз чихнуть на вас.

Я пропустил мимо ушей это вас, сказал только:

– Что ж… Да. Теперь боюсь.

И это было правдой.

Синтропы с энтропами не убивали себе подобных. Они в упор не видели этого решения, что в мифах, бывало, выглядело как вид бессмертия. А бессмертие, говорил Минотавр, даже мнимое, имело иной запас прочности. Оно требовало изобретательности. Оно провоцировало жесткость. Любой проблеск надежды на то, что синтропы с энтропами не убивают своих по причине великодушия, исчезал, стоило припомнить многообразие альтернативных участей. Варка. Жарка. Многовековые заточения. Ежедневно выедаемая печень. Так что, прежде чем застрять в хранилище Дедала, в окружении враждебного микробиома синтропа, бронзовая женщина могла сделать все что угодно. Вообще – все. В описании внечеловеческих противостояний мифы были весьма кровожадны.

Я сунулся во внутренний карман куртки и нащупал бутылку воды. Оглядевшись, выбрал простой пластиковый стул у садового фонаря. Сесть, попить. Потом поесть. Осмотреть местные достопримечательности. Все это время Нимау не сводила с меня взгляда. Он не был любопытным, тем более благосклонным. Она примерялась. Присматривалась. Наконец сказала – без особого восторга:

– Если будешь знать мое имя, лучиночка, то сможешь позвать меня везде, где захочешь. Я помогу тебе. Что бы ты ни попросил. Чтобы ты звал меня и дальше.

Я затянул крышку бутылки.

– У энтропов нет функций. Вы не можете быть в нескольких местах одновременно.

– Как видишь, я необычный… она брезгливо поморщилась, – энтроп.

– Вижу, – помедлив, кивнул я. – Вижу, но, к сожалению, ничего не решаю.

– А кто решает? – Нимау присмотрелась, с усмешкой кивнула вслед Ариадне: – Она?

Выбирать развлечения ей не приходилось.

– Вообще-то, Дедал, – сказал я. – Полагаю.

– Дедал…

Нимау сузила взгляд.

– Помню время, когда он присваивал вас целиком, не снисходя до зазоров под человеческость. Только Минотавры оставались при рассудке, но их предвзятость… утомляла. Сказали бы сивиллы, что на сломе эпох бескрайний Дедал начнет щадить вас, я ответила бы: сие будет грань его неумолимости… Я ошиблась бы. Он просто ослаб. В любое мгновение он может погасить вас, как свечу в полдень – за ненадобностью. Но не делает этого. Даже когда, убивая друг друга, вы наносите вред лично ему. Вода точит камень. Века точат остальное. Нынешнему Дедалу безразлично, кто владеет моим именем. Кто и куда зовет, как далеко мы заходим, поэтому…

Над моей головой вдруг замигал фонарь. И не только он – до того я не замечал, как много среди мебели было ламп и торшеров, фонарей и прочих светящихся штук. Теперь они по цепочке меркли, распыхивались и снова тускнели.

Нимау фыркнула.

– Рунчик.

– Что? – Я понял, что не понял. – Кто?

– Рунчик, – повторила она, вздымаясь с дивана. – Бестолковая тварь.

Нимау отвернулась и поплыла в противоположную от меня сторону – волнами рубиновых тканей, мантией черных волос. Я едва удержался на месте. Дверь и окна, полные безлунного озера, были моим единственным ориентиром в сюрреалистическом нагромождении вокруг. Я не хотел терять их из виду… что, впрочем, и так обещало случиться, когда погаснет свет.

А он гас. Сначала фонари, из тех, наверное, что когда-то заправляли маслом. Потом уютные домашние торшеры. На столике неподалеку засбоили, как от ветра, электрические свечки.

– Тц… Лучиночка!

Я вздрогнул. Нимау выглянула из-за длинной ширмы, расписанной тенями журавлей.

– Так и будешь торчать тут?

– Ну… да, – осторожно ответил я. Хороший же план.

– Тебе не интересно, что там?

– Но Ариадна… Я не хочу, чтобы она меня потом искала.

– Огарочек была тут дюжину раз. Она знает, что это Рунчик. И знает, куда мы пойдем.

Я помолчал, затем уточнил:

– Вы же помните, мне сказали не верить…

Нимау поморщилась и исчезла за ширмой. В обломках интерьеров сгущались сумерки. Я оглянулся на окна. По правде, я не горел желанием раздражать какого-то там древнего энтропа, но ведь Ариадна… Я шумно вздохнул. Она не говорила «стой, жди, будь осторожен». Только – не верь. А это, пожалуй, я мог совместить с экскурсией.

