Читать книгу Смерть Отморозка. Книга Вторая - - Страница 4

После переезда Дорошенко в новый дом Норов взял привычку наведываться к нему в гости по выходным. Сережиной жене он что-нибудь дарил из запасов, хранившихся на такой случай в багажнике машины, а ребенку привозил сладости или игрушки. Пользуясь тем, что дружеский визит начальника воспринимается подчиненными как знак особого отличия, он о своих визитах заранее не предупреждал, – звонил уже с дороги. Ему всегда были рады, во всяком случае, делали вид.

Норов приезжал то один, то в компании своих случайных подружек, одной или двух, – в зависимости от того, сколько их оказывалось под рукой. Привозить в семейный дом дам такого пошиба было, конечно, не особенно прилично, но Норов по-свойски не стеснялся ни Сережи, ни его жены.

Однажды в конце лета Норов застал у Дорошенко симпатичную семейную пару; оба были молоды, стройны, спортивны, – такие не часто встречаются в провинции, где толстеют и опускаются рано. Муж, высокий, темноволосый, с задумчивыми карими глазами и приятным баритоном, был немногословен, серьезен и внимателен к жене – голубоглазой блондинке, тоже высокой, которая, в отличие от него, легко и задорно смеялась. Звали их одинаково, Олег и Ольга, и совпадение имен подчеркивало их сходство.

Приехали они на скромных отечественных «Жигулях», оставленных у ворот дома, снаружи. Машина была чисто вымытой, без вмятин и царапин, – за ней следили. С собой они привезли девочку, лет 12, темноволосую и темноглазую, еще нескладную и застенчивую, похожую на Олега. Ее тоже звали Ольга.

Женщины готовили на кухне обед, а мужчины жарили во дворе шашлык; Дорошенко считался по этой части большим специалистом. Олег умело, со знанием дела помогал ему, а младшая Ольга под руководством матери накрывала на стол. Норов присоединился к мужчинам. В ходе необязательного разговора выяснилось, что у Олега и Ольги есть еще сын, 16-ти лет, который остался дома.

– Сколько вам лет? – удивился Норов.

– Мне – 38, Ольга – на год старше.

– Вы оба выглядите гораздо моложе!

– Спасибо, передам Оле, она будет рада. Женщины всегда переживают по поводу возраста и внешности.

– Все переживают, – заметил Дорошенко, помахивая картонкой над потрескивающим шашлыком и морщась от дыма.

– Ты тоже? – спросил Норов.

– Конечно! Хочу всегда выглядеть молодым и красивым.

– Зачем?

– Чтоб девочкам нравиться!

– А как же твои семейные ценности?

– Одно другому не помеха, – Дорошенко хмыкнул.

Норов заметил легкое неодобрение, мелькнувшее в лице Олега, – тот, похоже, был из правильных, на сторону не гулял.

Во время общего обеда шашлык запивали красным вином, недорогим и не очень хорошим, видимо, покупая его, жена Дорошенко, по привычке экономила. Олег и Ольга вино хвалили, они явно не были избалованы. Жена Дорошенко, гордясь достатком, объясняла Ольге, как устроен дом, и Ольга искренне восхищалась его удобством. Ей все здесь нравилось: размеры, сад, старый клен возле террасы. Своего желания переехать из квартиры в собственный дом она не скрывала, но зависти не проявляла. Сережа, в свою очередь, держался с Олегом несколько покровительственно и именовал его Олежкой.

Сережа расспрашивал Олега о работе. Тот был главным инженером на машиностроительном заводе, который при советской власти считался флагманом отрасли. В новые времена, в условиях развала промышленности, завод утратил свое значение, его продали за гроши олигарху, который обитал в столице, много времени проводил в Штатах, а в Саратове почти не показывался. Его представители растаскивали завод по кускам, распродавая, в первую очередь, принадлежавшую предприятию недвижимость. Помешать этому Олег не мог. Он говорил об этом сдержанно, с горькой иронией, но было заметно, что гибель предприятия, которое он считал родным, была для него болезненной темой.

Речь зашла о политике, в ту эпоху в России все разговоры неизбежно сводились к политике. Олег оживился, и они с Норовым слегка заспорили. Дорошенко, воспользовавшись моментом, попросил разрешения включить телевизор, там шел футбол. За несколько последних лет Сережа успел побывать и гражданином мира, и демократом-рыночником, и консерватором-государственником, и русским националистом, и украинским националистом, и либералом-западником. Сейчас к политике он относился утилитарно, – он на ней зарабатывал.

Олег в целом поддерживал реформы в стране, но разгул дикого капитализма его удручал. Распродажу производств, доставшихся в наследство от Советского Союза, поспешную приватизацию целых отраслей он считал варварством и новым большевизмом. Норов утешал его тем, что все эти негативные явления носят временный характер, их нужно просто пережить, перетерпеть, чтобы затем встать на новый, цивилизованный путь развития.

В будущее Норов смотрел с оптимизмом. Оперируя цифрами экономических показателей и статистическими данными, он доказывал, что России потребуется десять – пятнадцать лет на преодоление экономического кризиса, после чего должен наступить период долгого и неуклонного подъема. Олег с его доводами не соглашался; он был настроен более скептически. Он не любил Ельцина и высказывал опасения, что у его правительства нет ясной экономической программы, что самого Ельцина волнует только власть и что рядом с ним слишком много воров и проходимцев.

Слушая мужа, Ольга сочувственно кивала и изредка вставляла реплики, подтверждавшие его правоту. Вероятно, все это они не раз обсуждали между собой. Маленькая Ольга, сидевшая за столом вместе со взрослыми, молчала, но по ее лицу Норов видел, что она следит за дискуссией и понимает ее. Жена Дорошенко явно скучала и вскоре вовсе ушла из-за стола под предлогом посмотреть, как там сын, с которым в это время занималась няня.

Когда компания перешла от шашлыка к десертам, Дорошенко принес гитару и попросил Олега спеть. Тот не стал ломаться, взял гитару, покрутил колки и исполнил своим приятным баритоном несколько песен бардовского репертуара, все еще модного с советских времен в интеллигентских кругах. Ольга ему подпевала, не сводя с него веселых, любящих глаз.

***

– Bonjour à toutes et à tous, – со снисходительной начальственной интонацией проговорил Лансак, первым важно входя в гостиную. – О, мадам Пино, вы тоже здесь? Приятная неожиданность! Может быть, нам и с вами удастся побеседовать? Заодно, а?

– Боюсь, не получится, месье Лансак, – вежливо ответила Лиз. – У меня сегодня много работы. Привет, Виктор, привет Мишель.

– Привет, Лиз, – нестройно отозвались жандармы, появляясь следом за своим шефом.

Виктором оказался чернявый; белобрысого звали Мишелем. Они представляли собой занятную пару: невысокий, плотный, черноволосый и подвижный Виктор со смышлеными веселыми глазами, и длинный, светловолосый худой, анемичный простоватый Мишель, с полуоткрытым будто от удивления ртом. Виктору было лет сорок, Мишелю – вряд ли больше 25.

– У вас что-то с лицом, месье Норов? – осведомился Лансак, бесцеремонно разглядывая Норова. – Вы опять упали? На сей раз, похоже, с самого верха лестницы?

Чернявый Виктор прыснул. Долговязый Мишель крутил головой по сторонам с простодушным деревенским любопытством, разглядывая Норова, его гостей и обстановку дома.

– Кажется, у меня аллергия на ваш одеколон, – с досадой ответил Норов. – Едва почувствую, сразу раздувает.

Лансак пропустил эту реплику между ушей.

– Я смотрю, у вас тут была веселая вечеринка, – проговорил он, кивая на разбитое окно. – Отмечали начало карантина, месье Норов? Это, кстати, не пуля сюда попала?

– Пуля, месье Лансак? – недоверчиво переспросила Лиз. – Откуда тут пуля?

– Вот и я удивляюсь, мадам Пино. До того как в наших местах поселился месье Норов, у нас все было тихо-спокойно, сами знаете. А тут вдруг одно убийство за другим. Да вот еще пули летают. Даже мне не по себе.

Он поежился и, обернувшись, посмотрел на Норова сквозь круглые очки. Взгляд его был откровенно насмешливым и недобрым.

– Не могли бы вы объяснить цель вашего визита? – с легким раздражением осведомился Норов.

– Могу, – все так же насмешливо согласился Лансак. – Вы уже знаете про убийство месье Камарка и, конечно, слышали про убийство мадам Кузинье, не так ли? В настоящее время мы опрашиваем всех людей, знакомых с ними и проживающих поблизости.

– Разве убийствами занимается сельская жандармерия?

– Нет, месье Норов, это дело полиции. Но нам часто поручают предварительные опросы. Должен сказать, что со вчерашнего дня во Франции в связи с карантином вообще особое положение. Почти треть отделений в наших краях временно закрыта, людей не хватает. Нам приходится успевать повсюду.

– Я видела в новостях, что в Тулузе какие-то беспорядки? – вспомнила Лиз. – Вы не в курсе?

– Подростки жгут машины, – охотно пояснил чернявый. – В знак протеста против карантина.

– В арабских кварталах? – предположила Лиз.

Лансак посмотрел на нее с многозначительной улыбкой.

– Мы не делим людей по национальности, мадам Пино, – дипломатично возразил он. – Туда сегодня стянуты дополнительные силы полиции и отправилось начальство. Короче, нас призвали на помощь. Надеюсь, вы не возражаете против того чтобы ответить на пару вопросов, месье Норов?

– Если недолго, – ответил Норов.

– Вот и хорошо. Благодарю вас.

Сегодня Лансак держался не столь надменно, как во время предыдущей встречи, однако его вежливость не обманывала Норова. Неприятное ощущение, возникшее при виде жандармов, не покидало его.

– Может быть, нам следует позвонить адвокату? – по-французски спросила Анна, обращаясь к Норову.

Лансак изобразил удивление.

– Простите, мадам Поль-ян,… – он запнулся.

– Полянская, – подсказал Норов.

– Поль-янска, – с трудом раздельно повторил жандарм. – Зачем вам адвокат, мадам Поль-янска?.. Это же не допрос, всего лишь дежурный опрос свидетелей. Вы ведь не совершили ничего дурного, не так ли?

