Читать книгу Смерть Отморозка. Книга Вторая - - Страница 2

Темнота на улице была беспросветной. Тяжелые мартовские тучи, обложив небо, прятали и луну, и звезды. Где-то вдалеке, меж деревьями, мерцали огоньки Кастельно, но дороги они не освещали. Норов ринулся в гору, ничего не видя вокруг, будто в черной бездне. В спешке он не захватил фонарика и теперь то и дело соскальзывал с асфальта на обочину, в мокрую траву, выскакивал назад, забирал в противоположную сторону и двигался зигзагами.

Черт, как она могла?! Он так доверял ей! Он доверял ей больше, чем кому бы то ни было! Чем всем на свете! Что вообще-то, Кит, свидетельствует лишь о том, что ты никогда не умел разбираться в людях. Гаврюшкин прав: ты не был таким умным, как думал о себе. Ты и сейчас не такой умный, Кит… Идет он к черту, Гаврюшкин! Идут они оба к черту! Пусть катятся на все четыре стороны вместе с этой вечно жующей Лялей! Откуда они все взялись на мою голову?! Постой, Кит, а как же любовь? Любовь с чужой женой? Мне не нужна чужая жена! Мне вообще никто не нужен!

Пронизывающая боль в боку не позволяла набрать в легкие воздуха, и он дышал часто и неглубоко открытым ртом. Похоже, Гаврюшкин сломал ему ребро. Черт! Муж сломал тебе ребро; жена – карьеру. Неплохо ты умеешь подобрать себе компанию, Кит.

Да черт бы с ней, с карьерой! Я едва не схлопотал «червонец»! Меня до сих пор тошнит от одного воспоминания о камере! Этот ночной храп, духота, запах чужого пота и кислой капусты, вонь от нестиранных носков! Тощий матрас, жесткие нары, тупые, тягучие разговоры сокамерников, – с утра до вечера одно и то же! Гул труб по ночам, грохот кормушки! А эти огромные крысы в подвале, разбегавшиеся при приближении, когда вели на допрос. А шмон! А осмотр! «Повернись! Наклонись! Раздвинь ягодицы! Подними мошонку!».

Брось, Кит, не строй из себя недотрогу. Экий ты стал стыдливый! Небось, когда ты телок драл так, что сережки брякали, то и мошонка сама поднималась, и ягодицы раздвигались, и ноздри раздувались! Конечно, тюрьма – не самое приятное место, кто спорит, но шмон в ней – не худшее из того, что случается в жизни. Подумаешь, встать раком со спущенными штанами и раздвинуть жопу! Средний российский чиновник проделывает это десять раз на дню. А после ставит в такую же позу своих подчиненных. У нас это именуется чинопочитанием. Запомни, Кит, пригодится.

Мне не пригодится!

***

Городской бюджет был вечно пуст. Наличные в мэрии добывались главами районных администраций и начальниками профильных департаментов, собиравшими их с коммерсантов. Они аккумулировались у первого зама и дальше распределялись в соответствии с указаниями мэра. Бегать к первому заму с просьбами о деньгах Норов считал ниже своего достоинства; вместо этого он запустил несколько проектов, одним из которых явилось создание муниципального предприятия «Городская наружная реклама». Эта затея в финансовом отношении оказалась одной из самых удачных.

В девяностые годы рынок наружной рекламы переживал период бурного роста в Москве и Петербурге, но в провинции он еще только складывался. Шустрые москвичи одолевали Норова просьбами о выделении мест под рекламные конструкции; предлагали взятки и взаимовыгодное сотрудничество. Но Норов не хотел взяток. Он разрешил москвичам войти в Саратов со своими сетями, обязав их за это составить подробную карту города, с указанием всех лучших мест.

Сережа Дорошенко, к тому времени уже работавший с Норовым, едва увидев размеченную москвичами карту, чрезвычайно возбудился. Он предлагал Норову оформить лучшие места на собственные фирмы и заключить с мэрией долгосрочные договоры о рекламном обслуживании. Осинкин, мэр Саратова, согласился бы без всяких колебаний. Он был обязан Норову победой и в благодарность поначалу готов был сделать для него все что угодно.

Поступить таким образом было бы и дальновидно, и прибыльно и, в конечном счете, безопаснее. Но Норову мешала природная щепетильность; это означало бы открыто воспользоваться служебным положением. Так делали все вокруг, а он не мог. Десятую часть этих мест он распределил между столичными фирмами, остальные передал в долгосрочную аренду «Наружной рекламе».

Москвичи помогли и с изготовлением первых конструкций, они же обеспечили крупные заказы, за которые брали агентское вознаграждение. А вот с директорами Норову не везло. Их подбором занимался Сережа, и после полугода его безуспешных стараний Норов отдал сеть в управление москвичам. Это приносило хорошие деньги, но потом вышло постановление, запрещавшее государственным муниципальным предприятиям такую форму сотрудничества. К тому времени в приемной Норова уже утвердилась Анна, и он, видя, что она исполнена служебного рвения, поручил поиски директора ей.

Анна не доверяла агентствам по подбору персонала, Анна вообще не доверяла никому и стремилась все делать сама. Разместив объявления о найме на работу, она приступила к собеседованиям. В итоге из доброй сотни кандидатов она выбрала Свету Серпер.

***

Серпер была маленькой, щуплой, некрасивой молодой женщиной, сутулой, с напряженным взглядом исподлобья, редкими светлыми волосами, толстыми губами и крупными кривыми зубами. На Норова она произвела неприятное впечатление, да и не только на Норова. Маша, с присущей ей бесцеремонностью, назвала Серпер «страхолюдиной». Но Анна была настойчива, как умела быть только Анна.

– Мы же не фотомодель ищем, а директора, – убеждала она Норова. – Я навела о ней справки; она чрезвычайно целеустремленный человек. Работа для нее – на первом месте, а семья – на втором!

– У нее есть семья? Вот уж не подумал бы!

– Она замужем и у нее дочь. Она очень умна, Павел Александрович, честное слово! Вы поговорите с ней еще раз, – сами убедитесь.

– Сколько ей лет?

– Тридцать четыре.

– Выглядит она старше. В ее возрасте умные целеустремленные люди давно уже департаментами командуют, а она все еще где-то прозябает.

– Это потому что у нас в стране большинство женщин начинает карьеру с постели начальника, а у Светы для этого неподходящая внешность. У нее просто не было шанса.

– Умный человек всегда находит свой шанс; на везение рассчитывают дураки да бездельники. И зря ты не принимаешь во внимание внешность. Недостатки в лице – это своего рода предупреждение, вроде дорожных знаков, можешь их игнорировать, но потом – не жалуйся!

– И что же, по-вашему, написано у нее на лице?

– «Осторожно, злая собака!». Характер – скрытный, злопамятный, самолюбивый, с плохо скрываемым чувством неудовлетворенности да еще каким-то большим комплексом, возможно, вывихом психики, который может обнаружиться в любую минуту и доставить много проблем окружающим.

– Павел Александрович, да ведь она же не уродлива, просто некрасива.

–Не просто некрасива, а очень некрасива. И зубы у нее кривые, и в глаза не смотрит, а косит в пол, и фамилия у нее недобрая: что-то среднее, между змеей и Цербером.

–Вы придираетесь! Так любого человека можно забраковать. Это, между прочим, фамилия ее мужа.

–А какая у нее девичья?

–Кособрюхова.

–Знаешь, я бы на ее месте, пожалуй, тоже взял фамилию мужа.

–А вот я в ней уверена!

И Норов в конце концов уступил. Лучшей кандидатуры у него на тот момент все равно не было.

***

На вершине холма он свернул налево. Отсюда дорога описывала круг и через Кастельно возвращалась к его дому; в сумме получалось около девяти километров – с учетом местности примерно два часа ходьбы быстрым шагом. Анне с ее Гаврюшкиным вполне хватит времени, чтобы собраться, а ему – чтобы остыть и успокоиться. Надеюсь, они прихватят с собой Лялю; да она сама теперь от них не отцепится. Кстати, Кит, тебе не кажется, что Гаврюшкин и Ляля были бы отличной парой? Она подходит ему гораздо больше, чем Анна. Они будто вылеплены из одного теста, вернее, из того вещества, из которого вылеплена вся нынешняя Россия за редким исключением.

