Читать книгу Смерть Отморозка. Книга Вторая - - Страница 5

Лиз дождалась, пока жандармы уедут, и вошла на кухню.

– Все в порядке, месье Поль? – спросила она. – Почему так долго? Что он от вас хотел? Я там пылесосила, почти ничего не слышала.

– Месье Лансак желал знать, не я ли убил Камарка и Клотильду.

– Ну что вы, зачем вы так говорите?! – с упреком воскликнула Лиз. – Конечно, он так не думает! Просто он такой человек… немного тяжелый… Не принимайте на свой счет, он со всеми так…. Между нами, его тут не очень любят, – прибавила она, машинально понижая голос.

– Я слышала, что во Франции жандармы вежливы, – сказала Анна. – Но этот Лансак не показался мне особенно вежливым.

– В обычное время он тоже вежлив и никого не беспокоит. Просто сейчас такая нервная обстановка: эпидемия, люди умирают, карантин, а тут еще эти страшные убийства… Его ведь тоже можно понять. Между прочим, в Тулузу из-за беспорядков, собирается прилететь сам министр, вы слышали, да? По телевизору сегодня говорили. Короче, месье Лансак, видно, остался здесь за начальника, ну и пытается показать себя…

На кухню прибежала Ляля.

– Свалили что ли? – перебивая Лиз, нетерпеливо осведомилась она. – Блин, думала, не дотерплю! Сижу там, как дура: ничего не вижу, не слышу! В туалет даже боялась зайти, а вдруг они услышат?

Прерванная довольно бесцеремонно, Лиз не стала продолжать беседу.

– Я привезла вам чистое белье, месье Поль. Подниму его наверх? – деловито спросила она.

Вещи Норова она стирала у себя дома, а потом привозила уже выглаженными.

– Конечно, Лиз, делайте все, что считаете нужным, – как обычно.

– Спасибо, месье Поль.

– Да че они хотели-то? – не отставала Ляля, не замечая, что стоит на пути Лиз, которая, выходя, молча ее обогнула. – Про меня че-нибудь спрашивали?

– Спрашивали, где ты, – ответила Анна.

– Вы им не сказали? – испугалась Ляля.

– Конечно, сказали, – усмехнулся Норов. – Ведь это наш долг. Сказали, что ты наверху, в спальне, залезла под кровать, хочешь в туалет, но боишься при них выйти. Они как люди вежливые пообещали отъехать ненадолго, дать тебе возможность сделать свои дела, а потом вернуться.

– Блин, Пашка, ты прикалываешься, а я почти купилась! – с облегчением выдохнула Ляля. – Значит, не спрашивали?

– Спрашивали, – серьезно повторила Анна.

– Зачем я им?

– Они нас подозревают, – пояснил Норов.

Ляля совсем перепугалась.

– А я-то при чем? Это все Вовка!

– Вот ты им и объясни.

– Валить надо отсюда! Срочно! Едем в Париж, в консульство!

– Я тебе со вчерашнего дня рекомендую это сделать.

– Нор, не знаю как насчет нее, но тебя они подозревают конкретно! – вмешался Гаврюшкин. – Я, конечно, по-французски не рублю, но по морде этого очкастого видел: он под тебя копает.

– Мне тоже так показалось, – согласилась Анна.

– Дергаем, ребята! – не унималась Ляля. – Че тут высиживать? Ждать, пока закроют?!

– Ань, собирай вещи! – скомандовал жене Гаврюшкин.

– Возьмите меня с собой! – взмолилась Ляля.

– Да объясняю же: не мой самолет! – отозвался Гаврюшкин. – Меня самого чисто по дружбе берут.

– Ну ты же можешь с ними поговорить! – упрашивала Ляля. – Какая им разница: одним пассажиром больше, одним меньше? Скажи, я им заплачу, как в Москву вернусь.

– Кому заплатишь? Каримову? На хрен ему эти копейки? Нор, ты тоже не тяни, сваливай, пока не поздно. Езжайте вместе в Париж, – Гаврюшкин кивнул на Лялю. – Обратитесь в консульство, вас вывезут.

– Поехали, Паш! – тут же захныкала Ляля.

Анна переменилась в лице; неизбежная перспектива скорой разлуки возникла перед ней со всей очевидностью.

– Голова у меня что-то разболелась, – поморщился Норов. – Давление, видно, на улице меняется. Пойду, пройдусь немного.

– Можно я с тобой? – тут же встрепенулась Анна.

– А как же чемодан? – подал голос Гаврюшкин. – Кто его собирать будет, я?

– Может быть, тебе лучше прилечь? – сказал Норов. – Мне кажется, ты утомлена.

– Нисколько! – запротестовала Анна. – Со мной все в порядке, только немного знобит, но у меня это часто. Не надо обращать внимания. Мне лучше побыть на воздухе…

Выглядела она и впрямь нездоровой: ее бледность усилилась, под печальными большими глазами обозначились темные жилки. С минуту Норов колебался.

– Пойдем! – решил он наконец. – Ты права: продышаться всегда полезно.

Оба понимали, что им необходимо поговорить, обсудить ситуацию; сделать это дома, при Гаврюшкине, не представлялось возможным. Но Гаврюшкин был начеку.

– Нор! – взорвался он. – Ты по-новой ее сманиваешь?!

– Спецом, – подтвердил Норов.

– Какие прогулки, Паш, рвать когти надо! – вмешалась Ляля.

– Рви, – одобрил Норов.

– Простите, я не помешала? – это вновь была Лиз.

На мгновенье все замолчали.

– Я положила ваше белье в комод, месье Поль. Могу я начать уборку наверху?

– Да, да, начинайте.

– Только дайте мне три минуты переодеться, – попросила Анна, торопливо выходя с кухни.

– Аня! – вслед ей воззвал Гаврюшкин. – Сейчас не до гуляний!

Она не ответила.

– Я дозвонилась до папа, месье Поль, – сообщила Лиз, обращаясь к Норову. – Он сейчас приедет, посмотрит, что можно сделать с окном. Сегодня вечером мы с ним в любом случае подготовим второй жит, чтобы завтра утром вы могли переехать.

***

Норову порой казалось, что они с Осинкиным продираются сквозь непроходимую лесную чащу; каждый шаг давался с большим трудом, а просвета все не было. Но все же они продвигались: в рейтинге кандидатов Осинкин поднялся с пятого места на четвертое. Забавной неожиданностью стало то, что на третьем месте оказался Кочан. Помощники Норова шутили: может быть, стоило взяться за Кочана?

В цифрах, правда, успехи Осинкина выглядели все еще скромно: за Пивоварова готовы были голосовать 34 процента избирателей, за коммуниста Егорова 27, за Кочана – целых 9, за Осинкина, соответственно, – 7.5. Однако у Пивоварова с Егоровым имелся высокий антирейтинг; у Кочана он в два раза превышал уровень симпатий к нему, а вот у Осинкина он практически равнялся нулю, – Олежка нравился.

