Читать книгу Вечерний лабиринт - - Страница 7

В клетке прыгал щегол. Клетка висела на форточке.

– Что наша жизнь? – думал щегол. – Вот за окном я вижу мост, гранитный парапет канала, столбы фонарей, каменные дома, вижу людей, вижу машины, вижу собаку – и больше ничего. Вот шпингалет на окне, вот ключ в ящике стола, вот дверная ручка.

Щелкает замок, щелкает кнопка лифта, скользит трос.

Снова дверь, снова ручка, пыльные стекла – по ним кто-то давно провел пальцем, да так и осталось. Угол дома, край тротуара, железная решетка для стока воды. Спичечный коробок, трамвайный рельс, булыжник. Кожа сиденья, железная рама и снова дверь.

Что наша жизнь? Водосточная труба, колесо машины, горбушка хлеба. И снова двери, такие разные, такие непохожие, но все открываются и закрываются.

Последними захлопнулись двери электрички.

Величественный лес обступал поляну. В высоких кронах мелькало солнце, их густая сочная зелень заполняла небо и, заполнив, опускалась ниже, по стволам, переходя в глубокую с темным отливом листву кустарника.

Всюду, куда доставало солнце, природа играла радужными красками. Блестела паутина, порхали бабочки, и среди травы, папоротника вдруг прыгала лягушка, предвещая близость воды. Сонная послеполуденная тишина нарушалась редкими птичьими голосами и случайными порывами ветра, заблудившегося в деревьях.

Потом раздалось сухое потрескивание веток, а вслед за этим неторопливо приближающиеся шаги.

Кошкин шел медленно, стараясь держаться еле заметной тропинки, петляющей среди зарослей орешника. В одной руке у него была большая сухая палка, в другой – клетка с прыгающим щеглом.

Иногда Кошкин останавливался и смотрел по сторонам. На его губах блуждала мягкая, добрая улыбка. В своих потертых парусиновых штанах из тех, что носят на даче, и в старенькой ковбойке он выглядел лет на сорок, хотя был моложе.

На тихой солнечной поляне он остановился снова, осмотрелся и, подняв клетку, сказал щеглу:

– Ну что, Петя, здесь?..

Щегол прыгал и не отзывался.

– Посмотри, какое место, – сказал Кошкин. – Лучше уже не найти. Это, Петя, мать-природа.

Он поставил клетку на пенек, присел на корточки и, открыв дверцу, достал щегла. Любовно, нежно держа в руке, поднял к солнцу и разжал пальцы. Щегол выпорхнул, метнулся над поляной и исчез в листве.

Кошкин вздохнул, чуть грустно, чуть мечтательно, потом закрыл у клетки дверцу, снова обвел поляну взглядом, словно прощался с ней, и пошел назад.

Тропинка плутала между деревьями, и Кошкин упруго шагал, раздвигая ветви руками, шагал энергично и устремленно, словно знал, куда идет, пока тропинка не пропала, не растворилась в траве, в пружинящем мху, прямо под ногами. Кошкин постоял, посмотрел на солнце и свернул.

Вскоре он вышел на пригорок и здесь остановился. Что-то привлекло его внимание. Он прислушался, повернул голову и вдруг начал торопливо спускаться вниз, к небольшой ложбинке, где мелькал цветастый женский платок.

– Эй! – крикнул он. – Эй, подождите!

Старушка чуть не выронила корзинку с ягодами, но, увидев Кошкина, передохнула.

– Подождите, пожалуйста, – повторил Кошкин, спускаясь со склона. – Здравствуйте. Вы, должно быть, знаете… Как к электричке выйти, не подскажете?

– Это ж к какой электричке? – удивилась старушка, оглядывая Кошкина. – Ты откудова идешь-то? Со станции, что ли?

– Со станции, – кивнул Кошкин.

– И-и, – еще больше удивилась она, – туда и затемно теперь не поспеешь. Далеко ты заплутал, сынок, считай, к заповеднику вышел!

– Это как же так?

– Городской, небось, – посочувствовала старушка. – То-то птицелов… Места тут заповедные, тропинки путаные… Давно плутаешь?

– С утра, – сознался Кошкин.