Последнюю фразу он произнес с нажимом и выжидательно посмотрел на Анну, прищурившись сквозь очки. Она ответила ему холодным взглядом прозрачных глаз.

– Мы и в прошлый раз не совершили ничего дурного, – напомнила она. – Всего лишь ехали в аптеку за лекарствами, однако вы все равно едва нас не оштрафовали.

– Но все-таки, не оштрафовал, мадам Польянска, – возразил Лансак. – Хотя формально имел на это право.

– Давайте перейдем к делу, – перебил Норов.

– Конечно, – кивнул Лансак.

– Можно я продолжу работу? – спросила Лиз. – Вам всем, наверное, лучше перебраться на кухню или в кабинет месье Поля, чтобы я вас не беспокоила. Я собираюсь включить пылесос…

– Пойдемте на кухню, – пригласил Норов. Ему не хотелось видеть в своем кабинете жандармов.

– Как скажете, месье Норов, – кивнул Лансак.

***

После обеда жена Дорошенко повела обеих Ольг показывать высаженные ею цветы, она обожала садовничать и огородничать. Мужчины остались одни на веранде.

– А вас не тянет заняться политикой непосредственно? – поинтересовался у Олега Норов. – Чувствуется, она вас сильно занимает.

– Вообще-то я депутат районного совета, – признался тот с негромким, виновато-застенчивым смешком, очень ему шедшим. – Серьезным уровнем, это, конечно, не назовешь, но все-таки…

– От какой партии?

– Я – демократ, но шел как независимый.

Норов понимающе кивнул. После невыполненных обещаний и реформ, разоривших население, демократы в народе утратили свою прежнюю популярность, и то, что Олег не афишировал на выборах свою партийную принадлежность, свидетельствовало об его умении трезво оценить ситуацию.

– Собираетесь идти дальше?

Олег посмотрел ему в лицо своими грустными карими глазами.

– Хочу принять участие в следующих выборах, – серьезно подтвердил он.

– В область, в город? Или уж сразу в Государственную думу?

– В город,.. – он на секунду заколебался и повторил уже тверже: – В город, да.

Норову захотелось его подбодрить.

– Думаю, вас выберут, тем более что времени подготовиться у вас достаточно, ведь следующие городские выборы только через три года.

– Я имел в виду выборы будущего года…

– А какие у нас выборы в следующем году? – удивился Норов.

– Мэра, Павел Александрович, – подсказал Дорошенко.

– Мэра? – переспросил Норов и уставился на Олежку. – Вы хотите избираться мэром?

– Ну… вообще-то, да,.. – смущенно улыбнулся он. – Такие планы у меня имеются.

– Вы считаете, что у вас есть шансы?

Вопрос был слишком прямым, даже бестактным; Норов все еще не мог поверить.

– Ну… как вам сказать… Мне кажется, есть… пусть и немного…

Норов перевел взгляд на Дорошенко, ожидая от него разъяснений, но тот только развел руками, словно снимая с себя всякую ответственность.

***

– Прошу, – сухо сказал Норов Лансаку, указывая в сторону кухни и пропуская его вперед.

Прежде чем пройти, Лансак окинул вопросительным взглядом Гаврюшкина.

– Ваш друг, месье Норов?

– Я бы не сказал.

– Тогда что этот месье здесь делает?

– Заехал в гости.

Гаврюшкин, напряженно прислушивавшийся к их разговору, догадался, что спрашивают про него.

– Че он хрюкает? – подозрительно поинтересовался он у Норова.

– Спрашивает, не друг ли ты мне?

Гаврюшкин даже выпрямился от возмущения.

– Ноу! – решительно заявил он Лансаку и для убедительности помотал головой. – На х.й мне такой друг?! Ай эм хасбанд.

Он постучал себя по груди, затем показал на Анну.

– Pardon? – озадаченно проговорил Лансак. – Vouz voulez dire “un epoux”? Ou non? (Вы сказали «муж»? Верно?)

Лиз вновь напряженно сощурилась, как делают французы, когда не понимают иностранцев.

– Хасбанд зет вуман, – пояснил Гаврюшкин и вновь ткнул пальцем в сторону Анны. – Нор, переведи им.

– Ты и так неплохо справляешься, – с досадой ответил Норов.

– Позвольте ваши документы, – обратился Лансак к Гаврюшкину. – Паспорт, – это слово он старательно произнес по-английски.

Гаврюшкин заколебался.

– Нор, скажи им, что у меня нет с собой документов, – сказал он.

– Тогда тебя загребут для выяснения личности.

– Блин! Ин зе кар, – сказал Лансаку Гаврюшкин, показывая за окно на улицу. – Паспорт ин зе кар.

– Так это ваш черный «Мерседес»? – спросил Лансак по-французски.

Про «Мерседес» Гаврюшкин понял.

– Майн, – подтвердил он, кивая. – Майн кар. «Мерседес».

– Надо тебе было все-таки залезть на дерево, – вполголоса заметил Норов. – Каркать у тебя лучше получается, чем говорить.

– Вы крайне неудачно его запарковали, – продолжал Лансак, обращаясь к Гаврюшкину. – Его очень трудно объехать. Лучше его переставить. Переведите ему, месье Норов, будьте любезны. И попросите месье принести документы.

Норов перевел. Гаврюшкин ругнулся:

– Блин, Нор, все из-за тебя!

– Извини. Зря ты откликнулся на мое приглашение и приехал сюда.

Сердитый Гаврюшкин направился к выходу. Лансак выразительно посмотрел на долговязого Мишеля, и тот поспешил за Гаврюшкиным. Вероятно, Лансак опасался, что Гаврюшкин сбежит, а чернявого Виктора предпочитал держать при себе.

***

– Значит, вы хотите стать мэром Саратова, – с сомнением покачал головой Норов. – Что ж, это по-русски, по-бонапартовски.

– Любить, так уж королеву! – с усмешкой поддакнул Дорошенко.

Норов покосился на женщин, в отдалении присевших у грядки с огурцами. На королеву толстая жена Дорошенко не походила.

– Ну какой из меня Бонапарт! – смутился Олег. – Кстати, моя фамилия Осинкин.

– Тоже воинственно.

Дорошенко засмеялся. Олег не обиделся.

– Я отдаю себе отчет в том, что кампания будет трудной, но я не боюсь.

– Верю.

– Почему вы так скептически улыбаетесь?

– Думаю, вы не боитесь, потому что вас не били по-настоящему.

– Павел Александрович, – примирительно вмешался Дорошенко. – Но ведь совсем не обязательно лезть в драку. Разве нельзя организовать кампанию мирно, в доброжелательном ключе? Мне кажется, люди устали от войн, от этой грязи, которую видят по телевизору, на страницах газет. Везде одно и то же: тот вор, а этот – еще хуже. Бандиты, убийства, коррупция… сколько можно?! Хочется чего-то спокойного, положительного.

Норов нахмурился. Он знал в Дорошенко это обывательское желание отсидеться в кустах в минуту опасности. Оно его раздражало.

– Футбола, например? – саркастически осведомился Норов. – Притомился от сражений, да, Сережа? Ведь ты так много воевал! Раны болят?

– Да я не в этом смысле, Павел Александрович,.. – поспешно принялся оправдываться Дорошенко.

– Сколько, по-вашему, будет стоить кампания в мэры? – не слушая его, спросил Норов у Осинкина.

– Ну… – замялся тот. – Не могу в данную минуту ответить точно. Миллиона три долларов?

– Миллионов десять, – поправил Норов.

– Так много? – недоверчиво переспросил Осинкин.

– Это – если Сережа ничего не украдет.

– Пал Саныч! – с укором воскликнул Дорошенко. – Разве я ворую?!

– Прошу прощения, хотел сказать, «не завысит смету».

– Десять миллионов! – ошеломленно повторил Осинкин. – Я, конечно, не могу не доверять вашей оценке, но мне она представляется несколько… чересчур…

– У нынешнего мэра – в руках весь административный ресурс плюс избирком, – пояснил Норов. – Чтобы получить доступ к прессе и развернуть агитацию, вам придется тратить в три больше.

– Не обязательно, – возразил Осинкин. – Люди ведь не дураки, они понимают, где правда, а где их обманывают.

Подобные разговоры Норов считал пустыми. Он даже не стал спорить.

– Вы найдете три миллиона? – вместо этого спросил он.

– Нет, – ответил Осинкин и немного покраснел. – Таких денег мне никто не даст. Вот если бы вы возглавили мою кампанию…

Он прибавил это как бы в шутку, но с надеждой.

– Я не возглавлю, извините. Вы мне симпатичны, но за утопические проекты я не берусь.

– Жаль, – грустно проговорил Осинкин.

Он помолчал, вздохнул и прибавил:

– Но я все равно пойду.

И он опять издал свой застенчиво-виноватый смешок.

***

Гаврюшкин и долговязый жандарм вернулись через несколько минут. Гаврюшкин протянул Лансаку паспорт в черной кожаной обложке, которую тот снял и принялся листать документ.

– Гав-руш, – начал выговаривать он, но не сумел с первого раза дойти до конца. – Гав-руш-кин. – Он сделал ударение на последний слог и посмотрел на Гаврюшкина. – Так?

– Ну, примерно, – недовольно отозвался тот по-русски и прибавил. – Боле-мене. Ладно, ес.

Перед представителем власти он заметно убавил привычный уровень агрессии.

– Вы сказали, что вы муж мадам Полянски? – продолжал Лансак на ломаном английском. – Я правильно вас понял?

– Ес, ес, – закивал Гаврюшкин.

Лансак еще полистал паспорт, и взглянул на Анну. Она покраснела. Лансак задумчиво перевел взгляд на опухшую физиономию Норова, и в его лице вдруг появилось нечто вроде улыбки, той тонкой, едва приметной улыбки, которой умеют в пикантных ситуациях улыбаться лишь французы, даже если они – толстые важные жандармы.

– А! Теперь понятно, по какому поводу состоялась вчерашняя вечеринка, – как бы про себя негромко заметил он.

Чернявый Виктор хмыкнул.