Первой ласточкой перемены в настроениях явился визит одного из бизнесменов, который уже успел отказать в финансировании и Дорошенко, и Норову. Теперь он приехал сам и привез с собой пятьдесят тысяч долларов на кампанию Осинкина, при этом никаких особых условий не выдвигал, просто просил в случае победы его не забывать.

Затем прорезался Ленька. Как ни в чем не бывало он поинтересовался ходом дел. Норов готов был обложить его последними словами сверху донизу, но вместо этого с наигранной беспечностью сообщил, что все отлично, Ленька может его поздравить: он только что продал за семьсот тысяч зеленью должность заместителя по благоустройству. На следующей неделе собирается выставить на торги должность заместителя по имуществу, надеется сорвать миллиона полтора, а то и два.

С его стороны это была чистая импровизация, но Ленька поверил.

– Ты что, схерел?! – заорал он вне себя.

– Почему? – притворно удивился Норов. – Чем ты недоволен?

– Да ты на всю голову долбанулся! – кипел Ленька. – Ты знаешь, сколько эти должности на самом деле стоят?!

– Они стоят ровно столько, сколько за них платят. Вчера за них ничего не давали, во всяком случае, мне, сегодня – уже семьсот, завтра – посмотрим.

– Значит, так: я категорически запрещаю тебе что-нибудь продавать! Ты понял? Понял?!

– На каком основании, позволь спросить?

– На таком! Все расходы по выборам я беру на себя. Ясно? Целиком! И верни эти семьсот косарей немедленно!

– Леня, подожди, не горячись. Что скажет по этому поводу твоя мама?

– Она скажет, что ты когда-нибудь нарвешься!

– Прости, не расслышал, что-то со связью: когда бабки?

– Да завтра, блин! Завтра! – Ленька сердито бросил трубку.

На следующий день к Норову действительно явился заместитель директора банка, принадлежавшего Мураховским, и привез семьсот тысяч долларов в банковской упаковке. Он попросил пересчитать деньги и написать расписку, – «для формальности». Ни того, ни другого Норов делать не стал, сообщив, что он обойдется без формальностей.

***

Анна и Норов вышли из дома.

– Поедем куда-нибудь, – предложил он.

– Да, да! – с готовностью кивнула она.

Ей было безразлично куда, лишь бы подальше отсюда. В машине она сразу схватила его руку и крепко прижала к своей щеке. Он почувствовал, как по его кисти покатились теплые слезы.

– Ну что ты, моя девочка? – ласково заговорил он, трогаясь. – Не надо, не расстраивайся, все наладится.

– Не наладится! – жалобно возразила она. – Все плохо!

– Вовсе нет…

– Плохо, плохо! – всхлипывала она. – Ужасно! Я не знаю, как быть!

Он хотел высвободить руку, чтобы погладить ее по голове, утешить, но она не дала. Он свернул на обочину, затормозил и, повернувшись к ней, обнял. Она ткнулась лицом в его плечо.

– Ну перестань, – шептал он, касаясь губами ее волос и гладя по широкому, вздрагивавшему плечу. – Успокойся…

Погода на улице была серой и неприветливой. Тусклое небо низко висело над пустыми полями; вдали чернели голые деревья. Дул ветер, накрапывал мелкий дождь; его капли ударялись по стеклу и искривленными линиями сбегали вниз. Они были совсем одни на дороге; вокруг было холодно, хмуро, безлюдно.

– Я не знаю, что делать! – в отчаянии воскликнула Анна.

Он и сам не знал, только не мог в этом ей признаться.

– Давай все-таки, поедем, – мягко проговорил он, высвобождаясь из ее объятий. – Тут неподалеку есть одно очень спокойное место, мы там вдоволь поплачем вместе…

***

Бросить Осинкина в бой Норов собирался на финише – за две-три недели до голосования, не раньше. Однако обстоятельства сложились иначе.

Кампания, набирая обороты, вступила в последнюю, самую горячую фазу: охрипшие кандидаты метались с одной встречи на другую; типографии тоннами печатали макулатуру; в штабах круглосуточно шли совещания; по подъездам в третий раз ходили усталые агитаторы; «безобразники» клеили по ночам свои плакаты, сдирали и замазывали чужие.

Кочан, окрыленный своими успехами, уже не сомневался в близкой победе. Его рейтинг достиг 15 процентов, значения антирейтинга он не понимал и щедро раздавал братве должности в будущей администрации. Норова он одолевал требованиями денег и наседал на своих штабистов, чтобы те поддали жару. Они, однако, и без пришпоривания лезли напролом, нарушая на каждом шагу законы о выборах. На Кочана сыпались предупреждения избиркома, но он не обращал на них внимания.

Наконец терпение администрации лопнуло и после очередного явного беззакония его сняли. Случилось это в четверг, за три с небольшим недели до выборов.

Кочан поначалу просто не мог поверить в такую «подлянку». Он прилетел к Норову, рвал и метал, осыпая матерными угрозами этих козлов: Мордашова, Пивоварова и всю их долбанную шайку. Похоже, он ожидал, что народные массы в знак протеста вывалят на улицы, но они остались дома. Пивоваров сурово высказался на государственном телевидении, что бандитам во власти – не место. Взбешенный Кочан велел своей братве поперек всех щитов с портретами Пивоварова написать: «Сука конченная».

Егоров на вопросы журналистов относительно снятия Кочана отмолчался, и лишь штаб Осинкина сделал заявление, что применение подобных мер к оппозиционным кандидатам считает недопустимым.

Для решающего прорыва, по мнению Норова, было рановато; Олежку могли срубить так же, как Кочана. Но теперь, когда он лишился своей главной ударной силы, отсиживаться и тянуть дальше было нельзя, иначе весь протестный электорат уходил к коммунистам.

В воскресенье Осинкин выступил по телевидению с давно заготовленной речью. До этой минуты он воздерживался от прямой критики властей, но тут он разнес мэрию в клочья. Он резко обличил взяточничество и воровство городских чиновников, привел вопиющие примеры безответственности и разгильдяйства. Политику областной администрации он назвал антинародной и предательской. После этого он торжественно озвучил программу революционных реформ, которые должны были в короткие сроки обеспечить процветание городу.

Над этой программой целых две недели трудилась присланная Ленькой из Москвы команда экономистов и журналистов. Программа содержала оригинальные проекты в сочетании с конкретными цифрами инвестиций. Цифры, по правде сказать, были весьма приблизительными, а предлагаемые идеи – утопическими, однако выглядела программа эффектно.