– И-и, непутевый. Ты вот что, низом иди, к озеру выйдешь. Там тропинку наверху заприметишь. По ней и ходь. К конторе попадешь, там и автобус.

– Сперва сюда, что ли? – Кошкин махнул в сторону редеющего леса.

– Сюда, сюда, – закивала ему вслед старушка, – только ходко иди, автобус у них редкий.

– Спасибо, успею. – Кошкин легко запрыгал под горку.

Озеро было небольшое. В зеркальной воде отражались зеркальные облака, высокие деревья и переливались, искрясь, низкие лучи вечернего солнца. Кошкин постоял, любуясь озером, и вдруг решительно стал раздеваться. Квакали лягушки.

Всколыхнулась вода, и вот уже Кошкин, размашисто работая руками и фыркая от удовольствия, выплыл на середину, нырнул, затем лег на спину и уставился в высокое бирюзовое небо.

Тем временем на берегу зашуршали кусты, и из зарослей показалось нечеловеческое лицо: заросшее щетиной, искусанное комарами, с царапинами и ссадинами, разбитым носом и зловеще редкими передними зубами. Завершали картину полуразбитые очки в дорогой оправе.

– Ага, – торжествующе прорычал неизвестный. – Попался, попался… – и торопливо подбежал к одежде Кошкина.

Оказалось, что он абсолютно голый, если не считать пары лопухов на сплетенной из травы веревке.

Кошкин продолжал колыхаться в зеркальной воде, не подозревая об опасности. Ему было хорошо. Наконец он окунулся пару раз с головой и плавно поплыл к берегу, но тут же высунулся из воды и встревоженно закричал:

– Эй!..

Незнакомец уже полностью оделся, проверил карманы, демонстративно показал Кошкину часы, деньги, ключи и положил их на землю.

– Эй! Что вы делаете!!! – закричал Кошкин и захлебнулся от возмущения. – Эй!

Незнакомец радостно запрыгал на берегу, разводя руками во все стороны и приплясывая, потом показал Кошкину кулак и стремительно побежал к зарослям.

Кошкин кричал, бил руками об воду, плыл изо всех сил, торопился, но до берега было еще далеко, а незнакомец уже бесследно исчез. И всё же Кошкин выбрался на берег и на подгибающихся ногах бросился вглубь леса.

– Подождите! Стойте! Я же голый совсем! – раздавалось в заповедных лесах, но даже эхо не отвечало Кошкину.

Кошкин вышел не к конторе с автобусом, как ожидал, а к небольшому дачному поселку. На его бедрах болталось странное фанерно-проволочное сооружение, в котором можно было узнать птичью клетку. К этому было добавлено несколько лопухов. Вокруг шеи, как ожерелье из звериных клыков, болтались на проволоке ключи от квартиры.

Солнце тем временем закатилось, и дело близилось к ночи. Кошкин, сложив руки за спину, озабоченно выхаживал за кустами, не решаясь выйти из леса.

На окраине поселка было три дома. Они стояли довольно далеко друг от друга, разделенные буйно зеленевшими участками и неприметными заборами. В первом и во втором – окна были открыты, горел свет, и даже слышались голоса. Третий дом казался вымершим.

Кошкин закусил губу и остановился. Его взгляд сверлил темный прямоугольник пустого дома.

– Ладно, – решился он и стал продираться по лесу, болезненно чертыхаясь и стараясь не натыкаться босыми ногами на корни.

Обойдя дом с тыла и держась в тени, Кошкин подкрался к забору и хотел перелезть, но тут же занозил ногу. Некоторое время Кошкин еще пытался незаметно перемахнуть через забор, потом плюнул на это дело, взялся за штакетник руками и в титанической попытке стал раздвигать его, как прутья в клетке. Сухое дерево затрещало и переломилось. Где-то залаяли собаки.

Кошкин выждал, потом пролез в образовавшуюся дыру и проскользнул к дому. Ставни были закрыты изнутри, и он без толку поковырял их и со всеми предосторожностями подобрался к двери. Дверь венчал крупный амбарный замок. Кошкин только тихо вздохнул. С соседних дач раздавались голоса и слышалась музыка. Там была жизнь.

