Читать книгу Смерть Отморозка. Книга Вторая - - Страница 7

– Жаль их обоих: и Ванюшу, и Лиз, – добродушно ворчал Норов в машине на обратной дороге. – Она любит его, он любит себя, в общем, сюжет для трогательной французской бержеретты «Скрипач и пастушка».

Анна не ответила. Он посмотрел на ее профиль, обострившийся и бледный в сгущающихся за окном сумерках.

– Тебе нехорошо?

– Я не хочу возвращаться! – неожиданно воскликнула она и из глаз ее брызнули слезы. – Не хочу! Не хочу!

Он затормозил.

– Зачем ты опять себя мучишь? – мягко проговорил он, беря ее за руку.

– «Опять»?! А что переменилось?! Вот мы сейчас вернемся, и – что?! Что дальше?! Я соберу вещи и уеду? Навсегда? Навсегда?!

Голос ее прыгал, губы ее дрожали.

– Почему навсегда? – ласково начал он.

– Потому что это – навсегда! – перебила она с ожесточенным отчаянием. – Ты же сам знаешь! Это – как смерть! Ничего нельзя вернуть! Господи, ну почему ничего нельзя вернуть?!

И она разрыдалась.

***

В четверг, за три дня до голосования на государственном телевидении проходили дебаты кандидатов в мэры города. Этого события ждал весь Саратов, интерес был огромным; социологи предсказывали, что именно дебаты определят участников второго тура; журналисты пафосно окрестили предстоящее событие «битвой титанов».

По мнению специалистов, выход Пивоварова во второй тур был обеспечен голосами учителей, врачей и госслужащих, – всех тех, кого сгоняли на избирательные участки под угрозой увольнения. Основная интрига заключалась в том, кто станет его противником? Пенсионеры были за Егорова, за Осинкиным шли люди среднего возраста и молодежь. Разрыв между Осинкиным и Егоровым находился в пределах статистической погрешности: 2-3 процента. Пенсионеры составляли треть голосующих, но были наиболее дисциплинированной частью электората; что же касается избирателей Осинкина, то никто, включая их самих, не знал, придут они на участки или нет.

Решающий поединок должен был разыграться между ними; остальные кандидаты превращались в статистов. Арест Дениса добавлял напряжение. Общественное мнение могло качнуться в любую сторону: от жалости до осуждения, – социологи по этому поводу высказывали разные суждения.

***

На телевидение Норов, Осинкин и Ольга приехали вместе; Ольга теперь не расставалась с мужем, а с Норовым вела себя как послушная младшая сестра, во всем спрашивая его совета, что вообще-то было совершенно не в ее характере. Кандидатов встречали на входе: для каждого была приготовлена отдельная комнатка, где гримеры перед зеркалом пудрили их к эфиру.

Стол для дебатов выбрали длинный, полукруглый; таблички с фамилиями расставили заранее: место Пивоварова было, разумеется, в центре; Егорова с Осинкиным специально развели по разным углам, напротив друг друга, чтобы подчеркнуть их противостояние; остальных кандидатов разместили между ними. Когда эфир начался, выяснилось, что Пивоваров не явился, – ведущий притворно выразил сожаление по этому поводу, видимо, он был предупрежден об этом заранее.

Норов и Ольга сидели в маленькой комнате перед монитором, следя за эфиром.

– Так и думал, что Пивоваров сольется, – усмехнулся Норов. – Это от Ельцина мода пошла – прятаться от дебатов. Зря Пивоваров так поступил: и нагло, и одновременно трусливо.

– Ты думаешь, все решат, что он испугался? – Ольга переживала за мужа. – А вдруг кто-то наоборот, подумает, что он таким образом продемонстрировал свое превосходство, дал понять, что не считает остальных равными себе?

– Пустой стул будет всех раздражать. Картинка в памяти останется: табличка «Пивоваров» и пустое место. Кстати, надо сказать нашим пиарщикам, чтобы так его теперь и называли – «пустое место».