Норов знал ее слабые места, но сам Осинкин свято верил в нее и заражал зрителей своей искренностью и убежденностью. «Программу Осинкина» – так велел Норов именовать ее активистам, – напечатали многие издания, разумеется, не бесплатно, а агитаторы распространили ее отдельными брошюрами.

***

Буквально на следующий день в офис к Норову ввалился целый отряд налоговой полиции с автоматчиками в масках. Охрану положили на пол; обыск продолжался шесть часов, сотрудников не выпускали из кабинетов; изъяли все документы, печати, электронную технику. Затем последовала блокировка счетов, повлекшая остановку работы Норовских фирм.

Перепуганный Дорошенко тут же впал в ступор. Норов и сам не ожидал от властей столь грубого натиска, однако, понимая, как много стоит на кону, старался не терять хладнокровия. Он обрывал телефоны знакомых в поисках выходов на силовиков. Отец Леньки находился в дружеских отношениях с начальником налоговой полиции; он устроил Норову неофициальную встречу с глазу на глаз. Генерал, человек умный, ловкий, из бывших «гэбистов», откровенно признался Норову, что действовал по личной просьбе Мордашова, который, конечно, не являлся его прямым начальником, но все же отказывать ему было не с руки.

При этом старшего Мураховского генерал уважал, да и к Норову относился с симпатией и перекрывать ему кислород не собирался. Он объяснил Норову, что и при советской-то власти старался избегать жестких методов, а уж сейчас зачем зверствовать? Обо всем можно договориться мирно, верно? Но создать видимость все-таки надо, сам понимаешь. Давай вместе думать, как выкручиваться.

Сошлись на том, что Норов закинет генералу сто пятьдесят тысяч долларов наличными, тот негласно разблокирует часть счетов, дав возможность работать, а проверки заволокитит месяца на три. К тому времени выборы давно закончатся, а как быть дальше – видно будет.

Прощаясь, генерал уже по-дружески попенял Норову на бардак в его бухгалтерии.

– Политика – политикой, но закон-то никто не отменял! Что ж ты прямо в лоб обналичиваешь да еще и документы у себя хранишь? Если уж твои бухгалтеры – такие идиоты, что ничего по-умному сделать не умеют, ты вели им хотя бы следов не оставлять! Пусть лучше все сожгут, а потом заявят, что бумаги при переезде пропали или, там, в подвале их затопило, – не мне, конечно, тебя таким вещам учить…

За бухгалтерию, между прочим, отвечал Дорошенко, и все упущения, о которых поведал Норову генерал, были на его совести. Покаянно кивая, Норов поблагодарил генерала и вернулся в офис с намерением немедленно вышвырнуть Дорошенко к чертовой матери, но тот куда-то благоразумно слинял, предварительно отключив телефон.

Норов позвонил Леньке и передал ему итог разговора.

– Хорошо отделался! – заключил Ленька. – Нормальный мужик – генерал. Мог бы и три сотни тебе зарядить, да и все четыре. Пришлось бы раскошелиться, а куда денешься? Через Москву такую канитель заминать – дороже раза в три получится. А донхуяна этого криворожского гони пинками! Я и так удивляюсь, зачем ты его терпишь?!

С тем, что все обошлось не так уж плохо, Норов был полностью согласен. Правда, избирательная кампания Осинкина, помимо того, что была чрезвычайно нервной, влетала ему самому в копеечку: он вложил в нее полмиллиона долларов и не стал их возвращать из Ленькиных средств, ему это показалось неправильным. Денег было, конечно, жаль, но Ленька и так уже ввалил уже больше трешника, а до конца было еще далеко; плати да плати.

Немного остыв, он решил Дорошенко не выгонять, подождать до конца выборов, а потом засунуть куда-нибудь в мэрию, авось хоть там окажется полезным.

***

Норов спустился на машине вниз по узкой дороге, свернул на широкое автомобильное шоссе и через полкилометра въехал на стоянку турбазы, на которой в воскресенье вечером встречался с Клотильдой. Здесь было совершенно пусто: ни одной машины, ни одного гуляющего.

Норов и Анна выбрались из автомобиля и, обойдя шлагбаум, запрещающий транспорту въезд на территорию, по узкой дорожке двинулись внутрь.

Турбаза представляла собой два искусственных озера, густо обсаженные высокими тополями и вязами; одно было побольше, около километра в окружности, другое маленькое, метров двести-триста. В дубовой рощице за большим озером пряталась деревянная беседка. Озера сообщались между собой широкой подземной трубой, вода в них не застаивалась, водилась рыба, и довольно крупная, но ловля ее разрешалась лишь в отведенные дни. Купанье было и вовсе запрещено, впрочем, в такой день вряд ли кого-нибудь посетила бы идея искупаться.

Норов часто приходил сюда ранним утром, еще до рассвета, когда темное, глубокое небо, неровно и холодно озаренное луной, отражалось вместе с высокими деревьями в неподвижной черной воде, – как будто тайно от всех рассматривало себя в зеркало внизу. На фотографиях эти ночные перевернутые пейзажи выглядели совсем фантастически.

Мелкий дождь то усиливался, то стихал; ветер налетал порывами и бросал в лицо колючие холодные капли. Норов и Анна медленно брели по дорожке вдоль озера. Серое, ровное, тусклое небо равнодушно висело над ними. Анна не выпускала его руки из своей.

– Надень капюшон, – попросил он.

Она послушно накинула капюшон.

Они обогнули озеро и, дойдя до его середины, остановились возле одной из деревянных скамеек, почерневшей и влажной. Анна устало опустилась на нее с краю.

– Промокнешь, – попытался он ее удержать.

– У меня длинный пуховик, он – водоотталкивающий. Я только минутку посижу, переведу дыхание, и опять пойдем…

Поколебавшись, он сел с другой стороны от нее. Джинсы сразу промокли. Он обнял ее, и она обхватила его под курткой своими длинными руками, ища головой место на его плече.

– Я не знаю, что делать! – вновь горестно воскликнула она.

Влажными от слез глазами она смотрела на темную свинцовую воду, в мелкой ряби от пронизывающего ветра. Он ничего не ответил.

– Я не могу от тебя уехать! Я не хочу расставаться!

Он тяжело вздохнул.

– Давай куда-нибудь сбежим! В какую-нибудь далекую деревушку, где нас не знают. Снимем там дом, будем жить!.. А как же Левушка?! – спохватилась она в следующую секунду. – Я же не брошу его одного! Господи, ну зачем он сюда приехал! Неужели нельзя было немного подождать! Я столько лет ждала этого! Я не смогу еще раз пережить разлуку! Не хочу!

Она опять расплакалась. Он гладил ее голову под капюшоном по волосам, по мокрой щеке и молчал. Он не знал, как ее утешить, у него самого сердце разрывалось от безысходной тоски.