***

– Ты бы лучше отговорил своего Олежку от этой затеи, – сказал Норов Дорошенко. В понедельник утром они обсуждали дела в кабинете Норова, и Норов вдруг вспомнил про Осинкина. – Жалко его, славный парень. Неглупый, интеллигентный, кажется, порядочный. Сломает себе шею ни за грош.

– Пробовал, не так-то это просто. Олежка только с виду мягкий, а на самом деле – упрямый. А может, пусть его? Поучаствует, набьет шишек, наберется опыта. Не получится с первого раза – вдруг пролезет со второго?

– Не уверен, что он захочет во второй раз соваться. Отобьют желание. Пресса искупает его в канализации, бандиты сожгут его трудовые «Жигули», с работы его выгонят, а в результате наберет он процентов пять, в лучшем случае – семь.

– Паш, – вкрадчиво проговорил Дорошенко. – А, может быть, все-таки возьмешься? Представляешь, избрать мэра Саратова! Вопреки всем прогнозам! Красиво!

– Сережа, в отличие от тебя, я никогда не увлекался фантастикой.

– Я читаю только научную фантастику, Павел Александрович. Если во главе кампании встанете вы…

– То меня вместе с ним похоронят в братской могиле, а ты убежишь в Кривой Рог. Ты, кстати, давно его знаешь?

– Да уже лет десять, если не больше. Когда я в лаборатории работал, мы на их заводе заказы размещали. Он очень порядочный человек; никаких взяток, подарков, – ничего такого. Деньги для него вообще на втором месте. Он – идейный, как ты.

Дорошенко старался льстить Норову при каждом удобном случае.

– Не такой уж я и идейный. Ну, ладно, допустим… в порядке ненаучной фантастики… А деньги мы где возьмем?

– Как только саратовский бизнес увидит, что ты за него…

– То все от нас разбегутся! Коммерсанты никогда не станут ссориться с властью, ты же знаешь.

– Но есть же недовольные! К тому же у нас имеются и другие источники финансирования. Обсуди эту тему с Ленькой, вдруг он заинтересуется? Заполучить в Саратове собственного мэра, плохо ли?

***

На кухне Лансак и чернявый Виктор сели с одной стороны стола, Анна и Норов расположились с другой. Гаврюшкин устроился в торце, а долговязый молодой Мишель остался стоять, – для него табурета не хватило. Лансак достал блокнот и ручку.

– Pardon! – спохватился он. – Забыл вам представить моих подчиненных: жандарм Дабо, – он кивнул на белобрысого Мишеля.

Тот что-то доброжелательно промычал, продолжая с любопытством глазеть на Норова.

– И … Пере, – закончил Лансак, чуть повернувшись в сторону чернявого Виктора.

Перед тем как назвать фамилию своего водителя, он произнес какой-то длинный, по-французски пышный и совершенно непереводимый титул, что-то вроде «marechal des logis» и еще «chef». Подумав, Норов сообразил, что чернявый – сержант, а может быть, даже старший сержант.

– Enchanté! – осклабился Виктор Пере.

– Enchanté! – с опозданием произнес туповатый Мишель.

– Не могу сказать, что рад вас видеть, парни, – по-русски проворчал Норов, но заставил себя вежливо улыбнуться обоим.

– Для начала несколько вопросов общего характера. Ваша профессия, месье Норов?

– Директор по развитию рекламной фирмы.

– Российской?

– Российской.

Норов действительно сохранил одну из своих фирм, совсем небольшую. Существовала она номинально, прибыли не приносила, но позволяла ему получать скромную законную зарплату и без запинки отвечать на вопросы о своем трудоустройстве.

– Вы снимаете этот дом у мадам Пино?

– У мадам и месье Пино, верно.

– Сколько времени в году вы обычно проводите во Франции?

– Около полугода.

– Чем вы тут занимаетесь?

– Размышляю.

Чернявый Виктор взглянул на Норова с веселым недоумением, стараясь понять, шутит ли тот. Но Норов оставался серьезен.

– Размышляете? – Лансак поднял над очками белесые брови; он тоже был удивлен. – О чем же вы размышляете, месье Норов?

– О смысле жизни.

Чернявый хотел хихикнуть, но посмотрел на начальника и передумал. Белобрысый Мишель приоткрыл от напряжения рот, – он не понимал, о чем говорят.

– Вы думаете о смысле жизни? – недоверчиво повторил Лансак. – И фирма вам это оплачивает?

– Да. Ведь это – моя фирма.

– А! – понимающе усмехнулся Лансак. – Это другое дело. Вы неплохо устроились, месье Норов.

– Не жалуюсь.

***

Фамилия мэра Саратова была Пивоваров, ему исполнилось 54 года, он был выходцем из партийно-хозяйственной верхушки, носил один и тот же серый костюм и один и тот же галстук в мелкий горошек. Невысокий, с лысым теменем и остатками редких волос на висках, с бабьим лицом, тусклым взглядом из-под очков, в разговоре он слегка шепелявил, и, как многие люди с дефектами речи, был утомительно многословен. В целом он был настолько невзрачен, что вряд ли его сумела бы описать собственная жена.

Городское хозяйство он знал хорошо и по мере возможностей старался его улучшить, однако возможностей у него имелось совсем немного: муниципальный бюджет трещал по всем швам, – городские налоги забирала областная администрация. Пивоваров, конечно же, воровал, как без этого? но, будучи трусоват, старался держаться в рамках. Ездил он скромно – на «Волге» с одним водителем; хотя и его дочь, и зять раскатывали на дорогих иномарках с телохранителями.

Сам по себе Пивоваров, по мнению Норова, не был серьезным противником, но за ним стоял губернатор, а это была уже совсем другая весовая категория. Там били жестко.

Губернатор Мордашов был из деревенских; нахрапистый, хитрый, честолюбивый. В двадцать три года он уже возглавил отстающий колхоз в родном селе и быстро вывел его в передовые. Методы он при этом практиковал русские народные; нерадивых односельчан выгонял на работу лично, бранью и угрозами, а пьяниц и прогульщиков воспитывал зуботычинами.

Начальство оценило его эффективность; он был назначен первым секретарем райкома партии, затем переведен в горком, откуда его, еще совсем молодого, взяли в обком на пост второго секретаря. Он умел разговаривать с простым народом, которому нравились его напор, решительность и грубый юмор. Перед начальством он, при необходимости, мог разыграть из себя сельского простака, этакого валенка, готового горы свернуть по приказу сверху, – навык в России чрезвычайно ценный, умных ведь у нас в государственных органах не особенно жалуют. Но валенком Мордашов, конечно же, не был.

Когда в стране начались перемены, он быстро перековался в демократы, и был избран главой областного совета депутатов. Во время путча 1991 года Мордашов одним из первых региональных руководителей выступил на стороне Ельцина, и несмотря на противодействие своих бывших коллег – коммунистов, грозивших ему тюрьмой, вывел на улицы народные толпы в поддержку свободы.

Ельцин этого ему никогда не забывал. Он хвалил его, ставил в пример другим губернаторам, не замечал его промахи, закрывал глаза на самодурство, которым и сам отличался; выделял области большие транши из федерального бюджета, а однажды на официальном мероприятии при иностранных журналистах даже назвал своим преемником, чем поверг в шок все свое кремлевское окружение и привлек к Мордашову интерес зарубежной прессы.

Образования у Мордашова практически не было; уже находясь на партийной должности, он заочно закончил сельскохозяйственную академию и защитил кандидатскую диссертацию, разумеется, кем-то за него написанную. Однако он обладал той смекалкой и практичностью, которая, в сочетании с природной силой, делает иного русского человека выдающимся начальником, правда, при этом почти всегда самодуром и казнокрадом.

Мордашову еще не было пятидесяти, он находился в самом расцвете сил. Областью он управлял как своей вотчиной. Весь агропромышленный комплекс возглавляли его родственники, бизнесом в Саратове по существу заправлял его сын, а культурой занималась жена, закончившая торговый техникум. С крупными коммерсантами Мордашов обращался как со слугами; они это сносили и заискивали перед ним. Пивоваров подчинялся ему беспрекословно. Порой свои распоряжения губернатор передавал ему не лично, а через замов, сына или жену, – для Пивоварова и они были начальниками. За это Мордашов его поддерживал, заступался за него в Москве и позволял отламывать куски от городского пирога.

Война с Мордашовым была делом рискованным. Норову было что терять; он отдавал себе отчет в опасности подобного предприятия. Но именно риск его и манил.

***

– Расскажите мне о вашем знакомстве с месье Камарком, месье Норов.

Норов пожал плечами:

– Я практически не был с ним знаком.

– Но у вас с ним был инцидент на дороге? – напомнил Лансак.

– Сколько можно повторять, что это – ваши фантазии! – холодно возразил Норов. – Ни у месье Камарка ко мне, ни у меня к нему не было никаких претензий, вам это отлично известно.

– Вы виделись с ним накануне убийства?

– Да.

– Где?

– В Ля Роке, в субботу, на дне рождения Мелиссы, дочери месье Пино и мадам Кузинье.

– Только там?

– Насколько помню, да.

– Однако месье Кузинье уверяет, что вы встречались с месье Камарком накануне, в пятницу в Броз-сюр-Тарне, в кафе, принадлежащем месье и мадам Кузинье. Вы были там с мадам Поль-янска.

Гаврюшкин прислушивался к их разговору, ничего не понимал, и напряженно морщил лоб.

– Да, мы действительно туда заезжали на чашку кофе.

– Вы помните свою встречу с месье Камарком?

– Она была мимолетной.

– О чем вы с ним говорили?

– Мы с ним в тот день вообще не разговаривали, не уверен даже, что поздоровались.

– Зато на следующий день на дне рождения вы с ним поссорились, не так ли?

– Поссорились? Что за ерунда? Там было множество свидетелей…

– И они утверждают, что у вас с месье Камарком вышел резкий спор о войне, – закончил за него Лансак. – Припоминаете?

– Между обычным застольным спором и ссорой такая же разница, как между жандармом из Кастельно и следователем из Тулузы, – сдерживаясь, возразил Норов. – Мы действительно разошлись во мнениях относительно некоторых исторических событий.

– Например?

– Например, по поводу войны 1812 года.

– И только?

– Еще мы рассуждали об особенностях национальной культуры, французской и русской.