Я нагнал Нимау спустя шкаф, бильярдный стол и пианино. Меня встретило горделивое, но самодовольное молчание. Я спросил:

– Лучиночка – это от лучины? Почему вы меня так зовете?

Нимау хмыкнула, не оборачиваясь:

– Я всех как-нибудь зову.

Двигаясь за ней по узким, едва угадывающимся меблированным тропинкам, я пытался запомнить наиболее примечательные ориентиры. Перевернутый шезлонг. Корзина с декоративными арбузами. Гроб. Это могло пригодиться на случай, если все пойдет наперекосяк и возвращаться мне придется в стремительном одиночестве.

– О! Вот и Рунчик! – воскликнула Нимау с чувством, которое можно было принять за нежность, если бы через секунду я не содрогнулся от: – А теперь вскинулся!!! Рохля королобая!

Я выглянул из-за ее спины и увидел импровизированный загон. Он был выложен чем попало: кочергой и ножками от стульев, садовыми инструментами и даже парочкой фарфоровых кукол. Очень по-оккультному. А по центру на пригорке янтаря, в сумерках, бликующих, как вода в океанариуме, неподвижно лежал ягненок.

Нимау переступила через ограждение.

– Челядь, расправляй копыта.

Она пнула его, еще раз, и снова, расшвыривая по загону янтарь. Я растерянно приблизился:

– Вы уверены, что он…

– …жив?

Ну, это тоже. Широкая стопа Нимау вдавила впалый бараний бок.

– Вы всегда спрашиваете одно и то же. Разными способами, но с сердечным значением. Создатель Рунчика, без сомнений, сделал его для вас. Хотел услужить неблагодарным, темным. А вы… как всегда. Все только испортили.

Нимау убрала ногу и огляделась.

– Будь ладушкой, подай, – кивнула мне за спину.

Я обернулся. У платяного шкафа стоял пастуший посох. К его навершию скотчем была примотана внушительная янтарная глыба.

– То есть Рунчик… это атрибут? – Я неуверенно вернулся с посохом к загону. – Я не знал, что они могут иметь такую форму. Минотавр показывал разные атрибуты, но они все были, ну… предметами.

Энтроп перевернула посох навершием вниз.

– Форма… она же только для глаз. Ими мало кто видит. Тем более – ведает.

Склонившись к ягненку, Нимау принялась натирать янтарем его бок. Это был странный, но явно отработанный ритуал, и вскоре по шерсти колко, ярко вспыхнуло. Из-под посоха посыпались искры. Рунчик дернул копытом. Янтарный пригорок наполнился светом, и, подняв голову, я заметил, что вокруг тоже начало светлеть.

– Он должен делать это сам, – вздохнула Нимау, выпрямляясь. – Но почему-то не делает.

– Какой у него предикат? – спросил я.

– Не знаю. А что там в мифе?

– Не уверен, что слышал его правильным…

Темнота отступила, и оказалось, что Рунчик был драгоценно золотым.

Ягненок приподнял голову, поглядел на Нимау черными, ничего не выражающими глазами. Та ткнула посохом ему в морду. Где-то вдалеке, со стороны входа, затрещало радио. Справа от загона заскрипела джингл-белсом новогодняя гирлянда, намотанная на большой валун.

– Это что… – я только заметил воржавевшую в него рукоять, – меч в камне?

Нимау обернулась, сверяясь.

– Сделает унылым любой пейзаж.

– Тот-самый-меч-в-камне? – на всякий случай переспросил я.

– Который нужно вытащить, дабы доказать право на трон? – скучающе уточнила Нимау.

Я кивнул. Она пожала плечами. Красно-сине-желтые отблески плясали по одному из главных артефактов британской мифологии.

– Не думал, что это тоже атрибут… Мне казалось, его-то точно выдумали. Но почему он тут?

– Меч в камне подтверждает легитимность власти.

– И?

– И?

Скрипя сотней старых качелей, гирлянда на булыжнике изничтожала мою любовь к зимним праздникам.

– Лучи-и-иночка… – с усмешкой протянула Нимау. – Водрузи эту штуку перед чьими-то палатами, объяви о ее назначении, позволь окружающим смеяться, браниться, не верить и обязательно убедись, что все поняли – ее невозможно уничтожить. А после – жди. Ту упоительную, предваряющую межпланетарную смуту секунду, когда чья-то рука с прямой трансляцией на весь мир возденет эту ржавую палку к небу, ведь тогда…

– Она права.

Бог знает сколько Ариадна стояла за моей спиной.