Ни один народ не придумал столько красивых сказок о себе, сколько сочинили мы. Особенно любим мы распространяться о своей душе. Она у нас щедрая, отзывчивая, при этом еще и страшно загадочная. Нас послушать, у нас не душа – а кот в мешке. А ведь в большинстве своих поступков русский человек совершенно предсказуем. Куда он бросит мусор: в урну или на тротуар? Высморкается в носовой платок или под ноги прохожим? Оставит машину на стоянке или где придется? Соврет или скажет правду? Украдет, если представится возможность? Выругается матом при женщине? Пролезет без очереди? За кого проголосует на следующих выборах? То-то и оно, что все про него известно наперед! И никакого кота в мешке!

А ты не думал, Кит, что, возможно, именно в этом и был смысл русской революции: в окончательном разрыве с Европой? Не в свержении самодержавия, конечно, нет! Мы ничего не имеем против самодержавия: большевики сразу же установили кровавую диктатуру, которая в несколько ослабленном виде держится и до нашего времени. Глубинной целью русской революции, несознаваемой нашим дремучим народом, было уничтожение ростков европейской цивилизации, – виноградной лозы, привитой Петром к дикому, косматому русскому карагачу.

Мы не любим учиться. В Европе университеты возникали уже в XII веке, а у нас вплоть до второй половины 19 века не существовало школ для крестьянских детей; в результате еще сто лет назад 80 процентов населения оставалось безграмотным. И никакой потребности в образовании оно, наше население, не испытывало. Зачем нам учиться? Чему? Мы и так все знаем. Последние опросы показывают, что 75 процентов россиян и сегодня считает, что учиться им нечего.

Русский народ всегда инстинктивно ненавидел европейское просвещение, носителем которого являлась русская интеллигенция. Представителем которой, к слову сказать, ты, Кит, являешься, пусть и не вполне типичным. Ни в одной стране мира интеллигенция не совершала таких страшных преступлений и таких героических подвигов ради свободы своего народа, как в России. И ни в одной стране мира народ с таким зверским остервенением не терзал, не мучил, не топтал и не убивал свою интеллигенцию.

Образованное сословие вырубили под корень, выжгли землю, из которой оно вырастало, и посыпали пеплом и солью. И наступили Гаврюшкины, Ляли и Брыкины. Аминь.

***

Серпер привела с собой толстую, коротконогую бухгалтершу, не то татарку, не то казашку, очень кокетливую; худую, молчаливую, белоглазую, бесцветную женщину, по имени Вера, и исключительно уродливую особу женского пола, с глубоким сексуальным голосом, которую Серпер представила как мастера «горячих продаж по телефону». Все дамы были ровесницы Светы: от тридцати до тридцати пяти лет; их она называла «своей командой».

Среди Норовских подчиненных крутился симпатичный улыбчивый паренек, Гена Шишкин, лет двадцати семи. Числился он ведущим специалистом, но в чем именно Гена Шишкин специализировался, Норов никак не мог запомнить. Проку от него не было, но и выгонять было жалко; зла он никому не причинял; отличался предупредительностью и услужливостью, к тому же имел семью, – на его рабочем столе стояла фотография двух симпатичных детишек. Серпер искала коммерческого директора, и Норов предложил ей попробовать Гену, авось сгодится?

В команду Серпер добавила еще и юриста, который, по ее словам, хорошо разбирался в хозяйственном праве и обладал полезными связями в нужных инстанциях. Норову юрист показался косноязычным пьяницей, о чем он и сообщил Серпер. Та, вероятно, передала его слова юристу, потому что с тех пор тот его боялся, как огня, и при появлении Норова в «Наружной рекламе» запирался в своем кабинете.

За работу Серпер взялась рьяно. Она была агрессивна, безжалостна к конкурентам, последовательна и умела выжать из подчиненных все, до последней капли. Набрав около пятнадцати менеджеров по продажам и распределив между ними обязанности, она ежедневно требовала персональные отчеты с цифрами, проводила с ними частые тренинги и регулярно обновляла их состав, переманивая из других фирм лучших сотрудников.

Помимо обычных конструкций она занялась так называемыми «перетяжками» – длинными полосками специальной материи с напечатанной на них рекламой, которые натягивались над дорогами. Эти «перетяжки» начались в Москве и Петербурге и быстро распространялись по провинции.

В столице их, по выражению рекламщиков, «пристреливали» к домам, но Света крепила их к световым опорам, то есть, уличным фонарям, принадлежащим «Горсвету», подчиненному мэрии. Это позволило ей быстро монополизировать рынок «перетяжек». С учетом изношенности этих опор, подобный вид рекламы был довольно опасен; во время сильного ветра фонари угрожающе раскачивались и под тяжестью растяжек того и гляди могли рухнуть на дорогу, прямо на проезжавшие машины. Гаишники бурно протестовали против «перетяжек», однако Серпер сумела их умаслить посредством ежемесячной мзды начальнику «ГорГАИ».

Через полгода после назначения Серпер «Наружная реклама» приносила уже по триста тысяч долларов в месяц, большую часть которых Серпер отдавала наличными. Эти деньги давали Норову возможность платить в конвертах и своим сотрудникам, и подкупать прессу. Самой Серпер он неофициально положил восемь процентов от чистой прибыли и еще регулярно награждал ее премиями. Оклады ее «команды» тоже были очень высокими.

Анна не одобряла подобной щедрости, а Сережа Дорошенко, которого Норов к тому времени уже сделал своим младшим партнером, называл это непростительным расточительством.

«Неужели ты не понимаешь, что если я переменюсь и стану жадным, то это отразится и на тебе? – уговаривал его Норов.

Дорошенко все понимал, но денег на Серпер ему все равно было жалко.

***

Первые километра четыре Норов прошел быстрым шагом, почти бегом. Постепенно лихорадка внутри него несколько улеглась, сердце застучало ровнее, гнев отступил. От испарины на лбу голове сделалось холодно; он набросил капюшон и сбавил темп. Он давно не вспоминал те события, – не было желания.

Поначалу Серпер вела себя с Анной заискивающе, старалась подружиться, но Анна с сотрудниками не сближалась, держалась особняком, показывая, что на работе для нее существует лишь один человек – Норов, и служит она только ему. Вечная отличница, она вообще отличались высокомерием, и порой брала начальственный тон с руководителями подразделений, многие из которых были гораздо старше ее по возрасту. Ее самоуверенность людей раздражала, но, видя расположение к ней Норова, народ сносил ее манеры молча.

А вот Серпер, освоившись, с поведением Анны мириться не стала. Характером она, как верно угадал Норов, обладала самолюбивым и властным, и вмешательства в свои дела не терпела. Встав на ноги и почувствовав себя увереннее, она несколько раз осадила Анну, и та надулась, ведь Анна была убеждена, что своей карьерой Серпер обязана именно ей. А вот Серпер уже так не считала. Отношения между ними испортились.

Неприязнь быстро переросла во вражду, обострявшуюся соперничеством за сферы влияния. Анна, не удержавшись в привычных ей границах служебной корректности, даже несколько раз намекнула Норову, что Серпер вовсе не так честна в расчетах, как он полагает. Серпер, в свою очередь, попросила оградить ее от мелочных придирок Анны и не позволять Анне отдавать приказы сотрудникам «Наружной рекламы», через голову Серпер.

Норов служебных склок не выносил; выйдя из терпения, он вызвал обеих к себе, отчитал и под угрозой увольнения запретил им взаимные жалобы. Но это остудило их лишь на время.

***

В городской администрации Норов командовал несколькими департаментами, однако его собственный штат был сравнительно небольшим – около полусотни человек. С ними вместе Норов занимал нуждавшийся в ремонте старинный двухэтажный особняк в центре города. Под «Наружную рекламу» он отдал небольшое здание, тоже принадлежавшее мэрии, расположенное в нескольких кварталах. Во избежание ненужных конфликтов между Серпер и Анной, Норов почти перестал вызывать Серпер к себе; вместо этого он начал заглядывать к ней. Это только растравляло Анну, заставляя ее подозревать Серпер в интригах за своей спиной. Ее отзывы о Свете сделались резче и несправедливее.

Серпер была старше Анны, хитрее и гораздо искушеннее в закулисных маневрах. Оценив ситуацию, она сменила тактику: в то время как Анна не скрывала своего недоброжелательства, Серпер предпочитала его не демонстрировать; наоборот, об Анне она отзывалась с неизменным уважением, хвалила ее служебный пыл и преданность Норову, но при этом сожалела, что работа совсем не оставляет девочке времени для личной жизни. В таком напряженном режиме, без отдыха, Анна легко может подорвать свое здоровье, а ведь она еще так молода! Конечно, Серпер не берется советовать шефу, но может быть, стоит поберечь Анечку? Принять, например, еще одного помощника? Ведь работают же с ним два секретаря, так почему же помощник – один?