Кошкин отошел в тень деревьев и стал разглядывать запертый дом. На фоне потемневшего неба дом казался неприступной крепостью, готовой выдержать любую осаду. Кошкин почувствовал, как в нем пробуждается память истории. Волна безумной отваги и непреклонной решимости захлестнула его. Протрубил рожок. Сплоченными рядами Кошкин подступил к дому и полез на стену.

Это был яростный штурм. Метр за метром отвоевывал Кошкин. Выступ за выступом. Бревно за бревном. И когда он вцепился намертво в крышу, сомнений не оставалось – он победит.

Бледной фигурой, голым привидением выпрямился Кошкин на крыше, но победный клич не издал, наоборот, тут же склонился, спрятался в тень и полез к чердачному окну. Ставни не выдержали его напора, хрустнули шпингалетами, распахнулись, и Кошкин, дрожа от нетерпения, забрался внутрь.

В рассеянном вечернем свете чердак был пуст и темнел углами. Кошкин обеспокоенно огляделся и, замирая от нахлынувшего предчувствия, двинулся к лестнице.

На первом этаже было темно, и только шорохи выдавали присутствие Кошкина. Щелкнул выключатель.

Кошкин оглядел пустую безжизненную комнату и вышел в коридор. Прошелся. Открыл одну дверь, другую. Все было так же безнадежно. Только на кухне стояли банки с краской, лежали инструменты и несколько пустых бутылок. Одежды не было. Вообще ничего не было. Был ремонт. Кошкин сник и погасил свет.

В ночной темноте голый Кошкин крался вдоль забора. Где-то лаяла собака, слышались голоса. Кошкин тихо скрипнул калиткой и через участок подобрался к темному открытому окошку, в котором светился огонек сигареты. Кошкин помедлил, потом встал на бревнышко, и его голова появилась над подоконником.

– Добрый вечер, – вежливо сказал он.

– Ой, – негромко удивился приятный женский голос. – А вы шутник.

Кошкин, жалко улыбаясь, промычал что-то смущенное.

– Тоже не спится? – с пониманием заметила незнакомка, затягиваясь сигаретой. Вспыхнул огонек. Насколько Кошкин мог рассмотреть в темноте, его собеседнице было лет тридцать, и она показалась ему весьма привлекательной. От этого Кошкин растерялся еще больше.

– Я знаю, почему вы пришли, – грустно сказала она. – У вас курить нечего.

– В общем… да, – выдавил из себя Кошкин.

– Берите, – женщина протянула ему сигареты. – Вот так всегда, – продолжала она игриво, – думаешь, рыцарь, а посмотришь, голый меркантилизм.

Кошкин при слове «голый» закашлялся и выронил изо рта сигарету.

– Вы не обижайтесь, – незнакомка по-своему поняла нерасторопность ночного гостя, – это не про вас. Так… грустные ночные мысли.

Покурили немного молча. Кошкин несколько раз решительно затянулся, готовясь к постыдному разговору.

– Смотрите, какая луна! – неожиданно восхитилась женщина. Кошкин послушно посмотрел на луну.

– А вы любите мечтать? – незнакомка взволнованно задышала.

– Э-э… в каком смысле? – не понял Кошкин.

– В поэтическом. Вы любите стихи?

– Какие?

– Что с вами? – укорила она. – Посмотрите вокруг. Какая ночь, запахи… тишина… петь хочется… У вас нет гитары?

– Нет, – грустно сказал Кошкин и хлопнул себя по голой ноге. Кусались комары.

– Жаль, – сказала она и внимательно посмотрела на Кошкина. – Я бы вам сказала одну вещь, но боюсь, вы меня неправильно поймете.

– Нет, почему же… я догадываюсь, – смутился Кошкин.

– Вряд ли, но все равно… лучше не буду, а то вам совсем неловко станет.

– Мне уже, – вконец потупился Кошкин, – ужасно неудобно. Вы простите, пожалуйста, просто какое-то необъяснимое стечение обстоятельств. Случается же такое…

– Вы телепат! – собеседница восхищенно положила свою теплую ладонь на вцепившуюся в подоконник руку Кошкина. – Вы прочли мою мысль! Скажите, только честно, что вы подумали?

