Читать книгу Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… - - Страница 13

«Сейчас» наступило, пожалуй, еще через час. Когда пришла дежурка и велела идти за ней, мои волосы уже были полностью сухими.

Мы остановились у одной из ближайших дверей: «Вот, возьми тут матрац». Я зашла вовнутрь – это была небольшая кладовка, где вдоль стен штабелями были навалены темно-серые ватные матрацы, горы подушек, одеяла.

– Любой матрац?

– Да, любой. И одеяло с подушкой.

Я взяла первые подвернувшиеся под руку матрац, подушку и одеяло. Дежурка велела скатать матрац в рулон, подушку засунуть внутрь, завязать эту «скатку» одеялом. Потом у одной из комнат мне выдали комплект постельного белья – грязно-серого цвета с кучей синих печатей, алюминиевую тарелку, кружку и ложку. Все эти вещи мне нужно было нести самой. Картина выглядела так: у меня в руках рулон матраца, сверху на него положили белье, а сверху белья – посуду. И даже странно, что эту трясущуюся конструкцию я донесла благополучно.

Наконец, мы подошли к камерам. У той, в которую меня начали заводить, стояла девушка в особой одежде. Юбка, рубашка, косынка на голове – все темно-зеленого цвета. Перед ней на низенькой тележке громоздились большие алюминиевые баки и кастрюли. Это была девушка из «хозотряда», состоящего из заключенных, отбывающих уже назначенное наказание здесь, в СИЗО. Такие девушки работали на всех хозяйственных работах – на кухне, уборщиками и так далее. Их называли хозками.

Хозка, увидев нас, спросила:

– О, я как раз ужин раздаю, ей раздать?

– Ты же будешь ужинать, – это был даже не вопрос, а утверждение со стороны дежурки.

– Да, конечно, спасибо!

– Давай свою тарелку. И кружку под чай.

Я затащила вещи в камеру, подала хозке посуду. Она налила чай, подала тарелку с картофельным пюре и отварной рыбой, минтаем. Наложила щедро, даже через край.

Дверь захлопнулась, они ушли. Буду ли я ужинать? Конечно! К тому моменту я настолько изголодалась, что и пюре, и минтай – а все было к тому же и горячим – показались мне такими вкусными, что я уничтожила объемную порцию достаточно быстро и без остатка!

В камере уже находилась другая женщина. Вернее, девушка – на вид ей не было и тридцати. Такая обычная среднестатистическая девушка из толпы. Она очень обрадовалась моему появлению, сказав, что не хотела оставаться в этой камере одна ночью. И вот я уже во второй раз столкнулась с неким фактором, скорее всего, системным, когда свежеарестованный человек находится в таком потрясении, таком возбуждении, что рад кому угодно. И ему крайне необходимо выговориться, рассказать о своих драматичных событиях – пусть даже абсолютному незнакомцу. Первому встречному. И едва я приступила к еде, эта девушка, представившись Анфисой, стала рассказывать про свое дело.

Анфиса жила с парнем в гражданском браке, и как-то раз, в процессе приготовления ужина, а именно нарезания овощей, она «нечаянно всадила в него нож…» Он подошел сзади, очень тихо, она резко обернулась – и готово! Ранение! «Нож был большой, очень острый – купили по акции в “Пятерочке”, понимаешь?..» Когда обратились в «скорую», объявилась и полиция. Парня везут в больницу, Анфису арестовывают, а двух ее малолетних детей забирают органы опеки. И вот она сидит в СИЗО и рвет на себе волосы. По 111-й статье УК, которую ей «вменяют», ей грозит от нуля до пятнадцати лет. А ее гражданский муж не является отцом ее детей. Он ранен легко – просто царапина, но когда его выпишут из больницы, он не сможет забрать ее детей…

Анфиса театрально, причем несколько раз, изображает то, как она резко оборачивается с ножом в руках, как наносится это ранение, как ее жертва падает…

А я даже не знаю, что и сказать. Разве что: «Напрасно “Пятерочка” затеяла эти акции с ножами…» Эта шутка, даже непроизнесенная вслух, конечно, крайне неуместна. Но. Она не раз мне вспоминалась впоследствии – когда от разных девчонок, девушек, женщин я слышала очередную историю про «…ударила ножом». Это, в принципе, были похожие обстоятельства – кто ругался, кто самозащищался, кто без памяти проснулся после новогодней пьянки, а рядом – мертвое тело… И всегда – этот чертов кухонный нож, причем купленный в «Пятерочке» – вот что странно!..

Потом Анфиса пожаловалась, что сидит тут, «на карантине», уже почти десять дней, а ее никак не «поднимают».

– На карантине? Это как?

– Ну здесь, в подвале, нас держат «на карантине», то есть временно. Ну вдруг ты болеешь или что… Так положено, в общем… А потом поднимут в другие, общие камеры – уже окончательно. Они там, наверху. – Анфиса тычет пальцем в потолок. – И там лучше намного. Есть телевизоры, чайники… Ну и… телефоны, понимаешь? Блин, мне так нужно позвонить! Я не знаю, где мои дети, что с ними!