Серпер взялась даже подыскать подходящего кандидата, дабы не нервировать Анечку всеми этими собеседованиями и смотринами, она ведь у вас – такая собственница! Вскоре она уже показывала Норову то одну, то другую красивую, холеную, длинноногую девушку с университетским дипломом и знанием английского. Девушки оптимистично заверяли, что готовы трудиться днем и ночью, при этом их вид и наряд свидетельствовал, что ночь они, пожалуй, считают более подходящим временем для самоотверженного труда.

Об этих встречах Норов Анне не говорил, но она каким-то образом узнала. Это совсем выбило ее из колеи. Она ходила напряженная, молчаливая, путала поручения и в письмах допускала несвойственные ей глупые ошибки. Она похудела еще сильнее, и сыпь на бледном лице сделалась ярче, заметнее. Наконец, она спросила Норова напрямую, звенящим голосом, собирается ли он ее уволить.

Он искренне удивился: что за ерунда? С чего она взяла? Конечно, не собирается! Даже если она сама подаст заявление, он ее не уволит, пусть не надеется. Тогда почему он ищет ей замену? Он не ищет… Ищет! Она точно знает! Серпер набирает девушек через кадровые агентства на ее должность! Ах это… Вот выдумала! За свою должность она может быть спокойна. Он всего лишь подумывает о том, чтобы ее немного разгрузить, взять ей помощника. Помощника к помощнику?! Почему бы и нет? Ей не нужен помощник! Ее не надо разгружать! Она сама справляется со своими обязанностями и, если нужно, готова работать больше.

Видя, как болезненно она реагирует, Норов попросил Серпер прекратить поиски.

***

В Кастельно он вошел еще до рассвета. Окна домов в деревушке оставались темными, но на подходе горели фонари. Норов двинулся по насыпи вдоль городской стены, выходившей на кладбище и красиво освещенной ночными прожекторами. При виде высоких каменных крестов, молчаливо выступавших из черной ночи, он невольно замедлил шаг.

Он любил деревенские кладбища. Здесь, на тихих небольших погостах, среди крестов, памятников и засохших цветов ему было хорошо и спокойно. Смерть не пугала его. Он часто о ней думал; она представлялась ему не страшным обрывом в пропасть, а обретением покоя, отдыхом. «Устал я жить, зову покой и смерть»… «Отрадно спать, отрадней камнем быть…»… «И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять». Да, это было бы хорошо. Кстати здесь, через стену от кладбища, часто играли дети.

Теперь, когда он дышал ровнее, боль в боку отступила. Собственно, в чем виновата Анна, Кит? Уйти с работы тебе пришлось бы в любом случае, это был вопрос времени. Ты же понимаешь, что с твоим характером ты не мог оставаться на государственной службе. Судьба каждого человека определяется его поступками; а поступки – характером. А чем определяется характер? Наследственностью. Еще волей и отчасти воспитанием. Тогда получается, что все в значительной степени предопределено этой самой наследственностью, – наличием или отсутствием неких качеств? А как же свобода воли? И, кстати, чем определяется воля: характером или воспитанием?

Черт, откуда я знаю! Воля определяется Шопенгауэром! Посредственный каламбур, Кит. Ничего, для деревенских покойников сойдет. Никогда не мог осилить философию. Еще с университета, едва заслышав «оно», «единое», «иное», начинал нервно чесаться, как одолеваемая блохами собака. В конце концов, все эти философские категории: пространство, время, субстанция, акциденция сходятся здесь, на кладбище. Разве нет?

***

Да, я знаю, что и Цезарь, и последний бродяга одинаково ответственны за свою судьбу, за свои взлеты и падения. Палач, рубящий голову, или убийца, вонзающий нож в спину, – всего лишь ставят точку в конце строки, но строка эта всегда написана тобой и никем иным. Разница между сильным человеком и слабым лишь в том, что сильный это понимает, а слабый винит в своих несчастьях окружающих и обстоятельства.

Понимаю, что оказался в тюрьме не из-за Анны и не из-за тех дурацких документов. Формально, с точки зрения закона, нарушения в «Наружной рекламе» меня не касались; прокуратура не имела права меня арестовывать, но ей отдал распоряжение губернатор. В те годы от губернатора зависело назначение областного прокурора; прокурор желал перед ним выслужиться, а губернатор жаждал меня убрать…

Нет, Кит, ты не прав. Дело не в губернаторе. Суть в том, что в стране наступили другие времена, сменились нравы. Чиновники еще при Ельцине воровали так, что брала оторопь; они вошли во вкус, они хотели большего. Демократия им мешала; свободная пресса кусала их, не давала покоя. Новая власть разделяла их чаяния, она готова была закрыть глаза на грабеж и мародерство, но требовала от них безоговорочного подчинения. Она их нагибала, по ее любимому вульгарному выражению. И подавляющее большинство нагнулось, не задумываясь. Какая разница, как воровать, лишь бы воровать! И большинство получило индульгенции, а жалкое меньшинство уехало за рубеж, впрочем, тоже не с пустыми руками.

Губернатор нагнулся и раздвинул ягодицы одним из первых. А ты не пожелал нагибаться; в этом, собственно, и заключалась суть конфликта. Заметь, Кит, не конфликта между тобой и губернатором, а между тобой и всеми остальными. Ведь в мэрии к тому времени тоже уже не чаяли от тебя избавиться. Ты стал всем чужим, Кит. Разве ты это не понимал? Понимал, но… короче, да, тут я малость не рассчитал, признаю…

Малость? Не смеши, Кит. Ты не осознал главного, Кит. Того, что так жить хотела вся Россия, от мала до велика: воровать, врать и нагибать. Собственно, так она всегда и поступала, как только у нее появлялась к тому хоть малейшая возможность. Она молилась не Христу, проповедовавшему милосердие и прощение, а Ивану Грозному и Сталину, истреблявших людей толпами, десятками тысяч, со зверской жестокостью. Она жестока, Кит, твоя Россия. Она любит кровь и не прощает слабость.

Перед каждым новым зверем она встает раком, раздвинув жопу. И вовсе не от страха, Кит, а в экстатическом обожании! Потому что зверь обещает ей, России, поставить в эту позицию весь прочий мир. А это и есть заветная русская мечта: нагнуть весь мир, отыметь его и ограбить. С нее начинаются древнерусские летописи, сочиненные нашими святыми монахами, – с хвастливых выдумок о наших грабительских походах; ее проповедуют сегодня продажные телевизионные пропагондоны. Мы всех нагнем! С нами Бог!

Ты не хотел в этом участвовать, Кит. Что ж, твое право, но не мешай другим! Ты попер не против губернатора, а против всей России. Ты сделался врагом народа, Кит. И тебя убрали.

Грустно. Я ведь был убежден, что воюю как раз за народ… не за себя же! Ведь лично я ни в чем не нуждался: я был богат, окружен красивыми женщинами; у меня была семья, прекрасный дом, вояжи по Европе, в глазах толпы, это же сказка!.. Жалеешь, Кит? О, нет, ничуть. Если бы я за это держался, я бы вел себя иначе. Нет, я не жалею. Мне лишь немного стыдно за то, что тогда мне не хватило ума и цинизма правильно оценить ситуацию и уйти самому. Что поделать, я был моложе и глупее.

Ты полагаешь, что сейчас поумнел? Посмотри на свою побитую рожу, – разве умные люди в старости так выглядят? Иди ты к черту, умник! На себя посмотри!

***

Однажды, забирая у Норова документы, Анна поинтересовалась, как бы невзначай:

–Вы уже подписали Серпер командировку в Штаты?

–Еще не успел, а что?

–Но собираетесь?

–Пусть едет. Она любит учиться, это хорошо.

Света действительно часто ездила в командировки на разные семинары, проводившиеся в России и заграницей. Норов приветствовал подобную любознательность.

– Интересно, чему она там собирается учиться? – словно размышляя вслух, произнесла Анна. – Что общего между рекламой в Майями и саратовскими перетяжками на фонарях?

Норов хмыкнул. Это простое соображение как-то не приходило ему в голову, он был занят другими проблемами и предоставлял Серпер самостоятельно определять маршруты своих командировок. Рекламный рынок стремительно рос, и Серпер наращивала обороты. Она приносила уже по четыреста тысяч долларов ежемесячно, причем, по-прежнему значительную часть – наличными. Зачем было вмешиваться?

Он вообще подумывал о том, чтобы доверить ей серьезную должность в мэрии, скажем, руководителя департамента в одном из профильных комитетов.

– Значит, Света едет в Майями? – рассеянно уточнил он.

– Причем вместе с Геной Шишкиным.

На сей раз Норов удивился.

– Зачем ей там Гена Шишкин?

