Читать книгу Тени вечерние. Повести - - Страница 21

Наконец – то жизнь вошла в мерную наезженную колею. Тянулись дни и месяцы, разделенные однообразным чередованием света и тьмы, осенних хлябей, зимней поземки, раскаленных и пыльных тротуаров. В институте было завоевано положение прочное, солидное. Более того, он выдвинулся в первые ряды теоретиков и даже, как поговаривали, написал несколько основополагающих работ, заложивших фундамент марксистской истории философии…

Правда, приступая к штудиям – их классиков, он хотел поначалу обезопасить себя от возможных вражеских наскоков, выискать двусмысленности и недоговоренности, спрятаться в разночтения как в спасительную щель. Но постепенно сама теория заинтересовала его. Она была не хуже других и даже позволяла увидеть привычные факты в новом свете, найти им ясное и простое обоснование. О, разумеется, этот марксизм не имел ничего общего с лозунгами на красном кумаче – он был глубже, тоньше, софистичней.

Сделанное открытие позволило одержать вскоре первую победу. В бурных дебатах он добился –таки (с цитатами из их классиков в руках) передвижки более чем на полтора тысячелетия назад хронологического начала изучения истории философии и, несмотря на яростное сопротивление большинства, не желавшего и слышать о том, что существовало хоть что–то до французских просветителей, доказал необходимость возвращения к Фалесу.

Были и потери. Так, дабы заставить их принять новую схему, он возвел Фалеса в ранг первого материалиста (благо, текстов почти не сохранилось) и вынужден был вычеркнуть всю философию Средневековья, отравленную, как известно, ядом спиритуализма, идеализма, мистицизма. Более подробная разработка нового взгляда потребовала серьезной работы – теперь он был занят писанием брошюр и статей, отстаиванием и уточнением собственных позиций. Вскоре появились первые последователи и противники и работа, носившая поначалу характер временный и подсобный, казалось, стала главным делом жизни.

…Слышишь, удар кнута разрезает морозный воздух, женский хохот, мужской баритон. Быстрее, быстрее! Хохот переходит в визг – резко обрывается. Сцепились. Хватаются друг за друга, стараются удержаться на накренившихся, летящих под гору санях. Наваливается, ищет губы, мнет это мягкое, пушистое, обманчиво–податливое… В гору! Их швыряет назад. На мгновенье, откидывая головы на спинку сиденья, разлепляют глаза – иссиня –черное, мчащееся навстречу небо… Стоп! Берутся за руки, их шатает. Медленно, нестерпимо–медленно открывается дверь. В пустой передней – две тени, рассеченные пополам контуром окна. Шепот. Взбудораженный смех. Когда это было, и было ли вообще?.. Черная вода.

В двадцать пятом году он женился. В двадцать шестом родилась дочь. Жизнь окончательно раздробилась на мелкие осколки часов и минут, закружилась в бешено мчащейся карусели суток. До ряби в глазах он пытался всмотреться, остановить… Но взгляд лишь скользил в пространстве, расчисленном кое – как, заваленном до краев фарфором, мебелью, книгами. С боязливым любопытством взгляд упирался в капризное маленькое существо, возникшее ниоткуда, но властно утверждавшее себя в новом мире. И тогда – вдруг возникало ощущение беспокойства: казалось, он стоит на дощечке, на тонень кой узкой дощечке, протянутой над провалом. Дощечка дрожит, надламывается, уходит из–под ног… Дрожали колени, и горло пересыхало от страха! Ты устал, – говорила жена, – расслабься, отдохни… С ленивой грацией скользила по комнатам красивая умная рысь.

А между тем в мире что–то происходило: погромыхивало, гудело вокруг. По задворкам, по темным углам ютились распухшие от голода люди. Они шли нескончаемой толпой – оттуда, и город давал им кусок хлеба и крышу над головой. Это они должны были строить заводы, рыть каналы, киркой и лопатой закладывать фундамент Нового Царства.

Но странно, среди лязга и скрипа, начальственных криков и барабанного боя росла и ширилась тишина, и ей в ответ, в самой глубине сердца, дребезжала тоненькая струнка. Казалось, закладывает уши, и собственный голос доносится откуда–то извне, и надо напрячься, чтобы разобрать слова…

В темной комнате сидел человечек со сморщенным лицом; сложив руки на коленях и вытянув тонкую шею, слушал… А за стеной – с шипеньем и хрипом кружилась заезженная пластинка: говорил мужчина, плакал ребенок, отрывисто и резко вскрикивала женщина. Человечек удивлялся, покачивал головой: ах, как им это не надоест? Но однажды – пластинка умолкла. Человечек испугался, слез со стула, приоткрыл дверь: из полумрака наплывали распахнутые зевы чемоданов, раскиданная по полу бумага, мусор, тряпки, веревки: вещи, стронутые с привычных мест – брошенный, порушенный порядок. «Вот и все, – сказал человечек и засмеялся, – кончился патефон!»

…Сколько времени отпущено ему – день, минута, час? – он не знал. Воды сомкнулись над ним, и в первый раз в его сердце не было страха. Да, сколько он помнил себя, тоска и страх вели его по узкой тропинке над пропастью. Он закрывал глаза, старательно избегая смотреть – туда, цеплялся за каждую ветку, каждый бугорок… Но нога скользила, ветка ломалась, и руки хватали пустоту! Где–то была ошибка, ложь. Воды сомкнулись над ним. Не было ни прошлого, ни будущего. Было одно звенящее, длящееся, непрекращающееся настоящее. Холодный и ровный свет… А что, если пропасти не существует? Если страх… страх и тоска создают ее и населяют тенями? Надо собраться, надо успеть додумать до конца! Неужели все, что осталось от него – это маленькое сморщенное существо, забившееся в угол сердца, обреченно ждущее стука в дверь? Неправда! Вот он – ему некуда и не от кого бежать.