Сначала кандидатов попросили коротко озвучить тезисы своих программ. Егоров, седой, прямой, синеглазый, в крупных роговых очках, с твердым подбородком, едко пошутил по поводу отсутствия Пивоварова, сразу расположив к себе аудиторию. Однако потом, вместо того, чтобы рубить свои простые, доходчивые лозунги о социальной справедливости, вдруг пустился в рассуждения о том, что демократов, разваливших великий Советский Союз и доказавших свою несостоятельность, нужно гнать из власти, иначе они окончательно добьют и распродадут страну. Это был явный намек на Осинкина.

Осинкин улыбнулся своей грустной улыбкой и кивнул, принимая вызов. Норов понял, что Егоров нервничает; ему не хватало привычной уверенности.

– Повезло Олежке с мордой, – с симпатией проворчал Норов.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Ольга.

– Обаятельный. Одной физиономией процентов семь сразу забирает. Улыбнется этак загадочно, а все думают: «Какой умный парень! Видать, знает что-то важное!».

– Он действительно очень умный! – смеясь, возразила Ольга.

– Ясное дело, – хмыкнул Норов. – Разве ты за глупого бы замуж пошла?

***

На крыльце Анна остановилась, схватив Норова за руку.

– Я боюсь, – прошептала она ему.

– Мы же вместе, – он обнял ее.

Но это было неправдой, раз он возвращал ее мужу. Оба это понимали.

Гаврюшкин уже высматривал их в окно и, едва они открыли дверь, выскочил в прихожую.

– Ну, что, собираемся? – с наигранной бодростью обратился он к Анне.

Анна беспомощно оглянулась на Норова.

– Прямо сейчас? Я хотела отдохнуть…

– Аня, некогда отдыхать! Времени – ни копейки! Давай я тебе помогу.

Анна, не снимая пуховика, шагнула к лестнице, будто желая ускользнуть наверх и спрятаться, но он ухватил ее за рукав.

– Аня, нам надо ехать!

– Пусти меня, пожалуйста!

– Ты понимаешь, что я тебе говорю? – в его голосе зазвучало нескрываемое раздражение. – Сколько можно повторять! Ты вообще слушаешь меня?!

– Я не могу сейчас! – жалобно воскликнула она. – Я потом!

– Мы опоздаем на самолет!

– Я потом! – лепетала она. – Позже… Я устала… Два часа ничего не изменят.

– Я сказал: надо ехать!

– Не кричи на меня! – всхлипнула она. – Мне и так плохо.

– Нас люди ждут! Если мы сейчас не улетим – заторчим, бля, неизвестно насколько!

Теперь он вовсе не был бережным к ней. Накопившаяся на Анну обида рвалась наружу, делая его агрессивным.

– Потише! – примирительно проговорил Норов, но Гаврюшкин только нетерпеливо отмахнулся от него.

– У нас ребенок дома! – он злился все сильнее. – Забыла о нем? Тебе наплевать на него?!

– Зачем ты так говоришь? – вскрикнула Анна сквозь слезы. – Это… нечестно! Мне больно это слышать!

Ляля выглянула было из кухни и тут же спряталась назад.

– Давай потише, – повторил Норов Гаврюшкину, стараясь не поддаваться его напору и оставаться ровным.

Гаврюшкин и впрямь чуть убавил тон.

– Еще раз: чечены улетают в Россию! Других рейсов нет! Надо срочно валить в Ниццу! Как тебе еще объяснять?!

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Я не могу сейчас! Ну, пожалуйста! Не могу!

– Можешь! – отрубил Гаврюшкин. – Иди в машину, я сам соберу твои вещи!

Анна бросила умоляющий взгляд на Норова, и этот взгляд обжег его.

– Угомонись, – сказал Гаврюшкину Норов. – Ты как-то совсем разошелся.

– Не лезь, Нор! – взорвался Гаврюшкин. – Это наше дело! Аня, в последний раз спрашиваю: ты летишь или нет?

Она уже плакала в голос, вздрагивая плечами, беспомощно уронив руки. Слезы градом катились по щекам.

– Аня!

Она расширенными испуганными глазами посмотрела в свирепое лицо мужа.

– Нет! – вдруг отчаянно прошептала она. – Я никуда не поеду с тобой!

– Ты что, рехнулась?! – рявкнул он грубо.