– На этот вопрос я вам ответить не могу. Может быть, он носит ей чемодан, а может быть, записывает ее гениальные высказывания. Английского, кстати, Гена Шишкин не знает, он и по-русски то изъясняется через пень колоду. Но Серпер берет его во все свои поездки, включая заграничные, и отели при этом выбирает не самые дешевые. В прошлом году, например, они вдвоем накатали на сорок тысяч долларов. Я видела бумаги из бухгалтерии… случайно.

– Прилично, – покачал головой Норов, отметив про себя, что вряд ли бумаги из бухгалтерии могли попасть к Анне случайно.

– Огромные деньги, – бесстрастно подтвердила Анна. – Ваши командировки обошлись дешевле…

– Просто я оплачиваю отели из своих денег.

– Она тоже оплачивает из ваших. Между прочим, Шишкин моложе ее на восемь лет…

– Меня это не касается, – холодно ответил Норов.

Продолжать подобный разговор было, с его точки зрения, некорректно.

***

Дня через два он заехал к Серпер на чай; она встретила его нарядная, веселая, в макияже. С некоторых пор Норов стал замечать в ее внешности перемены; она начала краситься, носить платья вместо прежних бесформенных джинсов, посещать парикмахера и маникюршу. Выглядела она теперь гораздо привлекательнее, чем прежде. О причинах подобных метаморфоз он как-то не задумывался, просто делал ей комплименты, дарил духи или что-нибудь из золота.

Ходить вокруг да около он не стал. Как только секретарша Светы, разлив чай, удалилась из кабинета, он спросил прямо:

– У тебя роман с Геной Шишкиным?

Улыбка сразу сползла с ее лица.

– С чего вы решили?

– Я задал вопрос.

– Это имеет значение?

– Имеет.

Она слегка оскалилась, показав кривые зубы.

– Потому что я женщина?

– Потому что это – нарушение производственной этики.

– Если бы я была мужчиной, вы не стали бы спрашивать! Мужчинам можно иметь служебные романы, а мне нет?!

Голос у нее срывался, некрасивое лицо стало злым.

– Послушай, – успокаивающе заговорил Норов. – Служебные романы это всегда плохо. Но они действительно случаются, в том числе и у меня. Однако тут есть грань, которую я никогда не перехожу и тебе не советую, потому что в моем понимании она отделяет мелкий проступок от серьезного. Секс с секретаршей нежелателен, но сравнительно безопасен, секс с бухгалтером или коммерческим директором недопустим. Улавливаешь разницу? От них зависят финансы, ты можешь оказаться в неприятном положении, когда тебе придется закрывать глаза на злоупотребления…

Вместо ответа Света всхлипнула, коротко, конвульсивно, вздрогнув узкими плечами.

– Вы хотите, чтобы я его уволила?

– Это было бы самое правильное.

Она заплакала. Сидя перед Норовым, опустив голову, она размазывала по лицу слезы, оно пошло безобразными красными пятнами. Ему стало жаль эту сильную, умную некрасивую женщину, которая, видимо, никогда прежде не была счастлива.

– Ну, хорошо, – смягчился он. – Оставь его, если хочешь, только убери от коммерческой деятельности, переведи в помощники.

– Он не пойдет!

– Почему?

– Ему гордость не позволит!

– Кому гордость не позволит, Гене Шишкину? Откуда у него гордость?

– Он совсем не такой человек, как вы о нем думаете! Вы его не знаете!

– Ну раз гордый, тогда увольняй.

– Я не могу!

– Почему?

– Потому что!.. Потому что… я люблю его!

Она разрыдалась и выбежала из кабинета. Норов посидел еще с минуту, допил чай, поднялся и вышел в приемную. Серпер нигде не было видно.

– Когда Светлана вернется, передайте ей, пожалуйста, чтобы она на днях заехала ко мне для завершения разговора, – сказал он секретарше, смотревшей на него с испугом и недоумением.

***

Так в чем же, Кит, виновата перед тобой Анна? Разве она толкала тебя во власть, уговаривала начать войну с губернатором, фрондировать перед Кремлем? Ты всю свою жизнь делал что хотел, ты был слишком своеволен, Кит, а за своеволие нужно платить.

И потом, Кит, разве ты не счастлив сейчас? У тебя есть все, о чем только можно мечтать: ты свободен, ты независим! Ты живешь там, где тебе хочется, ты занимаешься тем, что тебе нравится! Разве у тебя есть хоть одно несбыточное желание?

Так из-за чего же ты взбесился? Из-за каких-то бумажек, неосторожно отданных много лет назад глупой девчонкой, боявшейся тебя потерять? Ты не прав, Кит, ты кругом неправ. Ты промахнулся даже со злосчастным Гаврюшкиным, все эти годы презираемым тобой. Он оказался отнюдь не насильником и не негодяем, а совсем даже неплохим, порядочным парнем. Если уж на то пошло, это ты предал его, а не он тебя!

Согласен: я ошибся с Гаврюшкиным, но зла ему я не причинил. Мое увольнение из администрации, в конце концов, обернулось мне лишь во благо, это тоже правда. Но все же отдавать те документы Анна не имела права. Мои прошлые ошибки так же мало служат ей оправданием, как и мои нынешние приобретения. Моя судьба – это мой выбор, но с ее стороны такой поступок был предательством.

Пусть так. И ты не простишь, Кит? Прогонишь от себя женщину, которая тебя любит? Не нагнетай по поводу любви. Любовь – это жертва, ей никогда не приходилось жертвовать ради меня; тайный побег от мужа на недельку во Францию – не великий подвиг.

Хорошо, Кит, давай иначе: кто любит тебя, кроме нее? Сестра? Наверное и мать тоже… А из посторонних? Не знаю, допускаю что никто. Вот видишь!.. Не вижу. Какая мне разница, любит меня кто-то или нет? Я не нуждаюсь в этом. Зачем? Чужая любовь накладывает обязательства, а я хочу оставаться свободным.

А сам ты ее любишь? Тоже не знаю. Я был с ней счастлив в эти дни, неожиданно и полно,.. но можно ли это называть любовью? Скажем так: ее я люблю, больше, чем других. Но ведь других ты прощаешь! Ну, это совсем не трудно: я к ним равнодушен, они не могут сделать мне больно; они не предают меня, ибо я на них не полагаюсь. Обманывают, по мелочи, бывает, но это даже забавно.

Получается, ты не можешь простить единственного человека, которого, возможно, любишь? А можно ли вообще любить, не прощая, а, Кит? Запросто! Любовь нередко бывает беспощадной. Ну уж нет, Кит! Только в том случае если любовь к себе выше любви к другому… Тебе не кажется, что опять мы ступаем на топкую почву философских дефиниций? Сейчас увязнем.

Никаких дефиниций, Кит. Объясняю на пальцах. В детстве мать твердила тебе: «Простить можно все, кроме предательства!». Помнишь?.. Еще бы! Определение предательства целиком зависело от нее, вернее, от ее настроения. Под эту категорию подходило все: и порванные штаны, и двойка в дневнике. Ну да, а как же иначе? Ведь она отдала мне всю жизнь, а я ответил ей черной неблагодарностью, не выучил урок! Подрался! Не вымыл полы! Нашел потерянные кем-то деньги и не отнес в милицию! Потащился в церковь на Пасху! Она на меня полагалась, а я ее предал!

Боже, как я ненавидел эту ее фразу! Больше, чем рассказы в учебнике о коммунистической партии. По сути она означала, что не прощается ничего. Ни-че-го! Однако из того, что моя мать была не права, вовсе не следует, что простить можно все. Даже Бог не прощает всего… Откуда ты знаешь, Кит? От попов? Не слушай попов, Кит, они учат за деньги. Бог прощает все или это – не Бог.

Да, но я-то точно не бог, и я не способен простить абсолютно все. Нет, Кит? Нет. Даже любящей раскаявшейся женщине? Фу, как мелко! Quelle honte, Kit! (Стыдно, Кит!) Ты меня разочаровал!

***

Серпер не появлялась целую неделю. Норов не звонил ей, ждал. Он не собирался менять свою позицию. Серпер отвечала за финансы, которые были нужны для больших политических планов, он считал недопустимым ставить эти планы в зависимость от ее запоздалых увлечений.

Как-то вечером, уже ближе к девяти, когда он по обыкновению еще сидел в кабинете, секретарша доложила, что к нему просится Шишкин по личному вопросу.

– Пусть войдет.

Гена появился, смущенно улыбаясь, и остановился в дверях, всем своим видом изображая, как ему неловко отрывать Норова от важных дел. На щеках у него были симпатичные ямочки, должны быть, они нравились Серпер. Норову они не нравились, весь Гена ему теперь не нравился в своем новом качестве любовника стареющей некрасивой директрисы.