– Я… я ничего не подумал.

– Как же, ведь вы догадались!

– Ну в общих чертах… предположил.

– Что? То, что я подумала?

– Э… да, – Кошкину показалось, что он уже проваливается на бревне сквозь землю, но незнакомка крепко держала его за руку.

– Какой вы стеснительный, – шепнула она, – по-моему, в этом нет ничего удивительного, такие вещи часто случаются.

– Да? – безрадостно удивился Кошкин.

– Конечно, вот, например, моя подруга. Тоже случайно познакомилась, а он – ну вылитый «первая любовь», даже имя совпадает. Знаете что. Забирайтесь в комнату, а то так разговаривать неудобно. И увидеть могут.

Кошкин смутился, замешкался.

– Вы что, в окно залезть не можете? – спросила она игриво.

Тогда Кошкин тяжело вздохнул, подпрыгнул и подтянулся на руках.

– Ох, – только и сказала женщина, отпрянув в темноту.

На фоне звездного неба Кошкин походил на космического гимнаста.

– Как вы смеете?! – с гневом, с болью воскликнула женщина. – Как вы могли такое подумать? Убирайтесь немедленно.

Она бросилась к окну и столкнула Кошкина с подоконника. Кошкин упал, поднялся и снова полез в окно.

– Подождите! Одну минуту! Умоляю вас! Я не всё сказал! У меня к вам просьба!

– Как вы себя ведете! Уберите руку с окна! Уберите руку! Я друзей позову!

Она свела оконные рамы и больно прищемила Кошкину пальцы. Он ойкнул и сорвался с подоконника. Окно захлопнулось, стукнула форточка, звякнула задвижка, и где-то в темноте зацокали, удаляясь, каблуки.

Кошкин сунул пальцы в рот и торопливо отбежал к кустам.

Возле большой двухэтажной дачи стояло несколько машин. Свет из открытых окон освещал широкую площадку перед домом, на которую выходили, прощаясь с хозяевами, гости. Следовали последние поцелуи, рукопожатия и усталый смех. Гости разбредались в ожидании конца церемонии, зевали и сонно переговаривались друг с другом. Импозантная пара, обнявшись, подошла к машине. Мужчина сел за руль и включил фары.

Женщина пронзительно завизжала. Все обернулись.

Выхваченный из темноты внезапным светом, у дерева застыл голый Кошкин. Он был в столбняке, как животное, захваченное врасплох.

Первой пришла в себя хозяйка дома.

– Голый! – тонко выкрикнула она.

Кошкин дернулся, как под током. И ринулся в кусты.

– Голый! Голый! – преследовало его.

Поднялся гвалт, залаяли собаки, взревел мотор. Поселок просыпался, зажигались окна. Кошкин петлял по улице, как заяц, пока не выскочил к какому-то дому, и здесь в последней надежде стал барабанить в дверь.

Вспыхнул свет, и за столом веранды появилась пожилая женщина. Застегивая халат, испуганно всмотрелась.

– Кто? Кто там?

– Я, я, – взмолился Кошкин. – Откройте! Помогите! Мне бы одежду! Какую-нибудь, старую, грязную, помогите!

За спиной женщины появился мужчина.

– Кто это? Что вам нужно?

– Одежду! – причитал Кошкин – Какую-нибудь! Прошу вас!

– Нет никакой одежды, – решительно сказал мужчина. – Уходите. Слышите? Отойдите от двери.

– Позови соседей, – нарочито громко сказала женщина.

– Дайте одежду! – Кошкин сгоряча дернул за ручку. – Я же совсем голый! Дайте одежду!

– Он дверь ломает! – закричала женщина и исчезла.

С другой стороны дома раздавались голоса, смешивались с собачьим лаем и с шумом мотора.

– К нам опять голый лезет! – истерично закричала женщина.

Свет фар заметался по дому. Кошкин не выдержал и бросился бежать.

Остановился он в зарослях, довольно далеко от поселка, отдышался и прислушался. В поселке началась паника. Во всех окнах горел свет. Безумно лаяли собаки.

Кошкин в ужасе торопливо уходил в лес.