Страх и отчаяние придали ей решимости.

–Я остаюсь! – повторила она непослушными губами.

Гаврюшкин побагровел.

– Если ты не вернешься со мной сейчас, ты никогда больше не увидишь сына!

– Как ты смеешь?! Это мой сын!

– Нет! – Гаврюшкин в бешенстве топнул ногой. – Это мой сын! Я не отдам его тебе!

– Послушай, – подал голос Норов. – Сходи-ка на кухню, выпей воды из холодильника, остынь и перестань нести чушь! Давай поговорим как разумные люди…

В нем самом дрожал каждый нерв. Гаврюшкин сверкнул на него черными, ненавидящими глазами.

– Засунь язык в жопу! Кто ты вообще такой?! Любовничек, нах! Пенсионер! Я тебя размажу в прямом и переносном смысле, понял?! Я спрячу Льва так, что никто не найдет! Да никто и искать не станет; любой суд в Саратове сделает, как я скажу! Это мой город – Саратов! Я там решаю! И в Москве все решу! Потому что я в России – человек! А ты – х..та полная, пое…ь! Ты все прое-ал! Я давно слежу за тобой, я все про тебя знаю! Как ты живешь, что делаешь. А вот ты про меня ничего не знаешь! И про нее – тоже! – он ткнул пальцем в Анну. – И про Россию ничего не знаешь! Ты в ней – г.вно!

– Не смей так говорить! – воскликнула Анна.

– Молчи! Я – твой муж! Я заместитель главы города, меня в Кремле знают! Мне сам Президент грамоту подписывал! А этот старый урод все про..рал! У него – ни бабок, ни друзей, ни связей! Он – один! Никто! Хочешь с ним еб…ся? Да на здоровье! Только не думай, что я буду молча это терпеть! Забудь про Льва! Я выращу его сам, без тебя, и я расскажу ему, что ты его бросила! Сбежала с любовником, со стариком!

Он не договорил. Норов рванулся вперед и, вложив в удар все свои шестьдесят кило, умноженные на тонну бешенства, врубил ему правой. Гаврюшкин оборвался, булькнул и пошатнулся. Не давая ему прийти в себя, Норов засадил в него правый апперкот, потом с разворота левый боковой и еще один правый прямой. Он бил со всей дури, вкладываясь в каждый удар. Голова Гаврюшкина дергалась, челюсть съезжала набок.

Его огромное грузное тело обмякло и осело на пол. Лестница не дала ему упасть, он остался сидеть, бессильно уронив голову на грудь. Кулаки у Норова были разбиты в кровь, но захлестнувшая его ярость все еще клокотала. Не в силах остановиться, он схватил стоявший у пианино витой чугунный стул, готовый размозжить им голову Гаврюшкину. Но Анна метнулась с лестницы вниз, прямо под удар.

– Нет! – пронзительно вскрикнула она. – Не смей!

Он едва успел остановиться.

– Ты что?! – крикнул он, бросая занесенный стул на пол, позади себя. Стул упал, больно задев его по щиколотке чугунной ножкой. – С ума сошла!

Ее крик, ее бесстрашное движение, и это «не смей!» поразили его.

– Прошу тебя! – бормотала она, целуя его и прижимая свое зареванное красное лицо к его бледному. – Прошу тебя, любимый, успокойся! Ты не должен его бить… Это… нельзя!

Она никогда раньше не называла его «любимый». Он все еще тяжело дышал.

– Я мог ударить тебя, – пробормотал он.

– Нет, – покачала она головой, улыбаясь сквозь слезы. – Конечно, не мог!

***

Когда ведущий предложил кандидатам задавать вопросы друг другу, «технический» кандидат накинулся на Осинкина. Фамилия этого кандидата была Егорушкин, он был мелким коммерсантом, выдвинутым Пивоваровым по совету губернатора, главным образом из-за созвучия его фамилии с Егоровской, чтобы портить тому кампанию. То что сейчас Егорушкин пытался укусить не Егорова, а Осинкина, служило верным признаком, кого из двоих администрация в данный момент боится больше.