– Каких особенностей?

– Вряд ли я сумею вам объяснить. Для понимания предмета нужны знания хотя бы французской культуры.

Лансак сделал вид, что не заметил колкости.

– У меня складывается впечатление, что у вас с месье Камарком были напряженные отношения.

– У вас складывается ошибочное впечатление. У меня не было отношений с месье Камарком.

– Но вы же с ним спорили!

– Я и с вами сейчас спорю, что отнюдь не означает наличия между нами отношений. Мы дискутировали с месье Камарком об итогах наполеоновских кампаний и причинах возникновения авторитарных режимов. Каждый из нас остался при своем мнении. По-вашему, это достаточная причина, чтобы я в тот же вечер отправился в Альби и забил месье Камарка насмерть подвернувшейся под руку дубиной? Вы полагаете, что я так часто делаю?

Чернявый Виктор хмыкнул и тут же покосился на Лансака: не заметил ли он? Белобрысый Мишель взирал на Норова в недоумении, не понимая, как он может противоречить его начальнику. Лансак расслышал сарказм.

– Я не утверждал, что это сделали вы, месье Норов, – несколько мягче проговорил он, поправляя очки.

– А я, в свою очередь, не настаиваю, что это сделали вы, – вернул ему Норов.

Лансак не ожидал подобного выпада.

– Я?! – уставился он на Норова.

– Почему бы и нет? Вы, например, могли прикончить его за то, что он отказался платить вам штраф. Или потому что вам не нравились его кожаные штаны. Вы же не носите кожаных штанов, месье Лансак?

Лансак в негодовании уже открыл рот, чтобы разразиться едкой тирадой, но Норов его опередил.

– Но так или иначе, мы с вами воспитанные люди. И умеем держать наши подозрения при себя.

Смешливый Пере прыснул, успев отвернуться от Лансака, а долговязый Мишель, пораженный дерзостью Норова, так и стоял с открытым ртом, глядя на него во все глаза.

***

После ухода Володи Коробейникова к Леньке Мураховскому, Норов почти не общался ни с тем, ни с другим, но проект с Олежкой увлекал его все больше, и он заставил себя позвонить Володе. Идею он изложил достаточно осторожно, чтобы не напугать осторожного Володю, но Володя, отличавшийся сообразительностью в делах, сразу все понял и обещал передать Леньке. Заинтересованный Ленька сам перезвонил Норову и захотел познакомиться с Осинкиным; встречу договорились организовать в Саратове.

В Саратов Ленька наведывался довольно часто. Здесь все еще обитали его родители, давно имевшие квартиру в Москве, дом на Рублевке и виллу в Испании. Мураховский старший довершал разграбление вверенного его попечению треста; разветвленный семейный бизнес требовал присмотра и, навещая родителей, Ленька заодно принимал участие в производственных совещаниях.

Ленька, Осинкин и Норов втроем встретились в ресторане за ужином. Разговор носил самый общий характер: немного о политике, немного об охоте, немного о женщинах. Ленька рассказал пару скабрезных анекдотов, Осинкин улыбался напряженно, через силу; понимая, что ему устраивают смотрины, он вообще держался довольно скованно.

Обсуждение итогов состоялось поздно вечером, в бане, на лесной базе отдыха, принадлежавшей прежде тресту, а теперь – Мураховским. Проходило оно без Осинкина, зато с участием Дорошенко, Володи Коробейникова и толпы проституток.

Большого впечатления на Леньку Осинкин не произвел.

– Парнишка, конечно, неплохой, но какой-то задроченный, – резюмировал Ленька со свойственной ему грубостью. – Морда им жопу подотрет и выкинет.

Мордой он называл Мордашова, так в Саратове называли за глаза губернатора все, им недовольные. Они сидели в мягких махровых простынях за накрытым столом в просторной комнате отдыха с кожаной мебелью, баром и телевизором. Играла музыка, в соседнем помещении резвились в бассейне с подогревом девушки.

– Он не задроченный, Леонид Яковлевич, – заступился за Осинкина Дорошенко. – Просто скромный. Как я, – Сережа улыбнулся, показывая, что шутит. – Но он – боевой, я вам на зуб отвечаю.

– Зубы побереги, – поморщился Ленька. – Нашел бойца! Ты еще скажи, что ты – боевой.

Тон Леньки в обращении с Дорошенко стал совсем бесцеремонным.

– Ну, я тоже ничего, – шутливо выкатил грудь Сережа.

– Ага. Чемпион Кривого Рогу по боям без правил под одеялом с местными доярками.

Все засмеялись, и Сережа тоже, хотя и не без натуги. Ленька подцепил вилкой с тарелки ломоть жирной копченой красной рыбы, донес до рта, хотел было откусить, но покосился на Норова и вернул кусок на тарелку:

– Пашка, как тебе худым удается оставаться? – с завистью спросил он.

– Думаю много, Лень. От дум все выгорает. Не пробовал?

– Иди ты! – отмахнулся Ленька. – Мыслитель!

– Да он каждый день в зал ныряет, – улыбнулся Володя Коробейников. – То бокс, то железки.

– Времени, значит, много, – недовольно проворчал Ленька. – А мне вот – некогда.

– Ясное дело, – согласился Норов. – Ты то капусту рубишь, то в бочках ее солишь. А нам в деревне чем заняться? Коровам хвосты накрутили, и – айда по бабам!

– Да я, вроде, тоже в зал хожу, а толку? – вздохнул Ленька и шлепнул себя по объемному животу.

Ленька всегда был толстым, но в Москве он набрал еще килограммов десять и выглядел огромным. Зато костюмы его теперь были только от Бриони.

– А ты почему худой? – придирчиво спросил Ленька у Дорошенко. – Тоже в зал ходишь или просто при Пашке жрать боишься?

– Занимаюсь немного спортом, – засмеялся Дорошенко. – Стараюсь себя не запускать, беру пример с Павла Александровича.

– Боксируешь или качаешься? – уточнил Володя.

– В основном, качаюсь. Но взял и инструктора по боксу.

– За Пашкин счет? – деловито спросил Ленька.

– Почему это за Пашин? – обидчиво Дорошенко. – Я всегда за себя сам плачу.

– Ты?! – ахнул Ленька. – Кому ты сказки рассказываешь! Откуда у тебя вообще деньги?

– Лень, кончай грубить! – вмешался Норов.

– Да ладно, я же шучу, – отмахнулся Ленька. – Серега, ты же не обижаешься?

– Нет конечно, – с готовностью отозвался Дорошенко.

– А то на обиженных воду возят, – прибавил Ленька, показывая, что на самом деле Сережины обиды его ничуть не волнуют.

Он посмотрел на девушек в бассейне, и одна помахала ему рукой.

– Вон ту возьму, – решил он. – Блондинку. Красивая, сучка.

– Двух возьми, – предложил Дорошенко. – Одной тебе мало будет.

– Двух дорого, – притворно вздохнул Ленька. Он любил прибедняться. – Я ж – не ты, деньгами не швыряю. Сколько вы им тут, кстати, платите? Долларов по пятьдесят? По сто?

– Нисколько, – ответил Дорошенко. – Это порядочные девушки. Они только за любовь соглашаются. Просто ты той очень понравился.

– Ага, за любовь! – усмехнулся Ленька. – Значит, Пашка опять им бабла уже вгрузил! Так что ли, Паш? Запретил с нас брать?

– Какие запреты? Мы живем в свободной стране.

– Да ладно, не отпирайся! Знаю я тебя!

– Паша вечно нам контингент портит, – добродушно проворчал Володя Коробейников. – Надает им денег, а они потом на простых парней, вроде нас, даже не глядят. Ты их по бартеру бери, – поучительно заметил он Сереже. – Я ж тебе объяснял.

– Так ведь не я тут командую, – развел руками Сережа.

– Какой у этого Осинкина рейтинг? – вернулся к теме Ленька. – Ноль целых, две десятых?

– Меньше, – ответил Норов. – Но рейтинг я ему, допустим, подниму, проблема не в этом.

– А в чем, в бабках?

– И в этом тоже. Но главное – Мордашов.

– Морда? – усмехнулся Ленька. – Морда – он такой, шутить не любит. Он вашему бойцу враз письку оторвет. А заодно и вам.

– Но ты же нас в Москве подстрахуешь? – живо откликнулся Дорошенко. Перспектива остаться без жизненно-важного органа его смутила. – Не отдашь на съедение?

– Против Морды я не потяну, – задумчиво проговорил Ленька. – Он Ельцину напрямую звонит, а я – что? Считай, шпана. Да и потом, у нас с ним сейчас нормальные отношения. Он папу не трогает, мы ему не мешаем. Если у него возникают какие-то пожелания: кандидата на выборах поддержать, деньжат подбросить, мы делаем. Папа с ним недавно встречался на юбилее театра, они там обнимались-целовались. Он папе обещал почетного гражданина Саратова дать. А тут – война!

– Есть за что воевать, – хитро заметил Дорошенко. – Целый Саратов на кону, не шутка.

– Риски очень большие, – подал голос Володя Коробейников. – Мордашов парень мстительный.

– Ты-то сам что молчишь? – обратился Ленька к Норову. – Морда ведь тебя убивать будет, не этого донхуяна криворожского.

– Один я, конечно, на баррикады не полезу, – проговорил Норов. – Но если ты поддержишь, то возьмусь.

Ленька без тени улыбки поскреб грудь, густо заросшую черной шерстью.

– Не знаю, Пашка, не знаю… И хочется, и колется, и мамка не велит…

В тот вечер он так ничего и не решил. Он перезвонил Норову через несколько дней, уже из Москвы.

– Ладно, – сказал он. – Была, не была! За компанию и жид удавился. Сделаем так: я даю полмиллиона зеленью, и ты начинаешь. Через месяц-полтора смотрим: есть результат – продолжаем; нет – разбегаемся. Мое имя нигде не должно фигурировать! С тобой до конца кампании мы встречаемся только в Москве. Все связи – через Володю. Идет?

Подобное предложение не решало ни одной из проблем. Пятьсот тысяч долларов для избирательной кампании такого уровня были смехотворной суммой. Давая их, Ленька оставлял за собой возможность выйти из предприятия в любую минуту. Таким образом, все риски, в том числе, финансовые, ложились на Норова. Брать на себя одного такую ответственность было неразумно, но отступать ему уже не хотелось.