***

Теперь Осинкину и Норову на каждом шагу вставляли палки в колеса. Саратовские типографии получили запрет на печать их продукции, и приходилось обращаться в соседние регионы, платя вдвое дороже, да еще потом доставляя тиражи в Саратов на грузовиках. От телевидения их почти отрезали; в избирком на них посыпались жалобы, и им сходу вынесли два предупреждения, поставив тем самым на грань снятия. Дважды в их штаб приходили с обыском силовики, причем оба раза приводили с собой журналистов с государственного телеканала, и те потом в своих репортажах бросали зловещие намеки на то, что в штабе Осинкина творится что-то криминальное, может быть, там под прикрытием выборов даже торгуют наркотиками.

Встречи с избирателями им всячески пытались срывать: то развешивали плакаты с извещением, что встреча не состоится по причине болезни кандидата, то вдруг появлялись шумные подвыпившие парни, начинали что-то выкрикивать. Норовская охрана их отгоняла, но на подмогу хулиганам тут же как из-под земли появлялась милиция.

Но чем сильнее было противодействие властей, тем уверенней Осинкин набирал очки. Публикуя официальные рейтинги, губернаторская пресса давала ему не больше четырех процентов, но все знали, что это неправда.

За две недели до выборов в Саратове проходил концерт авторской песни. Вообще-то бардовская тема уже вышла из моды, вытесненная блатным шансоном, но советская интеллигенция еще помнила знаменитые многотысячные туристические фестивали в Поволжье. Песни, которые когда-то пела вся образованная Россия, еще звучали в эфире, а их авторы – вчерашние кумиры – продолжали ездить по городам с гастролями, собирая на свои выступления залы, пусть и не столь большие, как прежде.

Мэрия решила воспользоваться этим мероприятием для продвижения Пивоварова. Под концерт отдали здание филармонии, с залом на шестьсот мест; часть расходов администрация взяла на себя, что позволило сделать билеты недорогими. В результате свободных кресел не оказалась. Пивоваров пришел с женой, явился и губернатор с супругой; все четверо сидели вместе в окружении чиновной свиты, на «директорском» восьмом ряду, отделенном от предыдущих широким проходом.

Перед концертом Пивоваров поднялся на сцену и, пришепетывая, поведал о заслугах городской администрации и его лично в развитии города. Его речь несколько раз прерывалась ироническими репликами с мест. Чиновники начали было ему хлопать, но их не поддержали. Недовольный губернатор оглядел зал, будто стараясь запомнить непокорных.

В концерте принимало участие восемь исполнителей. Все были уже немолоды, имениты, однако держались демократично, шутили с публикой и охотно пели на «бис». Начали, как водится, менее прославленные, а когда народ разогрелся, вышли «звезды». Им подпевали.

Последнего любимца проводили овациями, и вдруг появился ведущий и вместо того, чтобы завершить концерт, объявил, что сейчас выступит саратовский бард Олег Осинкин. На минуту воцарилось недоуменное молчание, и сбоку из-за кулис вышел Олежка, с гитарой и своей грустной улыбкой.

Зал взорвался аплодисментами. Люди в зале хлопали не только из симпатии к Осинкину, но и из фрондерской неприязни к властям, попытавшимся превратить интеллигентский праздник в казенное мероприятие. Пивоваров был в смятении, губернатор что-то раздраженно бросил директору дворца, сидевшему неподалеку от него. Тот помчался за кулисы.

Но прежде чем Осинкина успели прогнать, он взял аккорд и запел своим задушевным негромким баритоном «Возьмемся за руки, друзья». Весь зал, стоя, поднявшись с мест и взявшись за руки, пел с ним вместе. Когда он закончил, раздался новый шквал аплодисментов. Осинкин скромно поклонился.

– О-леж-ка! – скандировали люди. – О-леж-ка!

Ликующий Норов прятался на галерке и наблюдал, как губернатор, Пивоваров и их жены, злые и надутые, поспешно покидали зал, а вокруг них суетились испуганные чиновники.

Норов был автором этой дерзкой демонстрации; его ребята сумели договориться с организаторами концерта, москвичами, не боявшимися городских властей. Вся затея обошлась ему в десять тысяч долларов, но она того стоила. По распоряжению губернатора мероприятие в прямом эфире показывали по губернскому телевидению. Растерявшиеся при появлении Осинкина режиссеры не остановили вовремя трансляцию; торжество Олежки и позор Пивоварова видел весь Саратов.

***

В середине озера торчал небольшой островок с двумя десятками деревьев, с оголенными толстыми кряжистыми корнями, уходящими в воду. По краю островка было виднелось несколько неподвижных темно-коричневых холмиков.

– Что это? – всхлипнув и шмыгнув носом, спросила Анна, указывая рукой на холмики. – Камни? У меня почему-то такое ощущение, что они – живые…

– Это выдры, – ответил Норов. – Видимо, им, как и нам, надоело сидеть в норах, и они решили подышать свежим воздухом.

– Тут живут выдры?

– Несколько семейств.

Анна достала телефон, навела на них фотокамеру и сильно увеличила, чтобы разглядеть лучше.

– Смотри, вон те двое жмутся друг к другу, совсем как мы! – Она медленно, чтобы не потерять изображение, перевела камеру вбок. – А там их больше! Четверо! Наверное, это родители с детенышами! Они плавают?

– Да, но сегодня, видимо, холодно даже для них.

– Какие они милые!

– Не такие безобидные, как кажутся. Они непрерывно роют подземные тоннели, видишь те дыры? Изгрызли весь берег, он теперь осыпается. Смотри, корни деревьев на острове совсем голые. Если не принять мер, они погибнут, а островок, наверное, уйдет под воду.

– Он исчезнет? Какая жалость! Неужели такие милые зверьки губят деревья?

– Целый островок, а на нем весной любят отдыхать птицы – черные цапли. Еще недавно он был вдвое больше.

– А ведь они, наверное, думают, что никому не причиняют зла! Просто плавают, играют, существуют…. Они уверены, что остров принадлежит им, ведь они тут живут, а люди приходят и уходят. Их истребят, как ты считаешь?

– Кто?

– Ну, люди, лесники. Ведь нельзя же допустить, чтобы они разрушили тут все! Ой, мне их так жаль! И деревья тоже жаль! А больше всего – нас с тобой! Господи, ну что же нам делать?!

***

После выступления на концерте Осинкин стал для властей врагом номер два, – врагом номер один, по-прежнему, оставался Егоров. На государственном телеканале вышло часовое журналистское расследование, из которого следовало, что Осинкин разворовал и погубил предприятие, составлявшее некогда предмет гордости всей страны. Пытаясь избежать уголовного преследования, он в поисках неприкосновенности обратился к «политическому махинатору» Норову, известному своими криминальными связями, в частности, дружбой с бандитом Кочаном. Осинкин заплатил Норову из украденных у народа денег, и теперь один тащит другого во власть.