– Проходи, – Норов кивнул ему на кресло перед собой. – Слушаю.

Ни чая, ни кофе он Гене не предложил. Гена все понял и поскучнел с лица.

– Пал Саныч, – нерешительно начал он. – Мне тут Света сказала, что вы меня увольнять хотите?..

Он запнулся и посмотрел на Норова, возможно, надеясь на возражение. Норов молчал.

– Из-за того, что у нас с ней… короче, из-за наших с ней отношений?..

По большому счету, Серпер не имела права передавать Гене их разговор, хотя, каким образом она могла бы объяснить ему его внезапное увольнение? Норов вновь не ответил, рассматривая Гену с любопытством, будто видел впервые. Гена был смазлив, что-то ухарское проглядывало в его замашках, – он хорошо бы смотрелся в русском народном хоре – в поддевке и сапогах.

– Пал Саныч! – взмолился Гена. – Войдите в мое положение!

– В каком смысле? – усмехнулся Норов. – Сгонять сегодня к твоей жене, пока ты будешь ублажать Свету? Или наоборот, вдуть Свете, пока ты попыхтишь на жене?

– Пал Саныч! Я что, по своей воле, что ли?! Да на хрен мне эта страхолюдина старая?! У меня жена – на одиннадцать лет ее моложе! Красивая девчонка! Мне с ней в постели – вышак! У нас с ней детей двое! Да если уж так, между нами, Пал Саныч, разве мало вокруг телок, молодых да симпатичных?

– У Светланы есть свои неоспоримые достоинства, – с сарказмом произнес Норов. – Она – твоя начальница. Твой заработок зависит от нее.

– О чем и речь! – простодушно подхватил Гена. – Я ее видеть уже не могу! Меня от нее иногда блевать тянет.

– Тем не менее, ты с ней спишь.

– А куда мне деваться, Пал Саныч?! Она меня, можно сказать, приговорила. Мне ж семью содержать нужно, а там зарплата хорошая, она мне премии выписывает. Вот и приходится терпеть. Я, считайте, в сексуальном рабстве.

Он сокрушенно вздохнул.

– Да ты никак хочешь, чтобы я тебе посочувствовал?

– Пал Саныч, заберите меня от нее, а? Вот как мужчина мужчину прошу! Поставьте на какую-нибудь фирму, у вас же их много! Хоть на вашу собственную, хоть на государственную. На МУП какой-нибудь направьте.

– Кем же ты себя видишь?

– Ну… если честно… директором! Я не подведу, Пал Саныч!

– Точно не подведешь? – насмешливо прищурился Норов.

– Отвечаю! Я работы не боюсь.

Норов задумчиво потер подбородок.

– Проблема, однако, тут имеется.

– Какая, Пал Саныч?

– У нас с тобой могут не сложиться отношения. Видишь ли, в отличие от Светы, я не живу со своими директорами.

– Пал Саныч, я ж серьезно! Заберите, а? Ну, пожалуйста! Христом Богом прошу!

– Да ты, никак, православный?

– А как же!

Гена, расстегнув пуговицу на рубашке под галстуком, вытащил наружу средних размеров золотой крест. Скорее всего, это был подарок Серпер, вряд ли бы он купил такой крест сам.

– Я подумаю, – ответил Норов сухо.

***

После визита Гены уважения к Серпер у Норова значительно поубавилось. Если она не догадывалась об истинных чувствах любовника, значит, была толстокожа и не так умна, как он о ней думал. А если все же догадывалась и, тем не менее, продолжала с ним отношения, то в этом было какое-то паучье сладострастие, как выражался Достоевский. Сама она, однако, еще не появлялась. Неужели надеялась, что все как-нибудь само собой обойдется?

Анна чувствовала, что над Серпер нависла угроза; она торжествовала и едва это скрывала. Видимо, желая поторопить вынесение приговора, она прибегла к решающему аргументу: положила на стол Норова папку с секретными документами. Это был анализ деятельности «Наружной рекламы» за предыдущий год, проделанной серьезной аудиторской фирмой. Тут были копии бухгалтерских отчетов, «черных» и «белых», к которым Анна имела доступ, а также фотографии рекламных конструкций и «перетяжек».

Из заключения аудиторов следовало, что Серпер грубо занижала цифры, показывая среднюю заполняемость конструкций по году на уровне 75 процентов, в то время как она составляла не меньше 90. Предоставляемые ею скидки рекламодателям были больше тех, что существовали на рынке; некоторые кратковременные рекламные кампании, оплаченные наличными, не были отражены даже в черных финансовых отчетах. И прочее, и прочее…

Проще говоря, не довольствуясь огромной зарплатой, премией и расходами на свое содержание, Света со своей командой ежемесячно «отвинчивала» около ста – ста двадцати тысяч долларов. Крали, похоже, все: смазливый Гена Шишкин, блеклая белоглазая Вера, толстозадая кокетливая бухгалтерша, даже алкоголик-юрист; но больше всех, конечно же, сама Света. Она, несомненно, руководила процессом и распределяла украденное.

Особую статью составлял бартер. Некоторые торговые фирмы оплачивали изготовление и размещение рекламы не живыми деньгами, а своими товарами и услугами. Бартер среди рекламщиков всегда считался невыгодным, поскольку стоимость товаров фирмы неизменно завышали; Света объясняла Норову, что отдает под него лишь непроданные конструкции, чтобы те не пустовали. Но это не соответствовало действительности, – согласно отчету, под бартерную рекламу часто шли и хорошие места.

В счет бартера Серпер и ее сотрудники отдыхали в отпусках за границей, делали ремонты и обставляли квартиры, одевались, лечились в платных клиниках. Бесцветная белоглазая Вера сумела удивить Норова: оказывается, она по бартеру вставила себе грудные импланты и брала по четыре норковых шубы за сезон.

Общий объем бартера определить было сложно, но по осторожным неофициальным оценкам специалистов из двух московских рекламных фирм, он составлял не менее тридцати-сорока тысяч долларов в месяц. И это – в дополнение к тем ста с лишним сотням, которые нашли аудиторы! Частично это подтверждалось документами. Получалось, что Света и ее шайка прикарманивали почти треть прибыли.

Такой наглости Норов от Серпер не ожидал.

***

Пройдя вдоль городской стены, Норов вышел из Кастельно с другой стороны. К дому вело две дороги: одна короче, другая – длиннее. Он свернул на боковую, описывавшую более широкий круг. Сейчас он, уже не торопясь, двигался по тропинке, заросшей травой, – старой, длинной и жухлой, и свежей, еще мелкой. В темноте травы почти не было видно, но ноги быстро промокли от росы; во время его прогулок это случалось часто, он привык и не обращал внимание.

Света Серпер, которую он считал серьезным умным руководителем, которую он собирался назначить на важный пост в городской администрации, оказалась воровкой и бессовестной невоздержанной бабой, которая на украденные деньги содержала смазливого молодого любовника.

От нее необходимо было избавляться как можно быстрее, но без лишнего шума. Мэрия находилась в войне с областной администрацией; область имела существенный перевес в силах, – губернатор не преминул бы воспользоваться скандалом. Прежде всего, требовалось срочно подыскать Серпер замену. Норов конфиденциально переговорил с Дорошенко, тот взял на поиски нового директора месяц.

В эти дни Норов ходил хмурый, злой и пару раз срывался по пустякам. Особенно его раздражал победный вид Анны, – как будто это не она уговорила его взять на работу Серпер. О своем решении уволить Серпер он ей не говорил, не хотел добавлять ей удовольствия. Поначалу он брал папку к себе домой, потом с отвращением засунул подальше в ящик стола.

***

Серпер все-таки явилась к Норову, через три недели после их разговора, – отсиживаться дальше в кустах было уже невозможно. Была она притихшая и заискивающая, без тени свойственной ей агрессии. С жалкой улыбкой она сообщила, что подыскала Гене Шишкину место в крупной фирме, и что в течение месяца он из «Наружной рекламы» уйдет. Кажется, она ожидала одобрения, но Норов лишь уточнил дату и сдержанно кивнул.

Чувствуя его холодность, она принялась распространяться о своей благодарности ему, – без него она бы так и оставалась мелкой сошкой, сидела бы пыхтела в какой-нибудь конторе, а он ее оценил и поднял. Напоминание о его кадровом промахе, заставило его поморщиться. Серпер истолковала его гримасу по-своему, решила, что он счел ее слова недостаточными, и добавила пафоса.