***

– Где вы были в субботу вечером, месье Норов?

Тон Лансака был прежним, бесстрастным, лицо слегка насмешливо, но у Норова возникло ощущение, что шеф жандармов что-то прячет в рукаве. Он подобрался.

– Какое время вас интересует?

– Ну, скажем, около девяти вечера.

Норов потер лоб, изображая задумчивость.

– Точно уже не помню. Наверное, дома. Возможно, гулял.

– Вы гуляете так поздно? В темноте?

– Я не боюсь темноты, особенно здесь, в Кастельно, где вы с вашими подчиненными бдительно охраняете мою безопасность. Но к девяти я уже обычно возвращаюсь.

Он посмотрел на Анну и, увидев, что она напряжена, ободряюще ей улыбнулся.

– Вернулся, не помнишь? – спросил он ее.

– Да, кажется, – подтвердила она.

Лансак бросил на нее короткий взгляд, затем полистал свои записи и поднял бесцветные глаза на Норова.

– Один из ваших соседей утверждает, что видел вашу машину, направляющуюся к Альби в районе девяти часов вечера.

Вероятно, это и был козырь из рукава.

– Какой сосед? – поинтересовался Норов, выигрывая время.

– Не важно.

– Он ошибается, – пожал плечами Норов.

– Что ж, мы проверим. По дороге от вашего дома до Альби есть четыре участка с видеокамерами. Мы уже запросили записи.

А вот это уже было неприятно. Слова некоего соседа, по большому счету, мало что значили, но камеры – совсем другое дело, запись с них являлась уликой. Норов невольно нахмурился.

– Вас это беспокоит, месье Норов? – вкрадчиво осведомился Лансак, продолжавший наблюдать за ним.

– Ничуть, – поспешно ответил Норов. – Почему это должно меня волновать?

– Кстати, камера есть и на главной площади в Альби, – прибавил Лансак с нажимом. – Преступник наверняка на ней окажется. Как вы думаете, месье Норов?

Кажется, он не считал нужным скрывать своих подозрений.

– Надеюсь, – ответил Норов как можно небрежнее. – И надеюсь, на лбу у него будет надпись «Убийца», а в руке он будет нести огромную дубину, чтобы вы могли безошибочно отличить его от всех остальных. Хотя, какая мне, собственно, разница?

Разница на самом деле была огромной. Про камеру на площади он совсем не подумал. Черт! Ему следовало бы сообразить, – ведь их сейчас навешали повсюду. Впрочем, даже если бы он и вспомнил о ней, – что бы это изменило? Откуда было ему знать, что из Жерома к этому времени уже сделали отбивную?! Вот угораздило! Сначала какой-то паскудный свидетель, заметивший его машину, потом камеры на дороге, и вот – камера в Альби! А ведь это еще не все, Кит! Что еще? Отпечатки твоих пальцев в офисе Жерома!.. Ух ты! Неужели влип? Спокойно, Кит, их еще могут и не обнаружить… А могут и обнаружить! Убей, не помню, за что я там хватался!

Он опять взглянул на Анну. После слов Лансака о камерах она напряглась еще больше.

– Вы еще не посмотрели записи с этой камеры? – Норов заставил себя улыбнуться Лансаку. – Я полагал, что полиция с этого и начала.

– К сожалению, это займет некоторое время, – ответил Лансак с досадой. Сотрудников нам сейчас очень не хватает.

Было заметно, что он недоволен нерасторопностью коллег и что ему не терпится.

– А на офисе месье Камарка разве не было камеры? – поинтересовался Норов.

– Увы! – сердито отозвался Лансак. – Его секретарь не раз ему предлагала, но месье Камарк не хотел, чтобы некоторые из его клиентов попали в кадр.

Норов сразу испытал огромное облегчение. Хоть тут повезло! Краем глаза он заметил, что Анну тоже слегка отпустило.

–А вдруг убийца сбежит? – почти весело спросил Норов.

–Не сбежит! Мы его поймаем.

Норов хотел пошутить по этому поводу, но в лице Лансака было столько мрачной решимости, что он промолчал.

***

План предстоящей кампании Норов обдумал тщательно. Главным соперником Пивоварова считался Егоров, лидер саратовских коммунистов, бывший первый секретарь горкома партии. Человек решительный, последовательный и принципиальный, он, в отличие от Пивоварова и Мордашова, не вышел из партии после ее запрета, и в условиях подполья продолжил борьбу против режима Ельцина, ненавидимого большинством населения, особенно в провинции. Губернатора и мэра Егоров называл предателями и отступниками и требовал от власти защитить интересы народа.

Коммунисты в ту пору вообще были смелы и шумны: они обличали «уголовников и коммерсантов, засевших в Кремле», требовали повышения заработной платы, снижения цен, социальных льгот и гарантий. Они устраивали митинги, перекрывали улицы, раздавали листовки. Их популярность среди возрастной части населения была чрезвычайно велика. Пенсионеры, более других пострадавшие от ельцинских реформ, выходили за коммунистов толпами. А голосовали в первую очередь именно они.

Олежка пока являлся аутсайдером. Его неплохо знали в его округе, но в городе мало кто слышал его фамилию. Перед Норовым стояло две задачи: не дать ни одному из главных претендентов – ни Егорову, ни Пивоварову, – победить в первом туре, набрав более пятидесяти процентов, и вывести Осинкина во второй тур, оставив позади одного из них. Первая задача была сложной, вторая казалась неразрешимой.

Преимущества и недостатки Осинкина Норов оценивал трезво: тот был умным, ироничным, обаятельным парнем, но не зажигательным оратором и не крикуном-популистом из тех, кого особенно любит простой народ. Масштаб его был камерным, не площадным. На фоне блеклого, косноязычного трусоватого мэра он смотрелся бы выигрышно, но его шансы одолеть в прямом противостоянии Егорова представлялись сомнительными. Тот был прирожденным лидером, вождем толп. Следовательно, притопить нужно было именно его.

Такая необходимость Норова совсем не радовала: идейно он оставался противником коммунистов, но честность Егорова ему импонировала. Прежде он не раз помогал Егорову и деньгами, и своими медийными ресурсами, у них даже сложились почти дружеские отношения. Однако тут ситуация менялась: Егоров становился главным соперником, с ним предстояла борьба, причем борьба обдуманная, скрытая. Нельзя было оттолкнуть от себя Егоровских избирателей, на чьи голоса Норов рассчитывал во втором туре.

Имелась и еще одна опасность: если бы Осинкин с первых же шагов взялся резко критиковать Пивоварова, что, казалось бы, напрашивалось для повышения его рейтинга, то подвластный губернатору избирком просто снял бы его с гонки, придравшись к какому-нибудь нарушению, которые во множестве допускали все кандидаты и их штабы.

Словом, путь к победе был тернист, извилист и пролегал между Сциллой и Харибдой. Критику действующего мэра можно было временно оставить коммунистам, а на Егорова следовало натравить кого-то со стороны. Самого же Осинкина до поры до времени предстояло вести каким-то параллельным курсом, расширяя его узнаваемость, но слегка придерживая, чтобы бросить в решающий бой лишь на заключительном этапе.

Для осуществления столь сложного плана Норову требовался джокер. Необходимо было ввести в игру еще одного кандидата, никому раньше не известного бесшабашного сорвиголову, анархиста-популиста, батьку Махно, который не побоится воевать на всех фронтах, ругать и власть, и коммунистов. Такого Соловья-разбойника почти наверняка снимут, но до этого он должен успеть наделать шума. В наличии подобного политического камикадзе не имелось, но нужный образ можно было и слепить, если только кто-то согласится взять на себя эту роль. У Норова в этой связи родилась одна дерзкая идея.

***

– Кто-нибудь будет кофе? – спросила Анна. Ей хотелось разрядить напряженную атмосферу. – Месье Лансак?

– Почему бы и нет? – осклабился жандарм с неожиданной для него любезностью.

– Сделай, пожалуйста, и мне, – попросил Норов.

Анна подошла к машине.

– Мне тоже плесни, – подал севший голос Гаврюшкин.

Он изо всех сил пытался следить за допросом. Смысла разговора он по-прежнему не понимал, но тон жандарма ему явно не нравился. Он хмурился.

Анна приготовила кофе всем, в том числе и чернявому Пере. Белобрысый Мишель отказался, поблагодарив. Последнюю чашку кофе она взяла себе, хотя обычно предпочитала чай. Норов понял, что она волновалась. Лансак, кажется, тоже это заметил. Пока гудела машина, он выжидающе молчал.

– Вы хорошо знали мадам Кузинье, месье Норов? – снова приступил он к допросу.

– Виделись изредка, – сдержанно ответил Норов.

– Три дня подряд перед ее гибелью, – напомнил Лансак.

– Я же не знал, что она погибнет, – возразил Норов. – Иначе все три дня я бы провел с вами, чтобы обеспечить себе алиби.

Пере, сделавший большой глоток, хмыкнул от неожиданности, выплюнув кофе назад в чашку. Норов подождал, пока он прокашляется и оботрет рот, и прибавил:

– Впрочем, мы с вами и так встречаемся слишком часто.

Лансак оставил эту реплику без ответа.

– Расскажите о вашей последней встрече с мадам Кузинье в Нобль Вале.

– Мы встретились на выставке, она была с мужем и дочерью. Мы посмотрели картины, затем выпили кофе в кафе на площади и разъехались. Вот и все. Мелисса подарила мне открытку с осликами. Показать?

– Вы встретились случайно?

Норов помедлил, соображая. Из соседней комнаты доносились звуки пылесоса Лиз.

– Не совсем. Вообще-то мы с мадам Полянской не собирались в Нобль Валь, это была идея мадам Кузинье. Она позвонила и предложила вместе посмотреть выставку.

– Вы интересуетесь живописью?

– Не местной. Надеюсь, это не задевает ваше самолюбие? Однако, мадам Полянская снисходительнее меня, да и Нобль Валь – красивый городок, вот мы и решили туда заглянуть.

– По словам месье Кузинье, когда все пили кофе на площади, вы с мадам Кузинье отошли в сторону и о чем-то беседовали вдвоем. Вы помните этот эпизод?