Репортаж был смонтирован из кадров старых документальных хроник и милицейских съемок, с какими-то прикрытыми простынями трупами на улицах, мчащимися под звук завывающих сирен милицейскими машинами; с путанными рассказами анонимных «источников», показанных со спины, и со зловещим музыкальным фоном. Все в нем было бессовестным и грубым враньем, однако тему «криминального дуэта» подхватили и другие прикормленные администрацией СМИ, стараясь создать у жителей города впечатление, что к власти рвутся уголовники.

Осинкин, впервые попавший под подобный обстрел, был потрясен. Он не находил слов, чтобы выразить свое возмущение.

– Это же наглая ложь! – бурлил и негодовал он. – Мы должны ее опровергнуть! Подать в суд!

– Да не переживай ты так, – успокаивал его Норов. – Ты же не ждал, что они начнут петь тебе дифирамбы? Зато теперь все о тебе говорят.

Но Осинкин не мог не переживать. Ему было стыдно перед родственниками, друзьями, избирателями. Ольга тоже пребывала в шоке. Едва скрывая слезы, она рассказывала, что дочери не дают прохода в школе. Осинкин хотел на выходные уехать с ней и детьми за город, чтобы дать семье передышку, но неумолимый Норов его не отпустил. До выборов оставалось чуть больше двух недель, нельзя было терять ни часа.

Сам он с наигранной веселостью повторял своим штабистам слова Алкивиада: «Пусть ругают, лишь бы не молчали», но про себя отлично сознавал, что это – совсем не та слава, о которой мечтают начинающие политики. Впрочем, кое-что имелось в запасе и у него. Свою газету он до поры до времени держал в резерве, но теперь ввел в сражение этот последний ресурс. Началась публикация разоблачительных материалов о городской и областной администрациях под общим названием «Воры в законе».

В статьях вскрывались коррупционных схемы; рассказывалось о семейном бизнесе губернатора, о десятках миллионов долларов, которые выжимали из области его жена, сын и родственники. Приводились примеры того, как силовики помогали им душить конкурентов и забирать чужой бизнес. Пивоваров представал в неприглядной роли губернаторского приказчика, помогавшего разворовывать городское имущество.

Домыслов в статьях почти не было. Утверждения опирались на копии документов со списками фирм и номерами счетов; на секретные справки из досье спецслужб, на оперативные материалы отдела по борьбе с организованной преступностью. Были и фотографии из уголовных дел и снимки роскошной недвижимости, принадлежавшей губернаторской семье.

Этот залп тяжелой артиллерии Норов втайне готовил несколько месяцев, с тех пор, как решил поддержать Осинкина, приберегая его для решающего штурма. Служебные материалы ему за деньги сливали менты, а статьи на условиях анонимности писали лучшие журналисты. Саратовский обыватель был поражен. Подлинных размеров коррупции не представлял никто, даже близкие к губернатору чиновники.

Норов увеличил тираж своей бесплатной газеты в десять раз, но она все равно разлеталась в считанные часы после выхода, причем, не только в Саратове, но и во всех регионах, где выходила. На «блошином» рынке ее продавали за деньги. Секреты губернатора и мэра обсуждались в очередях и в общественном транспорте. Несколько материалов с помощью Леньки перепечатали независимые московские издания. Для саратовцев это был сигнал того, что поддержка губернатора в Кремле слабеет.

Удар был настолько мощным, что власть растерялась. Сначала с Норовым связался помощник губернатора и попытался напугать «большими неприятностями», ожидающими его и Осинкина. Норов ответил, что после визита налоговой полиции, ареста счетов и публичных рассказов о своем уголовном прошлом он опасается только ВИЧ-инфекции, но постарается не вступать в близкие отношения с незнакомыми женщинами. Затем Норову позвонил сын губернатора, Миша, и предложил встретиться.

***

Норов понимал, как ждет от него Анна твердых мужских заверений в том, что он все устроит, что все будет хорошо. Больше всего на свете ему хотелось бы так и поступить, но это означало бы солгать.

– Нам обоим следует серьезно подумать, прежде чем принимать решение, – переламывая себя, произнес он.

– О чем?

– О последствиях наших поступков. Мы же – не выдры.

Для нее это прозвучало слишком жестко, он почувствовал, как она сжалась. Черт, Кит, не надо! Пожалей ее. Неужели это обязательно делать сейчас! А когда? После того, как мы натворим такого, чего нельзя будет исправить?

– Остаться, значит – полностью изменить нашу жизнь, твою и мою. Ты понимаешь это?

– Да… конечно,… – почти беззвучно пробормотала она. – Только для меня это – не минута, это – для меня все! Вся моя жизнь… Нет, нет, извини… ты прав.

Она тихонько кивнула, соглашаясь.

– Если ты остаешься со мной, значит, уходишь из семьи, переезжаешь с сыном ко мне в Петербург, – продолжал он. – Мальчик готов расстаться с отцом? Ведь меня он совсем не знает. У меня – маленькая квартира, втроем нам будет тесновато, необходимо найти что-то другое. Нужно будет устраивать его в школу. В Петербурге с этим большая проблема, особенно в центре. Да, еще надо будет купить машину… впрочем, все это – не главное, обычная семейная суета… Просто я от нее совсем отвык.

В замешательстве он поежился.

– Придется отказаться от Франции, – сказал он и замолчал, неприятно пораженный этой внезапной мыслью.

– Почему? – испуганно спросила она.

– Я провожу здесь по полгода. Ты же не сможешь ездить со мной, а оставлять вас одних в чужом городе было бы нехорошо, неправильно… Есть еще финансовая сторона… Видишь ли, мне, наверное, придется опять чем-то заняться, иначе нам не хватит денег. Организовывать новый бизнес? Какой?…

Он помолчал, хмурясь, подумал и проговорил мрачно и твердо:

– Нет! Я не готов все менять. Такой оборот не для меня! Прости…

Отчужденное выражение его лица испугало ее еще больше.

– Но я вовсе не прошу от тебя подобной жертвы! – поспешно возразила она, беря его за руку.

– Не для меня! – повторил он сердито. – Десять лет я жил один… не десять, гораздо больше… собственно, я всегда жил один, даже, когда у меня была семья…. У меня и тогда имелась холостяцкая квартира, не для встреч с любовницами, а чтобы побыть одному, подумать, отдохнуть от людей. Я там часто ночевал…

– Да, да, я знаю, я же посылала туда домработниц…

– Я не коллективный, не семейный, не стадный. Для меня одиночество – такая же потребность, как дышать!

– Я знаю, знаю,… – теперь уже она пыталась его успокоить.