– Господи! – отдернулся я. – Не делай так!

– Извини, – в тысяча третий раз повторила она и поглядела на валун: – Меч-в-камне ответственен за большое число исторических кровопролитий. Дедал верно сделал, что отправил его сюда.

– Исторических?.. Да о нем всего одно упоминание в огромном цикле…

– Он был использован больше раза. Поверь.

Нимау подошла к валуну, отыскала темно-зеленую коробочку на конце гирлянды. Я только хотел предложить свою высокотехничную помощь в прекращении акустической экзекуции, как раздался треск, затем хруп, и музыка посыпалась из бронзовой ладони смятыми пластиковыми кусочками.

В руке у Ариадны была книга. Учитывая декорации, я не удивился бы древнему, испещренному рунами талмуду, но, судя по замыленным трагическим спецэффектам на мятой обложке, это был какой-то женский роман.

– Так. – Я поднял взгляд. – И?

Ариадна разломила пополам хлипкий корешок.

– Только я не знаю, как ее читать.

– По слогам? – предположил я.

Ариадна равнодушно перевернула страницу.

– Вместе с янтарем предыдущий Минотавр дал мне эту книгу. Он всегда возил сюда странные вещи, так что никто не удивился. В книге были загнуты две страницы, а на их уголках стояло два перламутровых пятна, – Ариадна протянула мне разворот. – Думаю, он запечатлел здесь обе искры.

– Запечатлел? – Я забрал книгу, рассеянно пролистнул страницу. – В каком смысле?

– Свет мой, зеркальце, скажи-и-и… – протянула Нимау, проплывая за Ариадниной спиной.

Ариадна повела головой вслед ее голосу и продолжила:

– Амальгама. Я никогда не видела, как Эрнст пользовался ей, но Стефан говорил, это что-то вроде ртутных чернил. Ими можно переносить информацию об одном объекте на другой.

– Да всю правду доложи-и-и-и… – донесся голос Нимау уже откуда-то из-за шкафов.

– Говорящее зеркало! – крикнул я ей. – Спасибо, я понял!

Но, конечно, не понял.

– Оно не говорило в буквальном смысле, – продолжила Ариадна. – Но из-за слоя амальгамы позволяло следить за помеченными вещами. Говорят, Эрнст запечатлел жизненные показатели своей контрфункции на наручных часах. Так он следил за ней между встречами.

– То есть… С помощью этой книжки мы можем узнать, где искра сейчас?

– Искры, – поправила Ариадна. – Но да. Именно Эрнст предложил использовать для атласа механизм амальгамы. Но атлас сделан специально под Минотавра и преемников, чтобы обеспечить конфиденциальность данных, а амальгаму может прочитать любой, кто…

Она вдруг замолчала.

– Атлас. Разумеется.

Я вздрогнул от продолжения мысли.

– Неужели… его тоже…

Ариадна кивнула.

– Вот почему она не тронула нас в галерее. Им нужно было добраться до атласа. Любой знает, что с его помощью Минотавр следит за атрибутами.

– Любой, кто возит их в Эс-Эйт… – пробормотал я.

– А их выбирают из тех, кого лабиринт допустил к Минотавру.

Ариадна протянула руку, а я даже не понял, зачем мне ее раскрытая ладонь.

– Книга, – сказала Ариадна.

– Книга, – бессмысленно повторил я.

Но, сколько бы я ни цеплялся за мысль, что знал этих людей вечность, а жизни их, как и моя, принадлежали другому человеку, – все это было, черт возьми. Было.

Это был один из нас.

– Мне жаль, – сказала Ариадна.

– Неправда, – откликнулся я. – Ты ничего не чувствуешь.

– Я помню это выражение лица. Я знаю, что оно значит.

Я сунул ей книгу и отвернулся. Рунчик меланхолично рыл копытом янтарь.

– Я… я так сильно не хочу, чтобы это был кто-то из нас… что готов закрыть на все глаза и просто позволить этому происходить.

Наверное, я в жизни не говорил слов ужаснее. А думал еще хуже. Перебирая имена, торговался с неизвестностью – хоть бы не он; и не она; потому что если кто-то, то лучше они…

Или они…

Или…

Ариадна коснулась моего плеча. Такого прежде не случалось, а потому мысли мои, слабые, жалкие, тут же прильнули к ее невесомой ладони.

– О, – я вымучил улыбку в голосе. – Ты и такое помнишь?

– Я много что помню.