Егорушкин успел задать Осинкину три или четыре каверзных вопроса, прежде чем ведущий его остановил, напомнив, что в студии есть и другие претенденты.

– Вот шавка злобная! – возмутилась Ольга.

Норов лишь отмахнулся. Егорушкин его не волновал вовсе, тем более что Осинкин держался спокойно, иронично, его ответы заставляли других кандидатов улыбаться. Норов ждал, когда вступит Егоров. Наконец, пришел его черед, и Норов подобрался. Егоров сразу пошел в лоб.

– Вы ведь демократ? – строго спросил он Осинкина, будто уличая в постыдном проступке.

– Да, – спокойно подтвердил Осинкин. – Я принципиальный сторонник демократии.

– Значит, вы поддерживаете реформы, в результате которых великая держава рухнула, а народ остался ограбленным?! – голос Егорова прозвучал прокурорски.

– Советский Союз не был великой державой, иначе он не развалился бы так быстро, – возразил Осинкин с грустной улыбкой. Ему уже не раз приходилось отвечать на подобные вопросы, он был к ним готов.– И произошло это не по причине гласности и демократии, а как следствие восьмидесятилетнего коммунистического произвола, волюнтаристского подхода к экономике, пренебрежения социальными законами. Тем не менее, я поддерживал далеко не все реформы.

– Но вы об этом молчали?

– Нет, я выступал открыто.

– И вам это сходило с рук? – в голосе Егорова зазвучал сарказм. – А как же партийная дисциплина? Или у вас ее нет?

Осинкин вновь улыбнулся, на этот раз – сочувственно.

– Это лишь коммунисты привыкли маршировать строем куда им прикажут, а демократы ищут правду, – они не боятся спорить друг с другом.

– Попал! – удовлетворенно пробормотал Норов. – Неплохо.

– Но ведь вы тоже состояли в коммунистической партии? – наседал Егоров.

– Никогда, – покачал головой Осинкин. – Коммунистических идей не разделяю.

Норов хмыкнул, довольный, что Егоров промахнулся.

– Не были? – недоверчиво переспросил Егоров. – Вы работали главным инженером на секретном заводе и не были коммунистом?

– Главным инженером я стал уже в последний год перестройки. До этого моя кандидатура обсуждалась, но меня не назначали именно по причине моей беспартийности. Мне настойчиво советовали вступить в партию… Конечно, мне хотелось попробовать свои силы на высокой должности, – он издал свой виноватый смешок. – Но мы поговорили с женой и решили, что так будет нечестно.

Ольга порозовела от удовольствия при упоминании о ней.

– Что значит, нечестно? – нахмурился Егоров.

– Нечестно – вступать в партию ради карьеры, – пояснил Осинкин.

– Опять попал! – отметил Норов. – Теперь не отпускай его, добивай!

– Паша, сядь ради бога! – взмолилась Ольга, хватая его за рукав. – Я и так вся на нервах!

Норов нехотя опустился на стул. Он и не заметил, как вскочил; ему было трудно оставаться на месте. Видимо, Егоров чувствовал, что проигрывает и пошел ва-банк.

– Как же вы собираетесь управлять городом, если не справляетесь с собственным сыном? – ядовито осведомился он.

Это был запрещенный удар. Он полоснул этим вопросом Осинкина, как ножом из сапога. Осинкин переменился в лице, улыбка сползла с его губ. Другие кандидаты в студии сразу напряглись, испытывая неловкость и ожидая его ответа. Осинкин медлил; камера держала его крупным планом, были видны капельки пота, проступившие на висках, поверх осыпавшегося грима. Ольга ледяными пальцами сжимала руку Норова.

– Мой сын невиновен, – проговорил Осинкин негромко и твердо. – Его арестовали незаконно, с единственной целью: не допустить моего избрания. Впрочем, вам прекрасно это известно, не правда ли? Мне жаль, что вы опустились в дебатах до таких приемов. Прежде я уважал вас… Теперь, наверное, не смогу.

Камера переключилась на Егорова, и стало видно, что он покраснел до самых ушей.

– Готов! – торжествуя объявил Норов, обнимая Ольгу. – Открывай счет!