– Я не смогу жить как все, я пробовал! – Он все более ожесточался на нее и себя. – У меня не получится. Не выйдет ничего хорошего. Да я и не хочу, не хочу!

Последние слова прозвучали почти зло.

– Милый, пожалуйста, не волнуйся! – молила она. – Я не имела в виду ничего подобного! Это было бы совсем непорядочно по отношению к тебе – нагрянуть через десять лет и объявить: «Отныне мы будем жить вместе! Бери меня с ребенком!» Разве я способна на такое?! Ведь ты знаешь меня лучше всех! Что ты, любимый, что ты?! Я не хочу ломать твою жизнь, не хочу ее отравлять! Я ничего не прошу от тебя! Я просто люблю тебя, хочу, чтобы ты был счастлив. Я благодарна тебе за все, что между нами было! Забудь, пожалуйста, о проблемах, их нет! Я все устрою, правда!

Он потер мокрый от дождя лоб, стряхивая с себя острое, внезапное раздражение.

– Извини, – пробормотал он. – Я понимаю, что должен был сказать другое… Но… я не смогу! Прости…

***

Миша Мордашов был младше Норова лет на восемь, ему не исполнилось и двадцати семи. Отец хотел поставить его во главе какой-нибудь большой госкорпорации, но пока не получалось, мешала не столько молодость Миши, сколько его репутация. Миша вел себя совсем не как руководитель крупного государственного предприятия.

В Саратове о его подвигах ходили легенды. На черном «мерседесе» с мигалками, в сопровождении машин с охраной, он гонял по встречной полосе на бешеной скорости, устраивал дебоши в ресторанах, громил ночные клубы, зажигал шумные частные вечеринки с участием приглашенных из Москвы звезд. Он организовывал рейдерские захваты, отбирал чужой бизнес, вывозил своих должников в лес и лично избивал.

Мишу всю жизнь опекала мать, он был ее любимцем, – отец пропадал на работе и в его воспитании не участвовал. У Миши было два университетских диплома – юридический и экономический, но посещением занятий он себя не утруждал. Имея отца – губернатора, он был убежден, что ни юридические, ни экономические законы на него не распространяются, а, следовательно, изучать их и не стоит.

Ему принадлежала большая сеть заправок и автомоек, несколько торговых центров, большая строительная фирма и множество мелких предприятий. Его люди контролировали в Саратове вывоз мусора и похоронный бизнес, – и то и другое считалось золотым дном. За широкой папиной спиной Миша ощущал себя хозяином области.

Норов был с ним поверхностно знаком. Они виделись на разных мероприятиях, в ресторанах и ночных клубах. Летом пересекались во время отдыха на катерах – у каждого была своя небольшая флотилия. Только катер Норова стоил две сотни с небольшим, а яхта Миши – четыре миллиона. Они здоровались, обменивались дежурными фразами, но не приятельствовали.

***

– Я боюсь за тебя! – сказала Анна на обратном пути.

– Чего за меня бояться?

– Этот идиот Лансак тебя подозревает! А вдруг он тебя арестует?!

– На каком основании?

– Против тебя столько улик! Камеры на дороге… мы там наверняка есть! А если ты еще попал на камеру в Альби? Что тогда?

– Ровным счетом ничего.

– Тебе надо срочно уезжать!

Она подняла к нему лицо в слезах. Он остановил машину и поцеловал ее в мокрые прекрасные глаза.

– Вовсе нет. Любой суд встанет на мою сторону: у меня нет никакого мотива.

– А вдруг они решат, что Брыкин тебя нанял?

– Ерунда!

– Для тебя – ерунда! Но они тут верят в русскую мафию!

– В мире существует итальянская мафия, албанская, грузинская, азербайджанская, чеченская и так далее. А вот русской нет! Забавно, не правда ли?

– Почему?

– Не знаю, не думал. Может быть, в нас нет подлинного чувства национального родства?

***

В гостиной возился отец Лиз, приземистый старик маленького роста, в допотопных очках, с лысым шишковатым черепом и большими грубыми руками. Он приехал на машине с прицепом и привез два больших листа фанеры. Выпилив полосу нужного размера, он приспосабливал ее, чтобы закрыть дыру в окне. Норов и он часто встречались и относились друг к другу с симпатией.

Увидев разбитое и распухшее лицо Норова, Эрик в первую секунду даже испугался, но расспрашивать из деликатности не решился. Они расцеловались, Норов представил его Анне; старик не решился подать ей руки, лишь неловко поклонился издали, щуря сквозь допотопные очки светлые водянистые глаза. Анна, грустная и молчаливая, устало опустилась на стул возле пианино.

– Мешаю, Поль? Скоро закончу, – сообщил старик. – На всякий случай, заклею тут все скотчем, чтоб не дуло, но боюсь, все равно будет немного тянуть.

Он говорил на том простонародном местном диалекте, который Норов разбирал с трудом, а Анна вообще не понимала.

– Спасибо, Эрик. Сколько я тебе должен?

Отец Лиз по деревенскому обычаю называл его на «ты», и Норов отвечал ему тем же.

– Ничего не должен, Поль. За стекло придется заплатить, но это ты решай с Лиз. Я отсюда прямиком поеду в другой жит, она будет меня там ждать. Я тут постарался, сделал что мог, но все же вам лучше переехать на время. По ночам еще холодно. Я сам сплю с открытым окном даже зимой, но мадам замерзнет, верно? – он улыбнулся Анне, показывая крепкие еще зубы. – Поль мне говорил, что вы, русские, любите тепло, верно?

– Это правда, – Анна попыталась улыбнуться в ответ.

– Всегда этому удивлялся, – словоохотливо продолжал старик. – У вас там такой мороз, а вы говорите, что боитесь холода. Как же вы тогда переносите русские зимы?

– Холода снаружи, а в домах у нас жарко, – пояснила Анна.

– Сколько градусов?

– Снаружи – двадцать пять и внутри – двадцать пять.

– Двадцать пять?! Плюс?! – ужаснулся старик. – Сваришься, верно, Поль? Я бы задохнулся. Восемнадцать, ну, двадцать, еще куда ни шло, но больше? Нет, невозможно.

Норов протянул ему двести евро.

– Это очень много, Поль! – запротестовал старик. – Я на столько не наработал!

– Перестань, Эрик. Еще раз спасибо.

Старик сунул деньги в карман и совсем развеселился.

– Так ты меня разбалуешь. Начну приезжать каждый день, всегда же найдется, что починить, верно?

***

Встречу Миша назначил в банкетной комнате модного мясного ресторана. Норов по обыкновению приехал чуть раньше, Миша опоздал на полчаса. Норов уже собрался уходить, но тут вошли два больших охранника, хмуро, не здороваясь, оглядели Норова, стены и мебель. Затем появился Миша, толстый, наглый, веселый, в сопровождении администратора и официанта.