– Более или менее. Кажется, ей захотелось покурить, и она попросила составить ей компанию.

– Вы курите?

– Нет, но компания красивых женщин мне нравится.

– О чем вы разговаривали?

– Должно быть, о живописи. Но совершенно точно не о жандармах.

– Ее муж утверждает, что во время вашего разговора она выглядела нервно.

– Живопись действует на людей по-разному.

– Больше вы ее не видели?

– Нет.

– Она вам не звонила?

– Насколько помню, нет.

– Не могли бы проверить по списку звонков в вашем телефоне?

– Зачем?

– А вдруг она звонила?

– Если она звонила, и я этого не запомнил, значит, разговор был неважным.

– Неважным – с вашей точки зрения, месье Норов, – выразительно поправил Лансак.

– Простите, месье Лансак, – с усмешкой возразил Норов. – Но я вообще смотрю на мир своими глазами, а не вашими. Иначе я тоже служил бы жандармом в Кастельно.

***

В России девяностых годов, согласно всем опросам, подавляющее большинство мужского населения в возрасте до 30 лет мечтало стать бандитами. Жизнь бандита была овеяна уголовной романтикой, близкой выходцам из бесчисленных пролетарских подворотен, и сулила легкие деньги. Требовалось лишь ввалиться оравой со стволами к какому-нибудь барыге, нагнать на него, как тогда выражались, изжоги, вывезти в багажнике в ближайший лесок, отмудохать, заставить копать могилу, а потом получать с него ловэ. Плохо ли? В бандиты шли все кому не лень: и бывшие спортсмены, и дворовая шпана, и качки из подвалов, и выгнанные из органов менты, и бездельники, и неудачники.

К ментам коммерсы бегали редко, прослыть «замусоренным» считалось западло, да и менты вмешиваться не любили, пусть сами разбираются, мы-то причем?

Но так было только поначалу; вскоре бандитов развелось едва ли не больше, чем коммерсантов, между ними возникла напряженка. Даже за гребаных ларечников приходилось сражаться, и вот, вместо того чтобы беспечно прогуливать в кабаках отжатые у барыг бабки, братва мыкалась по стрелками и палила друг в друга почем зря. А тут еще оживились менты, подогретые капустой, которую им засылали предприниматели.

Бандитский бизнес день ото дня становился все опаснее, в нем выживали самые жестокие, не боявшиеся ни крови, ни тюрьмы; случайные попутчики спрыгивали на ходу, как с разогнавшегося поезда. Многие при этом калечились, ибо, перестав быть бандитами, становились добычей своих вчерашних собратьев.

Среди мелких саратовских бригадиров был некто Вася Кочан, двадцатитрехлетний рослый, красивый наглый парень, из бывших единоборцев. Кочан – была его фамилия, хотя все принимали ее за прозвище. Кочан лихо начал, прикрутил несколько приличных фирм, навербовал братвы, принялся наезжать на чужих коммерсантов, и тут его осадили, прошив на стрелке автоматной очередью.

Кочан выжил, но долго лечился по разным больницам в России и даже за границей, перенес с полдюжины операций и пришел к выводу, что надо слегонца сбавить обороты. То есть, не бросая основного бизнеса, – а то свои же порвут, – найти другие приработки, более спокойные. В рейтинге популярности на втором месте после бандитизма значилась политика. Ею Кочан и решил заняться. А че? Тоже нормально.

Накануне думских выборов, тех самых, в которых Норов вел двенадцать кандидатов, Кочан подъезжал к Норову и интересовался, как насчет того, чтобы выбрать его, Кочана, в какие-нибудь депутаты. Только не в районные, в районные ему на хер не надо. В районные только лохи лезут. Лучше в областные, или уж, на крайняк, в городские. Сколько, кстати, на эту байду бабок надо? Полтинника хватит?

Норов дипломатично ответил, что у него на руках и так целый выводок кандидатов, со всеми подписаны договоры, нарушить их нельзя, а Кочан – парень серьезный, им нужно заниматься; у Норова просто сил не хватит.

Кочан, со свойственной ему самоуверенностью, решил обойтись собственными силами; создал штаб из братвы, взял в пиарщики непросыхавшего Шкуру, смело выдвинулся в областную думу и, разумеется, проиграл. Политических амбиций он тем не менее не оставил, вступил в какую-то заштатную патриотическую организацию, дал по этому поводу интервью в малотиражной газете тому же Курту Аджикину, но внимания к себе не привлек и постепенно стух.

Про Кочана-то Норов и вспомнил, обдумывая план кампании.

***

Он встретился с Кочаном и поинтересовался, есть ли у того политические планы? Выяснилось, что планов у Кочана – вагон, бабок только нет, а так бы он развернулся. Ну, а если Кочану дадут деньги, двинется он, допустим, в мэры? В мэры? В натуре? Е-мое! Ну ни хера себе! А че, запросто! Прикольно, бать. Попробовать-то всегда можно. А смысл просто так сидеть-то? А сколько бабок дадут? Ну, допустим, полтинник зеленью…

Бать, Норов че, прикалывается над ним?! Кочан че, блин, лох голимый? Да полтинник Кочан сам кому хочешь может дать. Че на него сделаешь, на полтинник-то? Хотя бы уж лям. А морда у Кочана не треснет? Не треснет, не ссы. Ляма нет. А сколько есть? Сказано, полтинник. Не, гнилой базар. Короче, так: за полтинник Кочан в такую херню даже впираться не будет, себе дороже. Норов вообще-то и не просит, чтобы Кочан впирался за полтинник. Он сказал, полтинник для начала; сперва один полтинник, после второй… А когда второй? Ну, скажем, через неделю-две. А после че? А после еще полтинник. Бать-колотить, в натуре барыжий какой-то базар! Ты че, коммерс, что ли? Ты сделай Кочану шаг навстречу, он тебе два в обратку сделает. Дай сразу лям и всех делов! Сказал же, нету столько. А сколько есть? Сотни три для начала наберется, но – частями. Опять, блин, частями! Дай хоть две катьки сразу! Сразу нельзя, ты их потратишь. Екорный бабай, а че, на них смотреть, что ли? Кочан же их не на телок потратит! Смотреть не нужно, ими нужно правильно распорядиться. Да Кочан все правильно сделает, не боись. Он в этом вопросе рубит от и до. Ты че, Кочана, что ль, не знаешь? А че надо делать-то?

Надо мочить мэра и коммунистов, Кочан не побоится? Кто побоится? Кочан? Кого? Козлов этих? Да Кочан ваще никого не боится. Он их порвет, как газету, он хоть Ельцина порвет, были б ловэ! Ему только с мусорами в ломы бодаться, с ними, блин, геморроя много, себе дороже в оконцовке. У Кочана, кстати, у самого идеи были, чтоб в мэры двинуться; короче, гляди: ты засылаешь двести сразу, через неделю еще двести…

Стоп, так не катит. Я даю двести частями и помогаю тебе на эти бабки раскрутиться, а когда ты раскрутишься, коммерсы тебе принесут, сколько надо… Кто?! Коммерсы?! Ха! Ну ты, бать, сказанул! Принесут, жди! Им пока паяльник в жопу не засунешь, хрен они хоть копейку дадут! Барыги, блин. Ну хотя бы за три катьки Норов отвечает? За три отвечает. А за четыре? За четыре отвечает. А за пять? За пять – нет. Мало, блин! Ну, извини, проехали, забудь про этот разговор. А че ты сразу в откат? Ладно, бать, считай, договорились. Умеешь ты, нах, подъехать. Держи кардан. Кочан – не фуфлыжник, он еще никого не кидал, Норову любой за него скажет. Он, если в мэры пролезет, крохоборничать не станет, путевую должность Норову найдет. Кочану умные люди нужны.

***

Лансак заглянул в свой блокнот.

– Поговорим о ваших друзьях, месье Норов…

– Минуту, месье Лансак, – прервал Норов. – Когда вы приехали сюда, вы сказали, что это ненадолго. Но мы с вами беседуем почти полтора часа, а ваши вопросы все не кончаются. Я ведь, кстати, не обязан на них отвечать, не так ли?

– Разумеется, месье Норов. Но вам нечего скрывать?

– Месье Лансак, оставьте, пожалуйста, эти полицейские уловки для местных фермеров.

– Разве вы не хотите помочь правосудию, месье Норов?

– Не испытываю ни малейшего желания.

– Вот как? – поднял над золотыми очками белесые брови Лансак. – Почему же?

– Потому что до французского правосудия мне не больше дела, чем вам до русского.

Лансак подавил отразившуюся на его лице досаду.

– Месье Норов, – чуть сбавил он тон. – Я очень прошу вас ответить еще на несколько вопросов. Обещаю, что это не займет много времени.

Норов посмотрел на стенные часы. Была половина двенадцатого, приближалось священное время обеда, которое ни один француз не пропустит даже ради любовного свидания или под угрозой гильотины. Чернявый Виктор, кстати, уже давно с беспокойством ерзал.

– Хорошо, – кивнул Норов. – Какие именно из моих друзей вас интересуют?

– Тот русский, который был с вами сначала в Броз-сюр-Тарне, после в Ля Роке.

– Я был там с мадам Полянской.

Анна кивнула:

– Это правда, мы были вместе.

– Однако месье Кузинье уверяет, что в обоих местах с вами был еще русский господин…

– Он был не со мной, а с месье Камарком, – поправил Норов.

– Вы не подскажете его фамилию?

– Да вы ведь сами ее знаете.

Лансак слегка усмехнулся.

– Не уверен, что сумею правильно ее произнести, – сказал он.

– Произносите, как вам заблагорассудится. Я все равно ее не помню.

– Нет? – вновь поднял брови над очками Лансак.

– Это было случайное знакомство, – вмешалась Анна. – В самолете на рейсе из Москвы в Париж рядом со мной сидела девушка, мы разговорились, и выяснилось, что обе летим в Тулузу. Здесь ее встречал друг. Мы обменялись телефонами и расстались.

– Но потом встретились вновь?