***

Гаврюшкин начал приходить в себя. Он по-прежнему сидел на полу, прислонясь спиной к деревянной лестнице и осовело уставившись перед собой, но пошевелился и издал длинный хлюпающий звук. Анна, опустившись на колени подле него, взяла его лицо в свои руки.

– Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросила она, заглядывая в его глаза. – Ты слышишь меня?

Гаврюшкин нащупал рукой перила за спиной, другой рукой тяжело оперся на ее плечо и попытался подняться.

– Все нормально, – пробормотал он. – Просто он меня подловил… Я с ним после разберусь. Гном, бля…

Он говорил невнятно, еле ворочая языком, как пьяный. Анна смотрела на него с состраданием.

– Ты лучше приляг, – мягко проговорила она.

Она помогла ему добраться до дивана, хотела уложить, но он остался сидеть, запрокинув голову, под которую она бережно подложила подушку. Она принесла ему с кухни холодной воды в стакане, Гаврюшкин приподнялся, сделал несколько глотков и вернул стакан ей.

– Ты не сердись на него, Миша, – попросила она, садясь рядом. – Пожалуйста. Это все из-за меня! Я одна во всем виновата. Он не звал меня, я сама приехала. Мне очень стыдно перед тобой…

Он болезненно поморщился и погладил ее по волосам.

– Поехали? – теперь тон его был почти просительным.

Анна опустила круглые виноватые глаза и печально покачала головой.

– Я не поеду, Миша, – проговорила она тихо. – Прости… или нет, лучше не прощай! Но я не могу…

– Аня, не делай глупостей!… – начал было он, но она перебила.

– Я остаюсь. Я так решила. Я никуда не лечу. Прости, прости!

– Ты понимаешь, что ты творишь? Ты разрушаешь нашу семью. Мы прожили вместе десять лет, а теперь ты все ломаешь. Зачем?

Сейчас он говорил негромко, с горечью. Анна сидела рядом, потупившись, и на ее ресницах дрожали слезы. Норов видел, как его слова болью отзывается в ней.

– Ты же останешься одна, без мужа и без ребенка. Он тебя бросит, он уже бросал…

– Хватит! – вмешался Норов. – Уходи отсюда.

Гаврюшкин взглянул на него, потом перевел взгляд на Анну. Она молча застыла на диване, опустив глаза, по щекам сбегали крупные слезы. Гаврюшкин тяжело поднялся, вновь с ненавистью посмотрел на Норова, плюнул кровью на светлый каменный пол и, не произнося больше ни слова, медленно грузно вышел.

***

Анна в слезах бросилась к Норову.

– Я никуда не поеду от тебя! Никуда! – плача, повторяла она. – Пусть он хоть что делает! Хоть убьет! Я останусь с тобой, моя любовь! Я всегда буду с тобой!

– Да, – бормотал он, обнимая ее и гладя по широкой, вздрагивающей спине. – Ты всегда будешь со мной. Я как-нибудь все устрою. Постараюсь. Будет немного трудно, но мы перетерпим, ведь правда?

Не в силах говорить, она дважды кивнула, не отрываясь от него. Он видел, что она совсем измучена и едва держится на ногах.

– Пойдем.

Он помог ей подняться по лестнице и проводил до спальни.

– Где твои лекарства? – спросил он.

– Где-то здесь, кажется, на тумбочке, – она огляделась, отыскала пилюли, проглотила несколько штук из разных упаковок и запила водой из пластиковой бутылки, на полу в изголовье. Потом присела на край кровати.

– Ты все правильно говоришь. Мы справимся. Ты только не уходи! – она не отпускала его руку. – Побудь со мной.

Она сняла верхнюю одежду, забралась под одеяло и укрылась до подбородка; ее знобило.

– Ложись рядом.

Он прилег возле нее, не раздеваясь.

– Ты весь день ничего не ела. Может быть, принести что-нибудь?

– Нет, я не хочу. Потом. Идем ко мне. Я немного замерзла, хочу согреться. Сними это, пожалуйста, – она принялась неловко расстегивать ему джинсы и стаскивать их. – Дай я тебя обниму, мне легче, когда я тебя чувствую.