Пожав руку Норову вялой и влажной ладонью, не знавшей труда, Миша грузно уселся в кресло напротив.

– Заказал уже? Филе-миньон возьми, не пожалеешь, они тут путево делают. Миньон ему принеси, – бросил он официанту. – Салат будешь? Тогда с креветками. Мне – как обычно. Че пьешь? Воду? Че так? Зашился? Куришь, нет? А, ну да, ты ж у нас – спортсмен. Мне – коньячка, грамм сто, «Хенесси, Икс-О».

Он решал за Норова, не сомневаясь в его согласии. Когда за администратором и официантом закрылась дверь, Миша достал сигарету, закурил и перешел к делу.

– Ты че херней занялся? Про папу г…о всякое пишешь, про маму, про меня!

– А ты не читай, – посоветовал Норов. – Лично я не читаю, какую вы с папой про меня херню пишете.

– Ну ты сравнил! Где ты, и где папа!

– А где папа? – спросил Норов, поднимая скатерть и заглядывая под стол.

Миша хмыкнул, показывая, что ценит его чувство юмора.

– Ты че вообще добиваешься? Чтоб коммуняка пролез, пока мы с вами бодаемся?

– Вам-то чего коммунистов опасаться? – пожал плечами Норов. – Твой папа в прошлом коммунист, да и Пивоваров тоже. Чай, договоритесь.

– Коммуняки папу ненавидят! – возразил Миша. – А то ты не знаешь!

– Знаю, – согласился Норов. – Я другого не знаю: кто любит твоего папу?

Миша ничуть не обиделся.

– Я люблю, – засмеялся он. – Мама. И еще пара телок. Папе хватает. Короче, не будем го-о жевать.

– Надеюсь, – кивнул Норов, глядя на входящего с подносом официанта.

Миша дождался, пока официант поставил тарелки на стол и исчез.

– Мое предложение: вы завязываете тявкать на нас и начинаете мочить Егорова. А во втором туре вы поддерживаете Пивоварова.

Миша взглянул на Норова и принялся за еду, будто он не делал предложение, а объявлял условия, которые не могут быть не приняты. Норов тоже взял вилку, но есть не стал.

– А если во второй тур проходит Осинкин?

– Не, – замотал головой Миша с набитым ртом. – Ему не светит. У него отрыв от Егорова не то на десять, не то аж на двенадцать процентов.

– На восемь, – уточнил Норов.

– Ну, на восемь. Один хрен, не догонишь. В этом вся суть: мы с вами закусились, поливаем друг друга го–м, а Егоров-то чистенький выскакивает! Улавливаешь?

– Стараюсь.

Миша посмотрел на Норова блестящими наглыми глазами. От поминутного упоминания им г—а за столом Норова коробило, но Миша этого не замечал.

– Я эту херню вчера Пивоварову подробно разжевал, – прибавил Миша. – Он, кстати, со мной согласился.

То, что недоученный Миша считал себя вправе «разжевывать» мэру города ошибки его политической стратегии, наглядно демонстрировало расклад сил в структурах местной власти.

***

Из кухни в гостиную неслись запахи жареного мяса, лука, чеснока. Норов, морщась, отправился туда. Ляля что-то готовила; она возилась у плиты, а Гаврюшкин взгромоздился за столом на высоком табурете, на котором обычно сидел Норов. В том, что он интуитивно занял именно это место, было что-то мистическое и комическое одновременно.

Анна вошла следом за Норовым. Ляля им обрадовалась, Гаврюшкин приветствовал мрачным взглядом исподлобья.

– Вовремя вы! – весело сообщила Ляля. – Я тут обед варганю. Через пять минут все будет готово! Проголодались?

– Спасибо, нет, – сказал Норов, подошел к окну и распахнул его.

– Ты что делаешь? – воскликнула Ляля. – Тут и так холодрыга!

– Пусть проветрится, не люблю кухонной вони.

Анна включила вытяжку над плитой. Ляля сбегала в прихожую и вернулась в куртке.

– Как же ты готовишь? – кутаясь, спросила она у Норова.

– Я не готовлю.

– Что же ты кушаешь?

– Долго объяснять.

– Поль, я закончил! – крикнул из гостиной Эрик. – Уезжаю.

Видимо, он стеснялся заходить на кухню, где были посторонние люди. Норов проводил его до двери и попрощался. В гостиную вышла Анна.

– Я пойду к себе, прилягу ненадолго, – сказала она, ни к кому не обращаясь.

– А кушать ты не будешь что ли? – поинтересовалась с кухни Ляля.

– Нет, спасибо.

– Скушай что-нибудь, – сказал Гаврюшкин, выходя следом за ней. – Ты ж вообще сегодня не ела.

– Не хочу. Мне надо прилечь

– А когда же собирать чемоданы?

– Мне надо прилечь! – нервно повторила Анна.

Обеспокоенный ее тоном и нездоровым румянцем на ее бледном лице, Норов хотел потрогать ее лоб, но как-то постеснялся при Гаврюшкине. Он поймал себя на том, что не знает, как вести себя с Анной в обществе ее мужа.

– Полежи, конечно, – уступил Гаврюшкин. Он подошел к ней ближе. – Только недолго, ладно? Трогаться надо. Люди же не будут из-за нас в Ницце торчать.

– Дай ей отдохнуть, – негромко проговорил Норов за его спиной.

Гаврюшкин недобро сверкнул в его сторону черным взглядом:

– Не лезь, Нор, это наше дело.

– Я пойду, – тихо сказала Анна через его плечо Норову. – Прости меня, пожалуйста…

– За что?

Она не ответила, по щекам опять покатились слезы. Анна начала подниматься и вдруг покачнулась, схватилась за перила.

– Голова? – с тревогой спросил Гаврюшкин. – По-новой кружится?

– Нет, нет! – поспешно ответила она. – Просто оступилась.

Она продолжила подниматься, но уже медленнее, держась за перила.

– Что у нее с головой? – тихо спросил Норов у Гаврюшкина, следя за Анной снизу.

– Не твое дело! – отрезал тот.

***

– Классный миньон! Ты че не кушаешь? – упрекнул Миша Норова. Сам он ел с нескрываемым удовольствием. – Попробуй!

– Если мы соглашаемся, что тогда? – по-прежнему не притрагиваясь к еде спросил Норов.

Миша сделал озабоченное лицо, пожевал.

– Ну, тогда папа вас, наверное, простит, – задумчиво проговорил он. – Если, конечно, хорошо себя вести будете.

Он взглянул на Норова и вдруг расхохотался.

