Читать книгу Воплощение Реального. Междисциплинарное исследование субъективности, травмы и духовной культивации - - Страница 10

Во-первых, реальное – это то, что находится за пределами областей символического и воображаемого. Реальное постоянно подразумевается и настаивается, но при этом не ассимилируется субъектом. Как таковое, оно является областью необычных телесных переживаний. Это область интенсивности, колебаний, энергетических водоворотов и превратностей, которые еще не были символизированы, находятся в процессе символизации или сопротивляются символизации (Финк 1995, 25). Это область чистой энергии, непрозрачной, неясной, неразделенной, радикальной полноты/пустоты. Брюс Финк пишет:

«Реальное – это, например, тело младенца «до» того, как оно попадает под власть символического регистра, до того, как его приучают к туалету и обучают образам мира… Доведя фрейдовское понятие полиморфной преверсии до крайности, мы можем рассматривать тело младенца как одну сплошную эрогенную зону, в которой нет никаких привилегированных зон, никаких областей, в которых удовольствие было бы ограничено с самого начала. (Финк 1995, 24).

Остаточное или несимволизированное Реальное знаковой изоляции образует «пуповину», центр тяжести, вокруг которого Символическое вращается, никогда не достигая его. Поскольку Реальное невозможно, непроницаемо для интерпретации, только то, что обозначает его в Символическом и Воображаемом, может указывать на него. В Лакановых рамках это относится к функции симптома. Лакан заявляет:

«Чтобы анализ не был бесконечным процессом, чтобы он нашел свой внутренний предел, интерпретация аналитика, которая направлена на означающее, должна также достичь Реального симптома, то есть точки, где символически бессмысленное цепляется за Реальное, где первые означающие, услышанные субъектом, оставили свой отпечаток». (Лакан 1989, 14)

Согласно Лакану, чтобы достичь своей конечной точки, анализ должен изменить отношение субъекта к Реальному, которое представляет собой несводимое целое в Символическом, из которого проистекают фантазии и желания субъекта. Здесь очевидна значимость Реального как одного из фундаментальных регистров человеческой психики. Здесь же проявляется значение симптома (фиксация, травма, невозможность, одержимость, стагнация и т. д.).

Для дальнейшего обозначения структуры Борромеевского узла, завершающего обзор Лаканова субъекта, я обращусь к понятиям синтома (sinthome), единичного следа/черты (unary trait) и jouissance. Как пишет Монкайо:

Синтом подчеркивает как позитивные, так и реальные измерения симптома. Эго – это симптом в том смысле, что он призван закрыть дыру, точно так же, как заблуждение (delusion) призвано закрыть дыру в цепи означающих. Юнговская концепция индивидуации, как гуманистического стремления к целостности, может быть понята как воображаемая попытка закрыть дыру внутри целого. Единственный возможный способ закрыть дыру внутри целого – это оставить ее открытой и пустой. Другими словами, самореализация – это то же самое, что и осознание того, что нет никакого постоянного «я», а есть лишь серия процессов и трансформаций, удерживаемых вместе единичным следом23 (Монкайо 2012b, 61)

В другом месте, Эйерс говорит:

Как будто, развивая в 1970-е годы свою теорию «синтома», симптом, переосмысленный как Реальное, Лакан взял то, что он ранее считал материальностью, локализованной в означении, и возвел ее в функцию квази-трансцендентного условия для Бытия как такового. Здесь Лакан переопределяет симптом как «способ, которым каждый субъект наслаждается бессознательным, в той мере, в какой бессознательное определяет его».24 Как смысл опирается на материальный не-смысл, так и психоаналитическое Бытие опирается на сингулярную точку не-Бытия, объединяющую в своей настойчивости то, что иначе могло бы рассыпаться и скользить в движениях означающего. (Эйерс 2011)

Для Монкайо единичный след – это нулевая точка процесса означения: это точка исчезновения идентификации с чертами других. Как только символическая структура и бессознательное произвели момент записывания, они исчезают (если только не удерживаются посредством привязанности – воображаемого схватывания и жажды, – которые лежат в основе эго как симптома). Именно это исчезновение стимулирует психику к постоянному переписыванию или к тому, чтобы «не переставать быть написанной», а также к противоположной характеристике – к постоянному стиранию (Монкайо 2012b, 3). Это влечет за собой отсутствие какого-либо неизменного «я» и присущую субъекту свободу. По выражению Эйерса, то, что «рассыпается и скользит по движениям означающего», опирается на пустое бессмыслие. Материальная субстанциальность последнего, тем не менее, является основополагающей и реальной для субъективного функционирования. Именно это реальное и пустое ядро поддерживает преходящую множественность субъекта.

Единичный след объясняет, как идентичность может быть единичной и множественной, а также постоянной и несущественной одновременно. Первое имеет важные последствия для кросс-культурной идентичности в постколониальном мире, тогда как второе объясняет, как я могу быть одним и тем же и не одним и тем же человеком в любой момент времени, что является необходимым условием для здорового функционирования субъекта. (Монкайо 2012b, 3)

Таким образом, наряду с Воображаемым, Символическим и Реальным, синтом является четвертым, связующим кольцом Борромеевского узла. В буддийских терминах его связующее качество обозначает потенциал к прозрению и освобождению, скрытый в симптоме. Связывание происходит через агентство того, что Монкайо называет «доброкачественный jouissance».