Норов пересилил себя, простился с ней ровно, без видимых признаков неудовольствия, и Серпер ушла от него повеселевшая, в убеждении, что ей удалось все исправить и вернуть его расположение. Она даже почти дружески поболтала с Анной, чего давно уже не случалось.

Должно быть, именно этот визит и послужил для Анны последней каплей. Она испугалась, что Норов простил ее врага.

***

После статьи Курта Аджикина прокуратура возбудила проверку. В «Наружную рекламу» нагрянули следователи с обыском, изъяли документы; Серпер и ее «команду» вызвали на допрос. Серпер запаниковала.

Она примчалась к Норову в состоянии близком к истерике, бледная, безобразная, с трясущимися от страха толстыми губами. Он выслушал ее и попытался успокоить. Он объяснил, что прокуратура наведывается в мэрию регулярно, как только у нее возникает нужда в деньгах или в чем-то еще, вполне материальном. Это, так сказать, издержки производства; неприятно, но не смертельно. Он все уладит, ей нечего опасаться.

Затем он позвонил лучшему адвокату Саратова, с которым сотрудничал уже несколько лет, попросил, чтобы тот представлял интересы Серпер в ходе следствия, расходы он, разумеется, брал на себя. Потом, прямо при ней, связался с городским прокурором и договорился о встрече. У Серпер отлегло.

На первый допрос она отправилась с адвокатом Норова. Позже адвокат рассказывал, что следователь был вежлив, но давил. Серпер сильно нервничала, сбивалась и запиналась. Адвокату ее поведение не понравилось, уверенности в ее стойкости у него не было.

С ее подчиненными дело обстояло еще хуже: белоглазая Вера исчезла и на работе не появлялась, Гена Шишкин готовился удариться в бега, о чем откровенно сообщил адвокату. Толстозадой коротконогой бухгалтерше бежать было некуда, – ее ребенку едва исполнился год, она пребывала в ступоре и, по циничному выражению адвоката, готова была ради спасения своей шкуры не только подписать все, что угодно, но и дать следователю прямо на столе.

Адвокат недоумевал: неужели Норов не мог подыскать для руководства такой важной фирмой кого-то посерьезнее, чем эта шайка мелких жуликов? В ответ Норов лишь виновато разводил руками.

Хорошая новость заключалась в том, что самому Норову, по твердому убеждению адвоката, опасаться было нечего, – против него не существовало ни единой улики, ни одного документа. Даже если бы из Серпер и выжали неблагоприятные для него показания, это был бы ничем не подтвержденный оговор, который ни один суд не примет в качестве доказательства. Мнение адвоката единогласно разделяли и юристы Норова.

***

И все же ситуация Норову совсем не нравилась, в нем постепенно нарастало чувство тревоги. Первым делом он встретился с городским прокурором, своим давним приятелем, которому было поручено проведение проверки. Тот несколько виновато объяснил, что никогда не начал бы действий против Норова по собственному почину, но приказ областного начальства не подлежал обсуждению. Он, впрочем, обещал, что проверку его ведомство проведет формально; никаких уголовных дел по ее итогам возбуждаться не будет.

Убаюканный его заверениями, Норов недооценил размеров угрозы и не стал обращаться к друзьям в Москве. А зря. На второй допрос Серпер взяла не Норовского адвоката, а другого, рекомендованного ей пьяницей-юристом, – видимо, Норовскому она не доверяла. Вернувшись из прокуратуры, она не позвонила Норову. Это его насторожило, однако звонить ей и узнавать, как прошел допрос, Норов не стал, чтобы она вдруг не подумала, будто он опасается.

На следующий день вызвали уже его самого. Он поехал и не вернулся; его арестовали.

***

Гораздо позже он узнал, что допрашивал Серпер лично городской прокурор, его друг и собутыльник, с которым они вместе ездили на охоту и парились в бане с девочками. Друг-прокурор положил перед Серпер постановление об ее аресте и без обиняков предложил на выбор: либо дать показания против Норова, либо немедленно отправиться в камеру. К Норову прокурор действительно относился неплохо, но рисковать из-за него карьерой, конечно, не собирался.

Адвокат, рекомендованный пьяницей-юристом, тут же посоветовал Серпер сотрудничать со следствием. И она написала явку с повинной.

Двумя часами позже таким же образом поступила и толстозадая бухгалтерша.

***

Согласно показаниям Серпер и ее бухгалтерши, на путь преступления их толкнул лично Норов. Он давал им прямые распоряжения о том, с кем заключать договоры и на каких условиях. Он запугивал их, угрожая в случае неповиновения физической расправой.

От Норова же Серпер и бухгалтерша узнавали расчетные счета «однодневок», на которые они отправляли полученные за рекламу деньги. Что происходило дальше с деньгами, они не имели ни малейшего понятия. По-видимому, их забирал себе Норов, который жил роскошно, на широкую ногу, в отличие от них, перебивавшихся с хлеба на воду. Обеих он склонял к сожительству, обещая крупное финансовое вознаграждение, но они, будучи женщинами замужними и твердых принципов, его домогательства отвергли.

Они раскаивались в содеянном, готовы были компенсировать государству причиненный ими материальный ущерб. Обе просили себе охрану, поскольку опасались беспощадной мести со стороны Норова, известного своими связями с бандитами.

Их показания составили канву обвинительного заключения, предъявленного Норову. На основании полученных сведений, следователь вынес решение заключить Норова под стражу с целью обеспечения безопасности свидетелей и устранения помех следствию.

***

В камере Норов провел лишь три с небольшим недели, точнее, 26 дней, потом вмешалась Москва, и губернатора вынудили сдать назад. Что такое 26 дней? Миг, щелчок пальцами, если ты на свободе. Но тот, кто оказался за решеткой, считает свой срок до часа.

Через две недели после выхода на волю, в Нижнем Новгороде, в кабинете заместителя полномочного представителя президента по Приволжскому федеральному округу Норов, похудевший, почерневший, с запавшими глазами, лихорадочно блестевшими от бессонницы, торговался со своим бывшим другом, городским прокурором, о деталях завершения дела.

Уход Норова из мэрии был делом решенным, к этому уже не возвращались; речь шла о формулировках. Для обеих сторон они были важны. Прокуратура предлагала закрыть дело в отношении Норова «за недоказанностью», Норов настаивал на «отсутствии состава преступления». Заместитель полпреда был в этом вопросе на стороне Норова, так что Норов здесь мог рассчитывать на победу. Камнем преткновения оставалось то, как поступить с Серпер и ее «командой». Вот тут согласия достичь никак не удавалось.

Стараниями губернатора, история получила большую огласку, о ней много писалось в прессе: и в местной, и в центральной. Практически во всех публикациях Норов выставлялся вором и бандитом; везде говорилось о признаниях, данных его подчиненными. Соответствующие сюжеты были показаны в новостях федеральных каналов. Губернатор знал, что делает: он понимал шаткость обвинений, и нарочно, еще в ходе следствия сжигал мосты, только не за собой, а за прокуратурой.

Своего он добился: прокурор области полагал, что после подобной шумихи полное снятие обвинений со всех участников поставит его в глупое положение и отразится на его дальнейшей карьере. Ему перевалило за 50, и он резонно опасался отправки на пенсию.

И вот теперь прокуратура жаждала отправить за решетку всю шайку из «Наружной рекламы». Серпер как организатор должна была получить лет шесть, толстозадой бухгалтерше можно было выписать и поменьше, с учетом малолетнего ребенка и чистосердечного раскаяния. Ну, а с Геной Шишкиным и белоглазой Верой можно было вообще не заморачиваться, влепить по «трешнику» и – до свидания. Заместитель полпреда в принципе не возражал, их судьба его не волновала, но Норов упирался.

– Да пусть сидят, Саныч, – по-приятельски уговаривал его прокурор. – Ты че, их жалеешь, что ли?! Они ж тебя предали, со всеми потрохами сдали! Ты их показания-то почитай, я их нарочно с собой прихватил, – Он хлопнул рукой по пухлому портфелю из черной кожи, лежавшему на столе. – Почитай, не пожалеешь! Никакого романа не надо, я тебе отвечаю!

Читать показания в кабинете заместителя полпреда Норов не собирался, он и так их знал. Знал он и том служебном рвении, которое проявлял его друг в ходе следствия, как он давил на обвиняемых и запугивал свидетелей; лез из кожи, выслуживался, ему было не до дружбы. Собственно, ему и сейчас было не до дружбы – чего дружить с отставленным чиновником – он просто выполнял поручение начальства.

Внутри Норова все кипело, он с удовольствием разбил бы своему другу его толстую рожу в кровь, но он заставлял себя оставаться спокойным и насмешливым.