– Купился, да? Че, думал, я с такой херней к тебе поеду? За кого ты меня принимаешь? Да нет, у нас же серьезный базар. Короче, так: если ты соглашаешься, – он говорил «ты», а не «вы с Осинкиным», подчеркивая, что главным в их тандеме считает Норова, – то мы берем Осинкина замом по социалке, – это раз. Два: ставим твоего человека на какой-нибудь департамент. Ресурсный, – подчеркнул он. – Типа благоустройство или там транспорт.

Должность зама по социальным вопросам была расстрельной. На больницы, школы, детские сады, библиотеки денег в бюджете никогда не было; учителя и врачи роптали. Что касается департамента по благоустройству, то хотя на него и выделялись приличные средства, синекурой он тоже не являлся. Возглавить его означало взять на себя ответственность за прорванные трубы, неубранный зимой снег, прохудившиеся крыши, неустройство во дворах, – короче, за все обветшалое городское хозяйство. Но возможностей рубануть как следует там представлялось множество, тут Миша не кривил душой.

И все же серьезным подобное предложение назвать было трудно. Вероятно, ни Мордашов, ни Пивоваров все-таки не воспринимали Осинкина как конкурента, скорее, пытались откупиться от Норова.

Норов не спешил с ответом.

– Ну, – поторопил его Миша. – Че скажешь?

– А может, поступим наоборот?

– Как наоборот? – озадачился Миша.

– Твой папа помогает Осинкину избраться мэром, а мы за это берем Пивоварова замом по социалке.

Миша перестал жевать и смерил Норова недоверчивым взглядом.

– Ты че, бля, совсем того? Или это юмор у тебя такой?! Я к тебе с нормальным, бать, разговором приехал, а ты мне в ответку какие-то смехуечки травишь! – неприметно для самого себя он начал раздражаться. – Я ведь могу встать, послать тебя на х… да уйти, и разбирайся ты сам с папой, как хочешь! Че ты вообще, бля, добиваешься? Ну, допустим даже, тебе повезет, протащишь ты своего певуна в мэры… шансов, конечно, ноль, но допустим. Дальше-то что? Папа его с го—м сожрет. Он же – фуфел, твой Осинкин, турист, бля. Мелко плавает и жопу видно. Да его на какой-нибудь херне подставить – как два пальца обос—ть! В два счета на нарах окажется, а с ним и ты под замес попадешь! Этого хочешь, да? Кто такой вообще мэр против губернатора? Нет никто! Го—о! У вас в Москве – один Мураховский, а у папы везде – люди! Он с Ельциным бухает! Ты, бать, вникни в суть!

Хотя Миша и горячился, о Мураховском он наверняка упомянул неспроста. Он давал понять Норову, что отлично осведомлен об источниках его финансирования.

– Не кипятись, – примирительно сказал Норов. – Вредно для пищеварения, еще подавишься ненароком. Отвечаю коротко и ясно: твое предложение мне не подходит.

– Да почему, бать?!

– Нет смысла объяснять, ты все равно не поверишь.

– А ты, бать, попробуй!

Он не привык к отказам, его толстое лицо было красным, злым. Норов пожал плечами.

– Ладно, попробую. Для меня дело не в бабках и не в чинах.

– Хочешь сказать, тебе деньги не нужны?

– Мне хватает.

– А на хер ты тогда во власть лезешь?!

– Я хочу сделать что-то хорошее.

– Для кого?!

– Для людей.

– Для каких, бать, людей?!

– Для тех, кто нас окружает, для жителей Саратова.

– Для быдла что ли?

Норов нахмурился.

– Почему ты решил, что они быдло? Потому что твой папа жмет из них соки? А ты гуляешь по кабакам, жрешь миньоны, хлебаешь коньяк и пьяный гоняешь на тачке с мигалками?

Миша побагровел. Норов ожидал, что тот взорвется, но Миша пересилил себя и вместо этого вдруг недобро ухмыльнулся, показав крупные блестящие зубы с большой щелью посередине.

– Я еще и телок в жопу трахаю! – проговорил он с бесстыдным вызовом. – И много чего другого делаю. А знаешь, почему? Потому что могу! А быдло не может. Оно вообще ни х.я не может, только канючить: «дайте, дайте!». А я не прошу, бля, я беру! И папа, бля, берет. Поэтому у нас все есть, а у них, бля, ничего! Нет и не будет. И ты тоже сам все взял, не дожидался, пока тебе с барского стола кость кинут. Поэтому мы с тобой здесь сидим, а они в очередях за лапшой давятся. Они привыкли, чтобы ими командовали. Мы живем, как хотим, а они – как им велят! Я миньоны кушаю, а они сосут х… и будут его сосать всю жизнь. Потому что они – быдло!

Норов поднялся.

– Приятно было познакомиться, – сдержанно произнес он, не подавая Мише руки.

Миша покачал головой, будто удивляясь про себя, и вновь принялся за еду.

– Говорили мне, бля, что ты отмороженный, – пробормотал он. – Но чтоб настолько! Пургу какую-то гонит! Народ бля… Какой, на х.., еще народ?

– А мне говорили, что ты – умный, порядочный человек, – спокойно заметил Норов от двери.

В лице Миши мелькнула подозрительность.

– Кто это тебе такое сказал?

– Смотри-ка, – улыбнулся Норов. – Даже ты сам в это не веришь.

***

– Пашка, погоди, совсем забыла! – спохватилась Ляля, торопливо входя в гостиную. – Ты же свой телефон тут оставил, он трезвонит-трезвонит! Раз сто тебе звонили! Я хотела тебе сразу сказать, да ты на меня накинулся с этой жарехой, у меня из головы все вылетело!

Норов взял из ее рук свой французский телефон и посмотрел на монитор. Там было восемь вызовов от Лиз. Удивленный такой настойчивостью, он перезвонил.

– Месье Поль! Приезжайте, пожалуйста, немедленно! – сдержанная Лиз была близка к истерике. – Я вас умоляю! Скорее!

– В чем дело?

– Жан-Франсуа! Он хочет убить себя! Он заперся и не открывает!

– Что-то случилось?

– Это все из-за Клотильды!

– Из-за Клотильды?

– Пожалуйста, месье Поль! Поторопитесь!

– Еду!

Озадаченный, он поднял голову, и встретился глазами с вопросительно-тревожным взглядом с Анны, которая, услышав слова Ляли, задержалась наверху.

– Лиз просит приехать, – пояснил он. – С Ваней какая-то ерунда…

– Что с ним?

– Сам ничего не понимаю. Она не может объяснить толком.

Не теряя времени, он направился к выходу.

– Подожди, я с тобой!

– Аня, ты че! – возмутился Гаврюшкин. – Куда ты?! У нас и так времени в обрез!

Но она уже сбегала вниз. Норов чуть задержался в дверях, и они вместе выскочили наружу.