В случае с Человеком-крысой Фрейд выявил «ужас перед собственным удовольствием, о котором он сам не подозревал», а затем отметил, что «пациенты получают определенное удовлетворение от своих страданий» (Финк 1995, 60). Jouissance – это «толчок», который субъект получает от перенесения страданий, связанных с симптомами, из-за невозможности полностью отказаться от них.25 Кризис jouissance (т. е. когда привычный способ переноса не работает) означает отрешение – ослабление привязанности – сравнимое с этапом практики инсайта, когда «ум отворачивается от страдания».26

Jouissance для Лакана означает, что немедленная разрядка удовольствия сдерживается символическими средствами, то есть интернализованными родительскими запретами, ценностями общества и так далее (Финк 1999, 168), короче говоря, желанием Другого. Однако именно внутри символического, а именно в «нулевой точке процесса означения», субъект может освободиться от болезненно-удовлетворительной привязанности к страданию в симптоме, связанном с неудобной или разрушительной формой jouissance. В противоположность этому, единичный след представляет пустоту символического порядка, которая становится облагораживающей формой jouissance, светящимся человеческим лицом пустоты (Монкайо 2012b, 63).

Единичный след противостоит бинарному связыванию, которое разделяет Единое и разрушает jouissance. Единичный след или Единое проявляет изобилие Реального в форме доброкачественного jouissance. Когда дуальная или бинарная связь сопротивляется и отсутствие остается открытым, тогда из пустого пуповины Реального возникает или развивается Имя Отца27, как безымянное имя, или единичный след, который вновь связывает регистры друг с другом. Это имя безымянно, потому что не существует вытесненного означающего, которое могло бы придать имени означаемое: оно есть, потому что оно есть (Монкайо 2012b, 63).

Это сопротивление, или сдерживание своего jouissance, является, в даосских терминах, «тайцзи»,28 связыванием и взаимодействием бинарных систем (инь и ян), а также состоянием, предшествующим их разделению – состоянием пустоты и равновесия мастера боевых искусств, которое будет рассмотрено в третьей главе, посвященной искусствам движения. Однако прежде чем обрести это равновесие, субъект должен заново открыть для себя Реальное и обрести определенную степень стабильности в его превратностях.

Его сильное тело, беспомощно волочащееся за ним, занесли в мою комнату, положили на кровать и оставили там на целый месяц, пожираемое кошмарным напряжением. Его речь невнятная, лицо искажено, он не может, просто не может, его забирает что-то необъяснимо непреодолимое – вызов, с которым невозможно справиться. Он должен остаться таким. Это необратимо. Но я этого не знаю, я просто читаю ему из книги, которую он попросил меня прочитать, пока парамедики вводят инъекции. Они что-то делают не так: я буду годами сетовать на неадекватность их лечения, чтобы спасти его, только позже поняв, что в конце концов все было правильно. Ноябрьский снег, серый, неприветливый, холодный пейзаж, так холодно бывает только в начале зимы. Он не может пользоваться туалетом, не может самостоятельно есть.

Масштабы произошедшего настолько тяжелы, что у меня звенит в ушах. Это невозможно. Этого нельзя ожидать. Это так неправильно…

Мои силы иссякли, в следующем месяце я слег с пневмонией. Я мог бы поступить лучше, помочь матери, которая в одиночку справляется с этим тяжелым бременем. Но я обрушился. Есть слабая надежда, что он может поправиться. Есть вероятность. Но до этого еще далеко. Этого никогда не случится. Это неописуемо. Это реально.

После нескольких месяцев больниц и инъекций он снова обретает подвижность. Мы с мамой ведем его в сауну на заднем дворе. Мы его моем. Она уходит готовить ужин. Я остаюсь, чтобы одеть его. Это так трудно. Его конечности вязкие и тяжелые, пот липкий. Он расстроен, беспомощен, но при этом так силен. Он словно застыл в глиняной глыбе, пытаясь вырезать себя снова и снова, но понимая, что, вернувшись в это первозданное состояние, он уже никогда не будет прежним. Все, чем он был, «любимым и дорогим», само собой разумеющимся, приверженным и развитым, будет уничтожено одним взмахом невидимой кисти.

Я больше не могу плакать. Боль настолько сильна и пронзительна, что я становлюсь ею. Холодные потоки обморочной дрожи проходят по моей коже. Мир захлестнула яростная, неуправляемая и сильная, невидимая метель. Она пожирает все надежды, мечты, предвкушения; она не оставляет иного выбора, кроме как действовать, продолжать прилагать усилия, быть, несмотря ни на что. В участии нет никакого удовольствия.

Он вырвал себя из лап этого разъяренного Нечто. Он начал ходить, кататься на велосипеде, резать бумагу, держа ножницы в своей когтистой левой руке. Он стремился, но снова падал. И снова, и снова, до самого конца.

Он мой отец.