– Тоже практически случайно. Та девушка позвонила мне и спросила, не хотим ли мы поужинать вместе. У них был заказан стол в каком-то ресторане. Но мы уже приехали в кафе мадам Кузинье в Броз-сюр-Тарне и отказались. Они по дороге завернули на минуту к нам, потом за ними заехал месье Камарк, с которым они собирались ужинать, и они отбыли.

– И вы не спросили фамилию вашего соотечественника? – недоверчиво уточнил Лансак.

– Зачем? – пожал плечами Норов.

Лансак в сомнении покачал головой и полистал записи.

– Его фамилия Брикин? – спросил он, делая ударение на последний слог.

– Возможно, – согласился Норов.

– Секретарь месье Камарка говорит, что месье Брикин собирался купить шато у месье Камарка для своей подруги. Ее фамилия – Куз-йакин.

Фамилия Ляли далась Лансаку еще труднее, чем фамилия Брыкина. В ней он тоже поставил ударение на последнем слоге.

– Секретарю месье Камарка виднее.

– Месье Брикин не упоминал вам об этом?

– Что-то говорил, вы правы.

– Что именно?

– Что он хочет купить шато у месье Камарка.

– И все?

– И все. Повторяю, мы были едва знакомы.

– Никаких подробностей?

– Я, во всяком случае, их не помню.

– А вам, мадам Поль-янска, мадемуазель Куз-йакин что-нибудь сообщала об этом?

– Она радовалась предстоящей покупке, показывала фотографии, приглашала съездить вместе, посмотреть, но на выходные у нас были другие планы…

***

Стартовал Осинкин с двумя целыми, семью десятыми процентов узнаваемости, пятым из девяти кандидатов, чуть-чуть выигрывая у Кочана. То обстоятельство, что столь безнадежного кандидата поведет Норов, администрацию не встревожило, там все внимание было приковано к Егорову.

Горизбирком сходу отказал тому в регистрации, найдя в собранных им подписях недействительные. Это была чистая придирка – коммунисты, зная, что власть считает их главными врагами, собирали подписи вживую и проверяли их очень тщательно. Однако отстрелить Егорова на подступах губернатору не удалось. Фракция коммунистов в Государственной думе, тогда еще грозная, немедленно заявила протест, дело ушло в Верховный суд, и там Егорова быстро восстановили. Всех других кандидатов, включая Осинкина и Кочана, зарегистрировали без особых проблем.

Воодушевленный победой над местной властью, не сумевшей его остановить, Егоров принялся митинговать. Вновь зазвучали проклятья компрадорскому режиму, грабительской приватизации, обрекшей могучий советский народ на нищету; угрозы возмездия бесстыжим олигархам, развалившим великую страну, и ворью, оккупировавшему высокие кабинеты. От речей Егорова пенсионеры возбуждались, пели «Интернационал» и готовились идти в «последний и решительный бой».

Кочан действовал не менее смело, но иными методами. Норов нанял ему самых отвязных фрилансеров; в рабочем кабинете у них висел такой густой запах марихуаны, что даже Кочан, сам любивший «дернуть пяточку», выгонял всех на улицу. Для начала фасады домов и городские заборы в Саратове покрылись большими картинками, выполненными по трафарету черной краской: три толстые, самодовольные крысы во фраках, обнявшись, и переплетя длинные хвосты, плясали канкан и нагло усмехались. Под каждой из крыс была подпись, не оставляющая сомнений в том, на кого намекает изображение: «Самогонкин», «Мордастый», «Коммунякин». И призыв: «Трем толстякам – три пинка!»

В реальности из трех персонажей, послуживших прототипами этому нелестному групповому портрету, толстым можно было назвать разве что губернатора, да и то с некоторой натяжкой: коммунист Егоров был коренастым и плотно сбитым, а Пивоваров и вовсе худощавым. Но карикатура была дерзкой, злой и доходчивой, – как раз то, что нравится народу.

Следом стала выходить газета с вызывающим названием «По Кочану» и лозунгом: «Кочан сказал – Кочан сделал!». Собственно, это была даже не газета, а боевой листок, небольшого формата, отпечатанный на четырех полосах скверной бумаги. В основном он состоял из писем жителей города к кандидату в мэры Василию Кочану и его ответов.

Письма журналисты, разумеется, сочиняли сами. В них вымышленные авторы, рядовые жители Саратова, пенсионеры, студенты, молодожены, работяги, – рассказывали о бытовых проблемах, жаловались на городские власти, просили Кочана вмешаться и призвать чиновников к ответу.

Кочан отвечал серьезно и солидно, вникал в суть жалоб, давал юридически грамотные советы, обещал помочь всем нуждающимся, но напоминал, что для этого ему необходима победа на выборах, а значит, всеобщая поддержка. Его ответы, само собой, тоже писались журналистами, сам он в трех словах делал четыре ошибки и не произносил даже самой короткой фразы, не начав и не закончив ее матерным междометием.

В газетке также освещались неприглядные эпизоды из прошлой и настоящей жизни Пивоварова и Мордашова, характеризующие их трусость, подлость, лживость, патологическую склонность к воровству и взяточничеству. Часть фактов была выдумана, но описывалось все в ярких красках и потому запоминалось. Пивоваров и Мордашов обозначались лишь инициалами, но все сразу понимали, о ком речь, и эта показная осторожность лишь придавало правдоподобия историям. Кочан обещал после победы отдать обоих под суд, а Егорова выгнать из большой квартиры в центре города, полученной им еще в бытность начальником, и переселить на окраину, в одну из барачных коммуналок, которые он вместе с Мордашовым и Пивоваровым понастроил некогда для простых работяг.

Братва Кочана страшно гордилась популярностью своего бригадира, верила в его победу и возила в багажниках автомобилей по стопке экземпляров каждого выпуска для бесплатной раздачи.

Словом, администрация давила Егорова, Егоров громил администрацию, а Кочан бил всех без разбору. Норов тем временем «разгонял» Осинкина.

***

– Месье Норов, вы не знаете, где сейчас находится месье Брикин?

– Понятия не имею.

– Когда вы в последний раз с ним виделись?

– В воскресенье на празднике по случаю дня рождения дочери мадам Кузинье и месье Пино.

– Он был там со своей подругой?

– Да, они приехали втроем: месье Камарк, месье Брикин, как вы его называете и мадам Куз-йакин.

Произнося эти фамилии, подобно Лансаку, на французский лад, Норов не смог сдержать улыбки.

– В каком настроении они были?

– В превосходном. Веселы.

– Они не ссорились?

– Месье Брикин и его девушка? Помнится, между ними вышла небольшая размолвка: месье Брикин хотел подарить девочке на день рождения 100 евро, а мадам Куз-йакин просила, чтобы он ограничился пятьюдесятью. Месье Брикину удалось настоять на своем… Вы считаете, это имеет какое-то отношение к убийству месье Камарка?

– Я имею в виду, не ссорились ли месье Брикин и месье Камарк?

– При мне они только обнимались и целовались. У меня создалось впечатление, что они очень нравились друг другу.

– Вот как?

– Вас это удивляет? В наши дни в Европе между мужчинами это встречается часто и, насколько я могу судить, приветствуется прогрессивной французской общественностью. Уверен, что вы тоже очень нравитесь своим подчиненным.

Виктор Пере вновь хмыкнул.

– Потрудитесь оставить свои догадки при себе, месье Норов.

– Боюсь, тогда я не смогу отвечать на ваши вопросы.

– Придерживайтесь, пожалуйста, фактов…

– Факт заключается в том, что сейчас без пяти двенадцать. Пора обедать, месье Лансак.

– Мы заканчиваем. Вы уехали с праздника вместе с месье Брикин?

– Нет, я приехал с мадам Полян-ска и с ней же уехал. В некоторых вопросах я старомоден и довольно постоянен.

– А месье Брикин?

– Насколько я знаю, он уехал со своей подругой.

– С тех пор вы его не видели?

– Я уже отвечал на этот вопрос.

– Он вам не звонил?

– Нет. И не писал.

– А мадам Куз-йакин?

– Нет.

– А вам, мадам Пол-янска?

Он взглянул на Анну и его глаза остро блеснули из–под очков. Вопрос жандарма застал Анну врасплох.

– Что вы имеете в виду? – настороженно спросила она, выигрывая время.

– Я задал очень простой вопрос: мадам Куз-йакин вам звонила?

– Н-нет… Нет, не звонила.

Анна не умела лгать. Лансак это сразу почувствовал.

– Вы уверены? – с нажимом переспросил он.

– Я… точно не помню….

– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить. Посмотрите по списку входящих звонков на своем телефоне.

Анна машинально взяла свой телефон, бегло взглянула на монитор и тут же отложила.

– Возможно, звонила.

– О чем вы говорили?

– У меня не сохранилось в памяти. Должно быть, о чем-то неважном.

– Вы не знаете, где она?

– Нет. Не знаю…

Норов вновь ободряюще улыбнулся ей. В том, что Лансак заметил ее замешательство, он не сомневался. Но Лансак и без того был предубежден против них и подозревал во всех грехах, и вряд ли ответы Анны могли изменить его отношение.

***

Под Осинкина Норов собрал небольшую, но сильную команду из лучших журналистов и опытных организаторов. Платил он много, и ребята старались. Главной задачей на первом этапе было повышение рейтинга. Журналисты придумывали различные информационные поводы, не связанные впрямую с политикой, и договаривались с телевизионщиками, чтобы Осинкин чаще мелькал на экране; агитаторы неустанно совершали поквартирные обходы, раздавая листовки и убеждая граждан, что лучшего мэра, чем Осинкин, просто не бывает.

В Саратове вещало восемь телеканалов, главный, государственный, получал дотации от областной администрации и работал на Пивоварова; других кандидатов туда просто не пускали. Имя Егорова там произносилось лишь в ругательном контексте, а имена Кочана или Осинкина не произносилось вовсе.

Но остальные каналы охотно брали деньги и показывали Осинкина без возражений, – он хорошо говорил, был импозантен, словом, как выражаются телевизионщики, «картинки не портил». Порой он представал в домашнем интерьере: в своей скромной «трешке», с женой и детьми, иногда на даче в шесть соток с покосившимся домиком, требовавшим ремонта, и часто на улицах города. Такой ракурс был непривычным для населения; в советские времена политики прятали свои семьи от глаз общественности, все личное вообще было под запретом. Ленька, следивший из Москвы за ходом кампании, предупреждал Норова, что наши граждане такой подход могут не понять. Норов считал иначе, к тому же ему все равно приходилось рисковать.