– Боже мой, Боже мой, Боже мой, – стонал он.

Тут ему показалось, что собачий лай в поселке усилился и даже вроде бы стал приближаться.

Кошкин затравленно оглянулся и припустил без оглядки.

Только в глухой лесной чаще Кошкин наконец остановился и, теряя последние силы, со стоном опустился на землю. Он дрожал, задыхался и отчаянно страдал. Племя не принимало его, не пускало в свои пещеры, к своему костру. Он был обречен на гибель. Кошкин прислонился к стволу и замер.

Высоко над деревьями стояла большая желтая луна и освещала Кошкина зловещим, тревожным светом. Ровно шумел лес. Кричали ночные птицы. Хлопали крылья. Все вокруг шуршало.

Кошкин сидел напряженно, с остановившимися, широко открытыми глазами.

Хрустнул сучок. Мелькнула тень. Сверкнули зрачки. Из глубин Кошкина стал подниматься животный стон. Ужас объял его. Он вскочил и, круша всё на своем пути, бросился в чащу.

Его били ветви, хлестали кусты, он натыкался на деревья, падал, поднимался снова и бежал, бежал, бежал, пока его ноги вдруг не заскользили вниз, и, потеряв опору, Кошкин полетел в овраг.

Докатившись до дна, он растянулся внизу загнанной жертвой и, уже готовый к близкой смерти, вдруг нащупал рукой здоровый узловатый сук.

Тогда Кошкин медленно поднялся на ноги и, сжимая его двумя руками, грозно зарычал.

Утром снова светило солнце, шелестела под теплым ветром трава, и деревья шумели верхушками – все дышало покоем и умиротворением.

Кошкин косолапо брел по лесу с дубиной на плече и ключами на шее. Иногда он наклонялся и рвал ягоды. Запихивал, давясь, в рот и шел дальше. Выглядел он неважно. Исцарапанный, весь в ссадинах, с ввалившимися глазами, почерневшим, искусанным лицом и с разбитыми в кровь губами он походил на опустившегося вконец лешего.

Впереди мелькнула тропинка. Кошкин заметил ее, подошел и, оглянувшись по сторонам, торопливо пересек. Потом осторожно пошел вдоль тропинки, старательно прячась за кустами. Он уже не рисковал встречаться с людьми.

Тропинка вскоре вывела его к лесному озеру. Когда среди деревьев заблестела вода, Кошкин остановился.

С озера доносился громкий плеск, словно в нем резвилось большое энергичное животное. Скрываясь за деревьями, Кошкин подобрался к берегу и увидел умиляющую душу картину.

Посреди озера радостно бултыхалась мужская человеческая особь.

Лихорадочно блестя глазами, Кошкин оглядел берег: совсем недалеко от кустов виднелась сложенная одежда. Дрожа от нервного возбуждения, Кошкин уронил свою дубину и быстро-быстро засеменил к одежде. Как он предвкушал этот счастливый миг!

Он уже почти подобрался к ней, почти протянул руку, как в кустах затрещало, и прямо на Кошкина вышел угрюмый волкодав. Кошкин с ужасом уставился в непроницаемые звериные глаза. Его рука так и повисла над одеждой.

– Собака – друг человека, – запинаясь, сказал Кошкин волкодаву. – Собака – друг человека…

Сил уже не было. Кошкин еле волочил ноги. А когда наклонялся за ягодами, то со стоном хватался за поясницу. День подходил к вечеру, и лес постепенно тускнел, умолкал, готовясь к ночным развлечениям.

Кошкин тоже готовился: искал подходящий сук. И вдруг его что-то насторожило.

Он нервно потянул носом. Потом еще раз. Откуда-то доносило дымок костра и нежные тонкие ароматы. Кошкин оживленно засуетился и, принюхиваясь, пошел на запах.

То, что вскоре открылось перед его глазами, заставило Кошкина судорожно сглотнуть и облизнуться.

На опушке леса, в блеклых лучах заходящего солнца нежилось милое румяное семейство. Папа, мама и невинное чадо. Чуть поодаль стояла машина с разинутым багажником. Но не это переполняло Кошкина эмоциями. На небольшом аккуратном костре, сидя на шампуре и роняя в огонь капли жира, покрывалась аппетитной корочкой ядреная курица.