Я обернулся через второе, свободное от ее руки плечо. Я не хотел видеть жест, предназначенный кому-то другому. А секунду спустя в кармане Ариаднина плаща зазвонил априкот. Удивленный тем, что тут ловит сеть (я до сих не был уверен в реальности где-то-тамошнего радио), я наблюдал за тем, как Ариадна вытащила смартфон, взглянула на экран и протянула его мне.

– Ответь. Если она спросит, где мы, я не смогу солгать.

Я застонал, увидев имя звонившего.

– По-твоему, я смогу?

– Сцилле нужно видеть человека, чтобы распознать ложь. Без атрибута Ольга не разбирается в людях. К тому же от тебя она вряд ли ждет…

– Вот поэтому! – воскликнул я и схватил априкот. – Поэтому, Ариадна, врать ей очень сложно.

Мысль, что Ольга с Мару уже вернулись из больницы и теперь ищут нас, застрявших в полутора часах езды от лабиринта, ужасала меня сильнее всяких искр. Мне вдруг показалось, что до этого звонка дела наши еще были сносны, а самое жуткое начнется, когда я поднесу смартфон к уху и скажу:

– Слушаю.

А Ольга рыкнет:

– Где Ариадна?

И я стану мямлить, оправдываясь, что мы вышли мне за кофе и… Стоп. Почему только она?

– В душе, – честно соврал я. – Что-то случилось?

Я знал – а кто не: Ольга всегда была против нашей дубль-функции и оттого злилась сразу на всех. На Минотавра – за идею (но он дурной), на меня – за согласие (но я ребенок), Мару шел по статье вопиющего попустительства, и лишь Ариадне она не говорила ни слова. То есть – буквально; ни одного за два года. Все это время Ариадна существовала для нее в форме абстрактной идеи, заразившей наши умы бесплотной верой и исканиями, а потому я не мог не почуять дурное, когда Ольга снова спросила:

– Она ведет себя нормально? Как всегда?

– А под «как всегда» ты подразумеваешь… – Я настороженно замолк, потому что, господи, в последние часы не происходило ничего как всегда.

– Никак, – мрачно оповестила Ольга. – Ведет ли она себя как обычно – никак?

Я встретился взглядом с северно-ледовитым океаном, но не смог понять, слышала ли Ариадна из динамика отдельные слова или улавливала лишь гневную интонацию.

– Ну, вроде бы… А что с Минотавром? Что говорят врачи?

– Пока ничего, Мару второй час на закрытом консилиуме, – процедила Ольга, а затем добавила: – Тебе известно, что следующим Минотавром становится тот, чье имя Дедалу называет предшественник? Необязательно одно.

– Ну да. Слышал о таком.

Этим начинались многие Минотавровы истории.

– Ко мне пришел Дедал. У него два имени.

Я тихо выдохнул. Зная Минотавра, что ж… Ольга была предсказуемым вариантом. Да, она не одобряла большинства его указаний и все же выполняла, – даже те, что не простила бы другим. Иногда, конечно, казалось, что он не заслуживал такой преданности, но я догадывался: Минотавр ценил Ольгу выше многих. До чего я не догадывался, так это зачем она позвонила нам с этой новостью, ведь мы…

– Мы, – оповестила Ольга. – Я и она. Понятия не имею, о чем он думал, но вторым преемником Минотавр сделал Ариадну.

Я дважды повторил это про себя, прежде чем ответить:

– Может, он не планировал, ну, знаешь… что их озвучат так скоро…

– А может, это очередной эксперимент, который где-то дал осечку?

Она так выразительно пропустила слово ваш – ваш эксперимент – что я снова вспомнил, где мы, и горло свело.

– Нет, – откашлялся. – Клянусь, я слышу об этом впервые.

– Не упускай ее из виду, пока мы не вернемся. Я непременно выясню, что это значит. И когда Минотавр очнется, нам предстоит серьезный разговор.

– То есть… Он очнется? Точно?

– Ты знаешь, что будет, если нет.

– Погоди, я…

Но Ольга отключилась. Я недоуменно поглядел на щелкнувший блокировкой смартфон.

– Что она сказала? – спросила Ариадна.

Я разблокировал экран, зашел в звонки, ткнул последнюю строчку. Потом – сбросил. Потом – снова нажал. Но какой в этом был смысл? Я не мог рассказать ей о второй искре. Об Ариадне, привезшей ее сюда, чтобы спрятать. О книге, оставленной предыдущим Минотавром, чтобы их найти. Эти вещи невозможно было услышать не слушая. Желая слышать что-то еще.

– Михаэль. Что-то случилось?

– Да, – я убрал в куртку априкот. – Нет.

Потому что – нет. Нет, нет, нет.

Если Минотавр не очнется, я не знал, что будет.