Он разделся и тоже залез под одеяло. Повернувшись на бок, она подвинулась к нему, обняла и забросила длинную, полную ногу поверх его ноги.

– Тебе так удобно? Не тяжело? Я немного устала, может быть, посплю. Только ты никуда не уходи, хорошо? А то я проснусь без тебя и буду плакать. Не уйдешь?

– Нет, не уйду.

– Никогда?

– Никогда.

Он гладил под одеялом ее мягкое сливочное бедро. Она чуть повернулась, чтобы он мог доставать повсюду. Он стянул с нее трусики, легонько коснулся пальцами заветной ложбинки, задержался и ощутил, как ее роза теплеет и набухает, становится влажной. Ее бедра начали едва заметно двигаться в такт движениям его пальцев.

– Идем ко мне, – прошептала она.

Но он оставался рядом, целовал ее в шею и в раскрытые горячие губы, не переставая ласкать. Ее дыхание становилось чаще, тело двигалось сильнее нетерпеливее; она ловила бедрами его пальцы, тихо постанывала в томительном ожидании. Он дождался, пока она вся сделалась мокрой и жаркой, а ее стоны громче и отрывистей, и его пальцы мягко скользнули внутрь нее, глубже и тверже. Она вскрикнула, дернулась несколько раз, выпрямилась струной и опала.

Он подождал еще и лишь тогда вошел в нее. Ее оргазм от его прикосновений был лишь первой волной в череде других, которые захлестывали ее с головой, заставляли задыхаться и стонать. Раскрытая, горячая, жадная, она вся отзывалась ему, ловила его губы и руки, обнимала, кричала в голос, замирала, бессильно роняя ноги вниз. И через минуту все повторялось вновь. Он двигался плавно, будто плыл в теплой, ласковой воде, сливаясь с нею; сдерживал себя, медлил с развязкой, чтобы продлить свое счастье, – высшее счастье мужчины – дарить наслаждение любимой женщине.

Он хотел, чтобы это длилось вечно, чтобы она всегда стонала под ним, чтобы он умер, слыша эту особенную жгучую страстно любимую им музыку, но тонкая, сладкая истома будто бритвой прорезала его изнутри, и его наслаждение бурно вырвалось на волю с громким хриплым рычанием.

***

Телефонные опросы после дебатов показывали убедительную победу Осинкина, но трудно было сказать, хватит ли этого преимущества для победы. В ночь голосования штаб был похож на улей. И сотрудники штаба, и активисты, и сочувствующие журналисты, – все были на нервах, переговаривались, перезванивались, перетекали из кабинета в кабинет.

Норов, Осинкин и Ольга вместе с другими сидели в комнате для совещаний, той самой, где проходила пресс-конференция. Когда начался подсчет, со всех сторон зазвучали телефонные звонки: доверенные люди в избирательных комиссиях тайком сообщали первые результаты с отдельных участков. Их записывали и тут же оглашали.

Начало было неутешительным; цифры показывали, что Егоров, идя вторым за Пивоваровым, выигрывал у Осинкина три процента, что для такой напряженной гонки было много. Осинкин посерел и вышел курить в коридор; Ольга выскочила следом. Она переживала вдвойне, и за мужа, и за сына: от того, победит ли Осинкин, зависела судьба Дениса.

Ленька звонил Норову каждые полчаса, чтобы узнать, как дела. Отвечая ему, Норов выходил из общей комнаты и в разговоре не называл его по имени. То, что выборы финансирует Мураховский, было в штабе секретом Полишинеля, но Норов считал необходимым соблюдать декорум.

В густонаселенных пролетарских районах коммунисты исторически были сильны, и там перевес Егорова был существенным. Казалось, что он уверенно закрепился на втором месте; даже самые оптимистичные активисты как-то угасли, на Осинкина было больно смотреть, Ольга едва не плакала, но все еще надеялась.

– Паша, ну скажи же что-нибудь! – воскликнула она.

– Пойдем в уголок, поцелуемся, – предложил Норов.

Он хотел пошутить, немного поднять окружающим настроение, но шутка не удалась, все слишком нервничали. Кто-то натянуто улыбнулся, Осинкин странно покосился на него и ничего не сказал.