Кошкин вцепился зубами в кулак. Только не застонать, не закричать, не выдать своего присутствия!

Папа подкладывал в костер веточки, мама резала помидоры, а чадо охотилось за кузнечиками.

Кошкин пополз. Метр за метром он подбирался всё ближе и ближе. Глаза его горели сумасшедшим голодным пламенем. Что он собирался делать, он не знал.

За деревом Кошкин замер. Перед ним, стоило только протянуть руку, лежал нарезанный черный хлеб, стояли кружки и полные деревянные миски. Все было готово к трапезе.

Кошкин выбрал удобный момент и в следующее мгновение уже запихивал в рот куски черного хлеба, запихивал жадно и безостановочно, пока не икнул и не замер в испуге с битком набитым ртом. Выждал несколько секунд, успокоился, начал пережевывать и икнул снова.

Но на опушке его не слышали, занимались своими делами. Папа даже успел открыть бутылку вина. Тогда Кошкин осторожно, стараясь не расплескать, подтянул к себе миску и, так как ложки не было, жадно отхлебнул.

Сначала казалось, что время просто остановилось для Кошкина. Он лежал на животе с выпученными глазами и открытым ртом, потом время сдвинулось и подбросило Кошкина на ноги.

Он заорал в полный голос, прыгая на поляне и тряся ладонью у ошпаренного рта, отчего его вопль напоминал боевой клич индейцев.

Появление голого, скачущего и орущего индейца было настолько неожиданно, что белые поселенцы в паническом ужасе бросились к машине и, громыхая багажником, умчались прочь.

Голос Кошкина разносился по лесу, то затихая, то снова набирая силу. Птицы стаями снимались с мест и носились в небе, как при лесном пожаре.

Наконец Кошкин замолчал, и лес замер.

Глубокой ночью Кошкин вышел на пригорок.

Темное лесное урочище стояло за его спиной. Впереди расстилалась равнина. В ее глубине мерцали многочисленные городские огни.

Кошкин стоял на пригорке, положив на плечо дубину и держа в руке обглоданную курицу.

Полная луна взошла над землей.

Кошкин смотрел на нее, и по его щекам катились пьяные слезы.

Светила луна, светили огни города.

Внутри Кошкина зародилось и разнеслось по безлюдному лесу протяжное, берущее за душу завывание.

Ночью прошел дождь. Промозглый утренний туман поднимался над землей, струился среди непроходимого бурелома. Чаща щерилась почерневшими от дождя сучьями, вздыбленными, вывороченными корнями с нависшими комьями земли, собранный в кучу лежал валежник. Мокрый, черный от сырости, он гнил вперемежку с прошлогодними листьями.

Под ними виднелось серое, истощенное лицо Кошкина. Глаза его были открыты, и в них остолбенело страдание.

Сверху упала капля. Кошкин моргнул, рот его искривился, словно он хотел заплакать. Валежник зашевелился, показались руки, ноги. Кошкин вылез. Выглядел он хуже некуда. Общение с природой не прошло ему даром. Грязный, изнеможденный, весь искусанный и исцарапанный, он стоял, скрючившись от холода, и никак не мог распрямиться. На лице у него было написано невыносимое отвращение и к жизни, и к самому себе. Он встряхнулся, размазал грязь на лице, отыскал дубину и бесцельно полез в кусты.

Яркое солнце быстро высушило лес. Он снова заиграл летними красками, наполнился птичьими трелями и стал таким, каким мы его всегда любим, и даже лучше.

Кошкин внешне оживился, но живость его была странной. Движения стали нервными, резкими, и шел он, словно дрожал от внутреннего холода.

Показалась река. Кошкин вышел на берег и у тихой заводи спустился на прибрежный песок. Склонился над водой.

То, что он увидел, было его отражением. Но его отражение Кошкину было уже безразлично. Он умылся скорее механически, чем осознанно, выпил воды и вернулся под защиту деревьев. Здесь он сел на землю, положил рядом дубину и погрузился в прострацию.

Из этого состояния его вывело знакомое щебетание. Кошкин прислушался, потом повернул голову.