– По моему мнению, прокуратуре надо проявить гуманность, – с легкой улыбкой говорил он. – Все-таки, обвиняемые добросовестно сотрудничали со следствием, а в обмен, я уверен, им давались обещания…

– Да какие еще обещания, Саныч?! – прокурора раздражала его несговорчивость, причины которой он не понимал. – Ты бы слышал, как они тебя поливали! Все приплели, что было и чего не было, как говорится, и друзей и бл…й!

Заместитель деликатно кашлянул.

– В самом деле, Павел Александрович, – вкрадчиво вмешался он. – Почему вы не хотите отдать их в руки правосудия? Пусть суд решает. Зачем ставить наших коллег из прокуратуры в неловкое положение?

Норов посмотрел на руки прокурора, хваткие, с короткими мясистыми пальцами – руки правосудия. Он не раз видел, как они считают доллары в пачках, как мнут груди проституток, как нажимают курок подаренного дорогого ружья на браконьерской охоте, как лихо поднимают рюмки с коньяком.

Он чуть заметно усмехнулся.

– Полагаю, затея с судом принадлежит губернатору, – пояснил он заместителю. – Он надеется поймать меня в ловушку. В суде обвиняемые и их адвокаты начнут выгораживать себя, валить все на меня, – у них просто не останется иного выхода. Я не хочу, чтобы мое имя опять трепали. Моя вина не доказана, я был арестован незаконно. Тем не менее, я ушел в отставку, заплатил за свои ошибки должностью, разве этого недостаточно?

Заместитель задумчиво потер переносицу. Его руководитель, полномочный представитель президента, высоко ценимый в Кремле, в конфликте между Норовым и губернатором неофициально был на стороне Норова. Заместитель получил инструкции: в переговорах по возможности идти Норову навстречу. Но не слишком ли многого требовал Норов?

– Я должен посоветоваться, – проговорил заместитель, поднимаясь.

Отсутствовал он примерно полчаса. В это время прокурор горячо уговаривал Норова не упрямиться и войти в его, прокурора, положение, – не может же он вернуться к начальству с пустыми руками. Норов слушал его с рассеянной улыбкой, неопределенно кивал, но не отвечал. Прокурор даже в конце засомневался: в себе ли он?

Заместитель вернулся и занял свое место во главе стола.

– Суда не будет, – объявил он. – Дело Павла Александровича закрываем «за отсутствием», по остальным – «за недоказанностью».

– Бл.ь! – в сердцах выругался прокурор. – Ну вот какая тут на хер справедливость?! Насмешка над законом! Эх, был бы Сталин, навел бы порядок!

Разобиженный, он ушел, даже не пожав Норову на прощанье руку.

– Передайте мою искреннюю благодарность вашему руководителю, – сказал Норов заместителю.

– Обязательно, – осклабился в ответ заместитель. – Он хотел бы встретиться с вами лично, недельки через три-четыре, когда все уляжется. Он поручил мне это организовать. Вы не против прилететь в Москву? Полагаю, речь пойдет о ваших дальнейших служебных перспективах, – эти слова он произнес, понизив голос, хотя в кабинете кроме них никого не было.

Перспектив Норов не видел, государственная служба для него закончилась. По большому счету, можно было и не встречаться, но поблагодарить полпреда лично все-таки следовало.

– Буду рад, – кивнул Норов.

***

Суда Норов не желал не только по причине огласки. За годы работы в мэрии пресса полоскала его вдоль и поперек, он давно уже утратил прежнюю чувствительность. Главная причина, по которой он не отдал Серпер и ее шайку прокуратуре, заключалась в том, что он собирался решить их судьбу сам. Возможности рассчитаться с ними у него были.

Месяц спустя после встречи в Нижнем Новгороде Норов парился в бане с Ильей Кругловым, мэром Энгельса, и Моряком. Баня была русской, простой, без всякой роскоши, но с хорошей парной, выложенный каким-то особым способом, а в предбаннике имелся небольшой бассейн с ледяной водой. Девочек они никогда не вызывали; Моряк считал, что люди они – серьезные, и базар у них серьезный. А с шалавами – какой базар? Дурь одна, баловство. Остальные не возражали: Пацанчик был примерным семьянином, а Норов проституток не любил.

И мэр, и вор были в курсе Норовской истории, – у обоих имелись свои источники в органах – однако, эту тему они не затрагивали, проявляли деликатность. И лишь когда красные, истомленные, они, завернувшись в длинные простыни, перебрались из парной в комнату отдыха, где их ждал накрытый стол, Моряк закурил самокрутку с марихуаной и спросил, как бы между прочим:

– Ты корешей-то своих лечить думаешь, или как?

– Думаю, – подтвердил Норов. – Как раз хотел посоветоваться.

Для него это был главный вопрос. Собственно, он и приехал, чтобы обсудить способы «лечения» Серпер и ее «команды».

– Что пьем, Паш? – спросил мэр, по-хозяйски оглядывая бутылки.

– Да он винишко красное всю дорогу тянет, – с усмешкой ответил за Норова Моряк. – Фраер козырный.

Ему нравилось поддразнивать Норова; «козырный фраер» звучало насмешливо и в то же время уважительно. Себе он налил в хрустальный бокал минералки и с удовольствием выпил. Заядлый наркоман, он был равнодушен к спиртному. Пацанчик предпочитал пиво, крепкие напитки употреблял редко, хотя выпить за компанию мог много, не пьянея. С годами он потолстел, нарастил брюшко, но природного добродушия и веселости не утратил.

– Я, наверное, отойду, а вы тут пока поговорите, – сказал Илья.

Он и раньше сторонился уголовщины, а сейчас, будучи мэром, полагал, что ему не пристало участвовать в обсуждении дел такого рода. Вот только уйти ему было некуда: баня состояла из парной, комнаты отдыха, где они располагались, и предбанника. В предбаннике было холодно, в парной – жарко. Илья взял бутылку пива и отодвинул кресло подальше, в угол, делая вид, что не слышит.

– Ну, что скажешь? – спросил Норов Моряка.

Моряк не спешил с ответом. Вопрос Норова подразумевал, что организацию всего процесса Моряк возьмет на себя. Моряк задумчиво почесал синие наколки на плечах, сделал несколько затяжек и свел брови.

– Ну, гляди, – степенно и негромко заговорил он. – Биксу, которая всю эту херню закрутила, надо на глушняк ставить.

Норов переменился в лице и, не донеся бокал с вином до рта, поставил его на стол. Начало было слишком резким. Моряк заметил его реакцию.

– Че задергался? – хмыкнул он.

– Может быть, все-таки обойтись без мокрухи?

Моряк неодобрительно пожал татуированными плечами и развел руками:

– А как?

Не дождавшись ответа, он прибавил с укором:

– Мне что ль это надо? Ты сам попросил. Я тебе грамотный рамс раскидываю, а ты сразу по тормозам!

– Нет, нет, продолжай, – успокоил его Норов. – Я просто хочу принять во внимание все варианты…

– А какие еще варианты? – ворчливо проговорил Моряк.

Он затянулся и выпустил едкий дым.

– Ну, раз уж ты такой добрый, давай ее кислотой обольем.

– Хорошо, – преодолевая внутреннее сопротивление, кивнул Норов.

Кислота была ненамного лучше убийства, если вообще лучше, но отступать ему уже было некуда. В случае повторного отказа Моряк обиделся бы и прекратил разговор.

– А ебаришку можно просто поломать да на больничку отправить, пускай после всю жизнь на таблетки горбатится.

С этим предложением Норов не спорил.

– А с остальными что? – спросил он.

– А че с ними сделаешь? – скривился Моряк. – Шалавы все же. Морды им бить – стремно. Разве что попугать до кучи?.. Да они, чай, и так испугаются, когда узнают, что с этой падлой сотворили.

Илья, слышавший весь их разговор, не вытерпев, обернулся к ним.

– Бухгалтершу просто так нельзя отпускать! – напомнил он. – Та еще сука! Сначала воровала, а после на Пашку всех собак вешала.

– За то, что воровала, ей не предъявишь, – авторитетно возразил Моряк. – Воровать – не западло, у каждого – своя работа. Мы – че, легавые, что ли, за такое подтягивать? А вот за то что ссучилась да мусорам все слила, можно ее малость того…

Он потер подбородок, прикидывая.

– Ну, допустим, табло порезать слегонца… Чисто для острастки. Как, Саныч? Катит?

Моряк называл Норова «Санычем», так же, как и прокурор.

Норов слушал их, и чувство стыда поднималось в нем. Они были его друзьями, он ценил их готовность помочь ему, но уверенности в том, что именно такой мести он ищет, у него не было. Он отпил вина, выигрывая время.