– Телефоны? Правда?

– Да! Только тсс! Молчи об этом!

– А сколько тут, «на карантине», держат?

– По правилам до десяти дней максимум. Но чаще всего день, два, не больше. Из этой камеры при мне четверых девчонок привели и вывели уже на следующий день. А меня – все никак. Не понимаю, почему!

Ну я-то точно не смогла ей ответить, почему… Для меня все услышанное и увиденное было абсолютной terra incognita… И я погружалась в это, потому что была вынуждена… Волей-неволей. И волей-неволей мне пришлось осваиваться в этом очередном пристанище.

Карантинная камера была рассчитана на четверых – вдоль стен стояли две двухэтажные металлические кровати. Или «шконки», «шконари» по-тюремному. Жаргонными тюремными обозначениями спальных мест, а также ряда других предметов или действий пользовались, наверное, процентов девяносто заключенных. Не из-за того, что это было обязательным или это было «круто». А просто потому что это было удобно. Когда говорили, к примеру, слово «мойка», все понимали, что речь идет о тонком железном лезвии, вынутом из одноразового бритвенного станка. Одно точное слово вместо нескольких. Просто и практично.

Также и со шконкой. Что это такое? Это точно не кровать, не постель. Все мы знаем наши родные кровати и постели, и называть так это железное чудовищное устройство было бы кощунством. Поэтому – да, шконка. Убогое слово для убогой мебели. Но поначалу я с трудом выдавливала из себя это слово. Говорила «спальное место» или просто «место». То ли у меня было что-то вроде идиосинкразии к тюремному сленгу, то ли, избегая жаргонизмов, я подсознательно отгораживалась от новой жуткой реальности… Не знаю…

Анфиса расположилась на одном из нижних мест, а я – напротив нее, тоже снизу. Мы словно в карикатурном купе поезда.

Я застилаю постель, иду в туалет. Радуюсь, что пусть он и замызган, пусть с запашком, но находится в маленькой отдельной комнатке с дверью, с нормальным «человеческим» унитазом.

Мне очень хочется пить. Анфиса говорит, что единственное, что тут можно сделать, – это пить воду из-под крана, так как кипяток здесь не разносят. Она посоветовала налить воду в кружку и сначала дать ей отстояться. Наполнив кружку, я постигаю смысл ее слов: вода в ней – молочно-белая. Коктейль из хлорки? О-о-о…

Анфиса достает сигареты и спрашивает, направляясь в туалет:

– Ты куришь?

– Нет…

– Ого, тяжело тебе будет!

– Почему?

– Ну, понимаешь, в тюряге все курят… И в камерах все время дым стоит, будешь дымом дышать…

Анфиса закрывается в туалете. И вдруг я слышу, как она начинает кому-то кричать:

– Мишк! Ты там? А ко мне опять новенькую завели!

Глухой мужской голос отвечает что-то типа: «Красивая? Не хулиганьте там!»

Анфиса смеется, шутит в ответ, снова смеется, и этот незатейливый разговор длится довольно-таки долго.

Когда Анфиса выходит из туалета, поясняет:

– В соседней камере пацаны, познакомилась с одним…

– Как познакомилась? Где?

– Да нигде – только через туалет перекрикиваемся. Но он хороший пацан – вот сигареты передал.

– Но вы же громко кричите. А если услышат?.. Что будет?

– Да не услышат! Тут вообще никто не ходит. Даже если надо, не дозовешься никого…

Наконец, выключается свет, загорается ночник над дверью. Отбой. Нужно ложиться спать. Но легко сказать! К этому моменту я ощущаю, что в этой подвальной камере очень холодно. Не так как было в автозаке, но без куртки находиться тут невозможно. Выданное одеяло, напоминающее скорее кусок потертого серого драпа, совсем не греет. Постельное белье влажное. Что же делать? И я ложусь спать в куртке и в сапогах! Прямо на чистую простыню, отключив у себя в голове очередное цивилизационное клише.

И об этой первой ночи в СИЗО у меня в памяти осталось только вот это ощущение ядреного погребного холода. Того, как я старалась закутаться, натянуть на голову капюшон, превратиться в кокон. Возможно, фиксация на этих телесных переживаниях стала бессознательной уловкой моей психики, и это спасало меня от убийственной истерической реакции. Измотавшись за эти дни физически, то и дело промерзая насквозь, я достаточно резко закоченела не только телесно, но и эмоционально. Все внутри меня словно заморозилось, превратилось в лед, как у Кая после поцелуя Снежной королевы. Я сходу впала в это состояние «зомби», увидев в нем, пожалуй, единственное спасение. Понимая, что стоит только позволить этой глыбе начать таять, мой мозг и сердце просто взорвутся от яростного гнева и беспредельного ужаса…