Осинкин проводил по восемь-десять встреч в день, хотя людей на них приходило совсем немного, иногда три-четыре человека. Но написанные от руки объявления регулярно развешивались на дверях подъездов, и Осинкин со своими активистами неутомимо прочесывал город, не пропуская ни одного квартала. О политике он говорил мало, в основном – на житейские темы, близкие горожанам: о забитых мусором дворах, о плохих дорогах, о городском транспорте, который то и дело ломался, о протекающих крышах, об острой нехватке детсадов, школ и больниц. Говорил рассудительно, по-деловому, подчеркивая, что изменить город можно только общими усилиями, всем вместе. «Вместе», «в команде» – вообще были его любимыми словами.

Встречи с избирателями и телевизионные выступления Осинкин иногда заканчивал песней Окуджавы под гитару: «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Пел он задушевно, приятным баритоном и грустно проникновенно улыбался. По этой песне в городе его уже узнавали. Женщины за сорок его обожали, пожилые тетки между собой ласково именовали «Олежкой».

Норов дал приказ агитаторам распространять прозвище «Олежка» в массах, а призыв «Вместе!» с восклицательным знаком он вынес в главный лозунг избирательной кампании Осинкина. Нанятые машины разъезжали по городу с надписью «Вместе!» на борту и через репродукторы ретранслировали песню Окуджавы в исполнении Осинкина. Всем без исключения это нравилось, даже Леньке.

Но самого Норова на самом деле тошнило и от лозунга «Вместе!», и от песни, которую он считал фальшивой и приторной. Желание «взяться за руки, чтобы не пропасть поодиночке», по его мнению, испытывали только ничтожества да трусы. Скопом, неразличимой толпой, бездарной серой массой, они топтали и казнили талантливых, ярких и сильных людей, которые всегда шли своим путем, в одиночку.

***

Допрос закончился только в начале первого. Он тянулся около трех часов, без перерыва, и к концу его все устали, особенно Анна. Притомился даже молчавший все время белобрысый Мишель, который все-таки притащил из гостиной стул и уселся в уголке. Один лишь Лансак оставался бодр. Ощущая себя ищейкой, он в охотничьем азарте, казалось, был готов допрашивать Норова хоть до вечера, однако сакральное значение обеда он понимал. Да и Норов, с беспокойством поглядывавший на Анну, настойчиво попросил его завершить беседу.

– Что ж, месье Норов, – неохотно проговорил Лансак, поднимаясь. – Я записал ваши ответы и передам их следователю. Думаю, он сам захочет с вами встретиться. Вы не собираетесь покидать Францию в ближайшие дни?

– Каким образом я могу это сделать в условиях карантина?

– Ну, какие-то рейсы, наверное, все же остались. Я слышал, посольства других стран эвакуируют своих граждан из Франции. А у вас, мадам Поль-янска, какие планы?

– Я еще не решила.

– Я бы попросил вас тоже задержаться, так, на всякий случай. Вдруг следователь захочет поговорить и с вами?

– Вот дубина! – вслух по-русски сказал Норов. – После просьбы жандарма остаться даже ангел сбежит.

– Улетит, – улыбнулась Анна слабой, утомленной улыбкой.

***

Рейтинг Осинкина рос медленнее, чем хотелось бы. Ленька был разочарован и, выдав первые полмиллиона, с последующими траншами тянул. У Норова быстро образовались долги перед типографиями, средствами массовой информации и сотрудниками штаба. Он несколько раз звонил Володе Коробейникову, напоминая о деньгах, но Володя, обычно деловой и четкий, на сей раз мямлил что-то невразумительное о занятости Леньки правительственными проектами и о временных финансовых сложностях. Было ясно, что Ленька приказал ему выкручиваться как угодно, но дополнительных средств не выделять.

Норов отловил по телефону самого Леньку и попытался объяснить ему, что если сейчас потерять темп, то кампанию можно будет сворачивать, потом ее уже не разгонишь. Однако Ленька пустился в пространные рассуждения о том, как он расспрашивал об Осинкине своих саратовских знакомых, и практически никто из них ничего о нем не слышал, и что даже Ленькина мама, в чью интуицию он, Ленька, свято верит, считает, что шансов у Олежки нет.

Норов с сарказмом заметил, что если Ленька в политике полагается на интуицию своей мамы, а не на мнение Норова, то может быть, ее и следует назначить начальником штаба? И пусть она выбирает кого сочтет нужным, хоть ленькиного папу, хоть самого Леньку. На этом разговор и закончился.

Деньги, между тем, нужны были позарез. Норов, нервничая, послал Дорошенко по бизнесменам, но тот вернулся ни с чем. Переступив через гордость, Норов поехал сам, но тоже без особого успеха, – в Олежку бизнесмены не верили. Некоторые, правда, готовы были немного раскошелиться – не под Осинкина, а под Норова, – но при этом выдвигали непомерные требования. Получалось все равно что брать у диких ростовщиков.

Осинкин был в курсе финансовых проблем. Возвращаясь после встреч поздно вечером в штаб, он обязательно заглядывал в кабинет Норова, и, хотя Норов старался держаться уверенно, по его озабоченному лицу было видно, что положение критическое. Осинкин опускался в кресло и подавленно молчал. Секретарша приносила им кофе – оба договорились отказаться от спиртного до конца кампании – и они глотали горький надоевший напиток, изредка обмениваясь короткими, ничего не значившими фразами. Все было ясно без слов: в этой войне они могли рассчитывать только друг на друга, надежных союзников у них не было.

Ольга тоже часто приезжала в штаб, шла к пиарщикам и агитаторам, старалась быть полезной, и иногда ей это удавалось. Поначалу она держалась весело, шутила, но безденежье придавило и ее. Ситуация ухудшалась, и первым дрогнул Дорошенко.

– Павел Александрович, а может, ну их, эти выборы, а? – неуверенно проговорил он однажды, когда они с Норовым были вдвоем. – Раз денег нет, зачем из кожи лезть?..

Норов не сомневался, что эта мысль прображивала в нем давно.

– Устал? – холодно спросил Норов. – Или опять домашние проблемы?

– Никаких проблем! – поспешно ответил Дорошенко. – Я за вас переживаю…

– Не надо. Я сумею о себе позаботиться.

Сережа больше эту тему не поднимал, но вскоре наступил черед и Осинкина.

– Ну что, Паша, сворачиваем лавочку? – с виноватым смешком спросил он как-то вечером за кофе. – Хорошая была идея, но не получилось…

– Давай без нытья! – резко ответил Норов. – Мы выиграем! Надо потерпеть.

На самом деле Норов не знал, удастся ли им добиться перелома, но выбрасывать на ринг полотенце он не собирался. Он вложил триста тысяч долларов из личных денег, – больше у него в тот момент под рукой не было. Это дало возможность расплатиться по всем долгам, но чтобы продвинуться дальше, требовалось еще. Оставшийся на мели Кочан взял его в осаду. Он звонил Норову каждые два часа, приезжал к нему в офис, без спроса врывался на совещания и горько упрекал Норова в том, что тот подставил его перед пацанами; как теперь Кочану в глаза пацанам смотреть? Кочан ведь перед ними подписался! Кочан думал, что Норов пацан, а Норов оказался не пацан!

И тогда Норов, плюнув на все правила, выдернул из бизнеса еще сто пятьдесят тысяч. Узнав об этом, испуганный Дорошенко прибежал к нему в кабинет и принялся доказывать, что так поступать нельзя, что политтехнологи никогда не вкладывают собственных денег, это – непрофессионально. Их дело – зарабатывать на выборах, а не терять.

– А кто здесь политтехнолог? – недобро прищурившись на него, спросил Норов. – Ты?

– Почему только я? – растерялся Дорошенко. – Мы оба… Вы в первую очередь…

– Нет, Сережа, я не политтехнолог. И не коммерсант. Я просто человек, у которого есть принципы, хотя в наше время это звучит глупо. И чем бы я ни занимался, я стараюсь их не нарушать. Я не брошу парня, которого ты подсадил мне на шею, как не бросаю тебя, хотя если взвесить приносимую тобой пользу и причиняемый тобой же вред, то я не уверен, что польза перевесит. А если я начну поступать, как расчетливый бизнесмен, то тебе очень быстро придется сменить столь полюбившуюся тебе профессию политтехнолога на забытое ремесло челнока.

Вливание было произведено как нельзя кстати. Машина вновь набрала обороты: штабисты встряхнулись, посыпались свежие идеи; заработал печатный станок; забегали активисты и расклейщики плакатов. Воодушевленный Кочан ринулся в новую атаку. На домах и заборах появилось воззвание: «Наш мер Кочан!», написанное вкривь и вкось, зато очень крупно. Норов попросил ребят при случае сообщить Кочану что слово «мэр» пишется через «э оборотную», на что Кочан ответил, что ему по херу, как пишется, смысл-то тот же.

Активисты из городской администрации попытались было высмеять безграмотность претендента, дописав еще две буквы и превратив слово «мер» в «мерин», но были пойманы бдительной братвой и жестоко наказаны.

Видя всеобщее оживление, взбодрился и Осинкин. С удвоенной энергией он обрушился на избирателей с задушевными разговорами и песнями. Теперь, возвращаясь в штаб, он смотрел на Норова глазами преданной собаки и, прощаясь, крепко, с чувством стискивал ему руку.

Народу между тем на встречи с Осинкиным приходило все больше. Однажды явилось полторы сотни человек, хотя встреча была объявлена лишь накануне. В тот вечер Осинкин зашел к Норову вместе с Ольгой.

– Паша, я хотела тебе сказать что-то очень важное,… – волнуясь, начала Ольга. – Я не очень умею выражать свои чувства… Ну вот, у меня даже слезы навернулись!… – Она оборотилась назад и помахала рукой у глаз, давая ресницам просохнуть. – Извини… В общем… Тебя нам Бог послал!

И она порывисто расцеловала Норова. Олежка подошел за ней и тоже стиснул его, по-мужски крепко.