– Надо подумать, – в затруднении проговорил он.

Илья понимал природу его сомнений.

– Наказывать все равно придется, – сочувственно отозвался он. – Иначе тебя люди не поймут, уважать не будут.

– Ты загасись пока где-нибудь, уехай на полгодика, – обратился Моряк к Норову. – Мусора ведь тоже не дураки, первым делом тебя дернут. В Испании на солнышке погрейся или там в Италии.

– Хорошо.

–Пацанам надо будет че-нибудь кинуть, – прибавил Моряк. – Они с меня много не попросят, но хоть полтинник гринами, чисто на бензин…

Пятьдесят тысяч долларов за такое было по меркам Энгельса многовато. Моряк, вероятно, собирался забрать себе больше половины.

– Я заплачу, сколько нужно, ты же знаешь.

– Ты только не тяни, Паш, – предостерег Пацанчик. – Сам знаешь, у нас доброту за слабость принимают.

– Я подумаю, – повторил Норов.

***

Домой он возвращался поздно ночью и, сидя на заднем сиденье «Мерседеса», мягко гасившего своей тяжестью дорожные ухабы, вспоминал другую встречу, состоявшуюся за несколько месяцев до его ареста, когда он еще и не помышлял о мести.

К нему на работу вдруг нагрянула бывшая подруга, с которой у него в далекие газетные времена был короткий, но бурный роман. Закончился он, однако, болезненно для его самолюбия: девушка без предупреждения и объяснения ушла от него к богатому бизнесмену, за которого вскоре вышла замуж.

Дела у бизнесмена шли хорошо, и жену он любил, она была красива, с роскошной копной рыжеватых волос и великолепной фигурой. Вместе они часто катались в Европу, отдыхали на островах, посещали светские тусовки; ее фотографии мелькали во всех местных глянцевых саратовских журналах. Позже у них родилась дочь.

Норову как-то случайно попалось на глаза ее интервью; она авторитетно давала советы саратовским дамам как одеваться. Советы были претенциозными, бренды она перечисляла известные и дорогие. Норов невольно хмыкнул, вспомнив, как когда-то, приезжая в его съемную, тесную квартиру, она расхаживала по ней голой, – одежда им обоим только мешала. Ее длинные, стройные ноги, в черных чулках сводили его с ума. Она не снимала их в постели; они сходились по пять-шесть раз за ночь, – до жжения в паху.

А потом ее мужа убили, – в девяностых годах с коммерсантами это случалось часто. Ей достался его бизнес: пара магазинов, ресторан, недвижимость, сдаваемая в аренду. Работать с «крышей» покойного мужа она отказалась, – они его не уберегли, у нее не было к ним доверия. Кажется, она обратилась к ментам, и те за плату гарантировали ей неприкосновенность.

Тем не менее, однажды в принадлежавшем ей магазине элитной мебели прогремел взрыв. По счастливой случайности, она вышла из своего директорского кабинета в торговый зал, – это спасло ей жизнь. Однако она получила множественные осколочные ранения, в том числе, и лица.

Она долго лечилась за границей, но подробностей Норов не знал. После того, как она его бросила, он избегал встреч с ней, про взрыв в магазине он услышал в телевизионных новостях. И вот теперь ее привезла к Норову младшая сестра, которая и ввела ее в кабинет, поскольку сама она передвигалась с трудом, на костылях. Она сильно исхудала, широкие брюки на ней болтались. Лицо ее почти полностью закрывал платок, как у мусульманки, глаза прятались под круглыми темными очками. Сестра усадила ее в кресло и оставила их с Норовым вдвоем.

Она приехала просить денег на пластическую операцию, которую собиралась делать в Италии. Операция предстояла трудная, многоступенчатая и стоила дорого, у нее самой денег уже не было; то, чего не забрали менты и бандиты, она потратила на лечение. Просила она «сколько не жалко».

– Смотри, что эти твари со мной сделали, – сказала она.

Она стащила с правой руки тонкую шелковую черную перчатку. Норов увидел безобразный обрубок худой обваренной кисти, на которой не хватало трех пальцев. Она медленно размотала платок и сняла темные очки.

Кожа на лице была оплавлена, как после ожога, в рубцах, буграх и отвратительных шрамах. Один глаз отсутствовал, и пустующая глазница с темной мякотью в глубине смотрелась жутко. Губы были обрезаны, отчего рот скалился. Глядя на эту уродливую маску, он испытал приступ отвращения и невольно отвернулся.

Она следила за его реакцией.

– Страшно? – жалобно спросила она дрогнувшим голосом.

– Извини, – пробормотал он. Но заставить себя посмотреть ей в лицо и ободряюще улыбнуться не сумел.

– Не хочешь меня больше? – Она, должно быть, желала пошутить, но вместо этого заплакала.

Он отдал ей тридцать тысяч долларов, – все, что было у него на тот момент в сейфе. И на следующий день отправил еще двадцать. Вряд ли она рассчитывала на такую сумму, – в конце концов, когда-то она поступила с ним некрасиво и даже не извинилась. Но он желал поскорее забыть о встрече, о той жуткой безобразной маске, которую она теперь носила вместо лица; отделаться от воспоминания, откупиться.

***

И вот сейчас он, умный, сильный, щедрый, справедливый Норов, собирался отдать приказ, чтобы подобное сделали со Светой Серпер. Изуродовали, обезобразили, превратили в отталкивающую калеку. Без этого окружающие его люди не поймут его и перестанут уважать. И он уже не будет в их глазах умным, сильным, щедрым и справедливым Норовым.

Ну уж нет! Плевал он и на окружающих и на их мнение! Он поступит так, как считает нужным.

Он вытащил мобильный телефон и набрал Моряка.

Тот еще не спал.

– Ну че ты там надумал? – весело поинтересовался Моряк.

Похоже, он уже успел вколоть дозу.

– Давай отложим, – прикрывая телефон и глядя в широкую неподвижную спину охранника в черном пиджаке на пассажирском сиденье, негромко проговорил Норов.

– Че так? – удивился Моряк.

– Не хочу.

Моряк помолчал, подумал и хмыкнул.

– Ладно, – насмешливо проговорил он. – Базару нет, дело твое. Гляди, потом не пожалей.

В Энгельс Норов не приезжал месяца два, а когда появился, то ни Пацанчик, ни Моряк к прежнему разговору уже не возвращались. Ему показалось, что их обращение с ним немного переменилось; то ли потому что он уже не был во власти, то ли оттого, что оба сочли отказ от мести слабостью.

После ухода из Кремля Ельцина, Пацанчик в разгар построения «вертикали власти» благоразумно вступил в «Единую Россию», но особого доверия в партии не стяжал, – был слишком самостоятелен и личную преданность выражал недостаточно рьяно. Его мягко вынудили уйти в отставку в 2009-м. Моряк умер еще раньше; в последние годы он сильно пристрастился к наркотикам и загнулся от передозировки. Норов был на его похоронах, хотя понимал, что об этом напишут в прессе. Илья не приехал; в ту пору он еще оставался мэром, и публичное появление на похоронах вора в законе могло обернуться для него серьезными неприятностями.

***

Темнота постепенно рассеивалась, сменялась ровным серым сумраком; впереди на холме смутно проглядывали очертания дома. Последние два километра дорога поднималась круто вверх. Норов хотел прибавить шагу, но ноги уже не слушались, он и так отмахал километров девять.

Правый глаз почти совсем заплыл, он на ходу прикладывал к нему холодную поверхность телефона, чтобы уменьшить опухоль. Стареешь, Кит, раньше ты успел бы закрыться.

Между прочим, смешная история получается, Кит, а? Ты когда-то простил всю серперовскую шайку, этих гадких пиявок, которые тебя обворовывали и в благодарность едва не посадили. Ты из-за них провел месяц на нарах, нахлебался помоев, лишился работы, но простил. А любящую женщину ты простить не хочешь. Молодец, Кит! Вот это – по-нашему, по-норовски! Выгони ее к черту! И еще скажи что-нибудь обидное напоследок, чтоб лучше тебя запомнила! Только поторопись, а то вдруг она уже уехала.

Куда она уехала?! Как куда? Домой, Кит. К мужу и сыну, ты ведь сам велел ей убраться до твоего возвращения! Эй, Кит, постой! Куда это ты так припустил? Я за тобой не поспеваю. Куда ты мчишься, старый конь? Не «старый», а «гордый», умник. «Куда ты скачешь, гордый конь?». Да погоди же! Гордые кони так не летают, Кит. Вот как раз гордые и летают!