Мелькнул щегол и закачался на ветке.

У Кошкина приоткрылся рот, глаза увлажнились. И, с трудом ворочая распухшим языком, он позвал:

– Петя… Петя!..

Щегол прощебетал что-то в ответ.

– Петя!.. – вымолвил Кошкин со всей любовью и нежностью, на которую оставался способен, и, приподнявшись, медленно пошел к щеглу.

– Петя!.. Петя!.. Птичка моя!

Щегол вспорхнул с ветки и улетел.

Кошкин некоторое время смотрел ему вслед, потом пошел обратно. Внутри него начался какой-то могучий и необратимый процесс.

Кошкин делал круги по поляне. В нем росла страшная ярость. Росла, росла и выросла. Он вдруг схватил дубину и с грохотом ударил ею по дереву.

– Мать-природа!.. – прорычал он и ударил еще раз. – Мать-природа!..

Дерево гудело.

Он прошелся дубиной по кустам. Он врезал дубиной по земле. По пню. И пошел крушить всё вокруг.

– Мать-природа!.. – ревел он. – Природа-мать! Природа-мать!..

Он погнался с дубиной за бабочкой, он молол ударами воздух, он рубил ударами, он крушил ударами, но по бабочке попасть не мог.

Он рыдал и бил, умолял и бил, он ненавидел и бил. Он не мог попасть.

Без сил, без голоса, он упал на землю, приник к ней, замер, пристыл, потом воздел голову к небу в последней надежде, в последней мольбе и стал ждать, обезумевши глядя на солнце.

Наползла туча.

Кошкин пугающе медленно поднялся и деревянными, ходульными шагами пошел к реке. Камнем на шее болтались ключи.

Он спустился на берег, подошел к воде.

Дно полого уводило в глубину.

Кошкин сбросил с бедер разломанную клетку.

Кошкин уходил всё глубже и глубже.

– Пук, пук, пук, пук, – делал старенький буксир.

Зеленая вода с пятнами мазута послушно рассекалась надвое.

Облокотившись на поручень, стоял моторист и, дымя самокруткой, с тоскливым постоянством смотрел на воду. А смотрел на воду он давно. Но такого не видел.

Глаза у него округлились, и, пока буксир плыл мимо, моторист, не отрываясь, провожал глазами представшее перед ним зрелище.

В заводи, достаточно далеко от берега, но по шее в болотной ряске, стоял человек. Собственно, и не человек даже, а просто голова на воде. Голова эта тоже смотрела на моториста, смотрела молча, сурово, исподлобья, а когда буксир прошел, повернулась и пошла своей дорогой.

Потом голову видели в начале Лебяжьей канавки. Она медленно двигалась среди спокойной воды, держась поближе к середине, и на берег не вылезала.

Когда голова вошла в канал Грибоедова, на нее никто даже не обратил внимания. Настойчиво, упорно голова двигалась к своей цели.

Вечером ее можно было видеть с моста на Невском. Решимость продолжать путь не могла вызвать сомнения.

Вечер тем временем стал ночью, бледнели редкие фонари, пустели улицы, гасли окна, а голова все шла и шла по темной воде, оставляя позади подкову Казанского собора.

Наконец город затих. Настала прекрасная, почти белая ночь. И когда на Неве развели мосты, наступил апофеоз.

На холодные гранитные ступени из мерцающей воды вылез голый человек. Поднялся на набережную и решительно направился по пустой гулкой улице к своему дому. И величественный город побежденно раскрывался перед ним, распахивался вдоль по улице, не в силах устоять перед его натиском.

«ГОЛЫЙ», 1987 г.,

киностудия имени А. Довженко, ЭМТО «Дебют»

Авторы сценария – Константин Лопушанский, Георгий Николаев

Режиссер-постановщик – Галина Шигаева

Оператор – Александр Шумович

Композитор – Вячеслав Назаров

В ролях: Юрий Евсюков, Светлана Тормакова, Михаил Светин, Алла Семенишина и др.

Приз в категории «Лучший короткометражный и среднеметражный фильм» на VI Международном кинофестивале молодого кино в Турине (1988 г.)