Читать книгу Воплощение Реального. Междисциплинарное исследование субъективности, травмы и духовной культивации - - Страница 8

Согласно теории «стадии зеркала» Лакана, зарождающийся субъект идентифицирует себя с собственным отражением в зеркале. Это позволяет младенцу создать иллюзорное основание в преходящих телесных проявлениях.

Эйерс пишет:

Моторная координация на этой стадии развития ограничена, и ребенок полностью зависит от основного опекуна в самых элементарных действиях, необходимых для сохранения жизни. Кроме того, ребенок воспринимает свои неразвитые двигательные навыки как свидетельство фрагментированного, разрозненного тела, тела, неподлежащего контролю в своих требованиях и неуловимого как единство… Зеркальное изображение, таким образом, обеспечивает первую экспликацию единства для ребенка, создавая мост между хаотичным опытом движения и моторной (не) координации и статичной поверхностью представленного изображения. (Эйерс 2012, 20)

Непостоянство телесного присутствия толкает человеческого младенца к обретению первоначальной формы фиксации внутри переходящего: обретению иллюзорной тотальности отраженного образа. Лакан пишет в связи со стадией зеркала следующее:

В нем проявляется аффективный динамизм, благодаря которому субъект изначально идентифицирует себя с визуальным гештальтом собственного тела: по отношению к все еще очень глубокому отсутствию координации его собственной двигательной функции он представляет собой идеальное единство, спасительное imago; в него вложен весь изначальный дистресс, вызванный внутриорганическим и реляционным диссонансом ребенка. (Лакан 1977, 21)

Забегая вперед, отметим, что этот изначальный кинетический хаос – почва для воплощения. Его призрачные потоки интенсивности – характеристика непостоянства – являются фокусом для погружения в понимание во время медитации випассана, а двигательная неумелость – фокусом для освоения посредством искусства движения.

Продолжая тему воображаемого, дальнейшая иллюзорная стабилизация происходит через формирование идеального эго, эго-идеала и суперэго. Согласно Жижеку:

Лакан вводит точное различие между этими тремя терминами: «идеальное эго» обозначает идеализированный самообраз субъекта (то, каким я хотел бы быть, как бы я хотел быть видимым другими); эго-идеал – это категория, чей взгляд я пытаюсь поразить своим эго-образом, большой Другой, который наблюдает за мной и побуждает меня выкладываться на полную, идеал, которому я пытаюсь следовать и актуализировать; а суперэго – это та же самая категория в её мстительном, садистском, карающем аспекте. (Жижек 2007, 1253)

Формирование этих структур знаменует погружение субъекта в паутину обусловленности, предрасположенную местностью, наследственностью, изначальной беспомощностью/неумелостью и созависимостью. Далее Жижек соотносит эти три эго-формации с тремя регистрами: идеальное эго – воображаемое, «маленький другой», идеализированное зеркальное отражение; эго-идеал – символическое, точка в большом Другом, из которой я наблюдаю (и сужу) себя; суперэго – реальное, жестокое и ненасытное агентство, которое бомбардирует меня невыполнимыми требованиями и насмехается над моими попытками их выполнить, в глазах которого я тем более виновен, чем больше пытаюсь подавить свои «греховные» влечения (Жижек 2007, 1260). Именно эти коррелянты подталкивают субъекта к ненасытному поиску удовлетворения в царстве желания. Однако стоит еще раз подчеркнуть, что планом этой обусловленности является идентификация с образом желания (материнского) другого. Монкайо пишет:

Согласно теории Лакана о стадии зеркала, когда ребенок фиксирует свой отраженный образ в зеркале, он обретает бессущностное телесное эго-представление. Лакан связывает эго с воображаемым, поскольку, по его мнению, эго связано с самовосприятием, с тем, как самость видит себя отраженной в зеркальной поверхности другого. Лакан постулирует, что мимолетное нематериальное отражение телесного эго в зеркале представляет собой конкретизацию объекта желания матери: «О! Так вот кого желает или не желает моя мать». Таким образом, зеркальное изображение, образ в зеркале, занимает ту же структурную позицию, что и фантазированный objet a, который является причиной желания матери. Согласно Лакану, индивид черпает свой собственный образ себя и тела, свой нарциссизм, из ранней идентификации с матерью и ее желанием. Первый тотальный эго-образ формируется в соответствии с желанием другого. Эго – это случай, когда субъект представляет собой фантазийный объект для матери. Именно идентификация с этим воображаемым объектом лежит в основе идентификации с телесной эго-репрезентацией. (Монкайо 2012a, 91—92)

Я прихожу к выводу, что описанным выше способом кажущееся бесконечным множество психокинетических интенсивностей сводится к интенсивностям, которые поддерживают образ, желаемый (материнским) другим. Именно этот образ (ошибочно) принимается за правильный, совершенный и удовлетворительный. Далее Эйерс развивает последствия этой идентификации, известной в Лаковом корпусе как «первичный нарциссизм»:

Даже после разрешения Эдипова комплекса антагонизм между воображаемыми образованиями и символическими координатами может быть определен как основной источник тревоги для субъекта, и тонкий намек на важность «символической матрицы» даже на этой ранней стадии развития ребенка. К тому моменту, когда objet petit a выходит из концепции идеального эго, именно радикальная нестабильность избыточного желания позиционируется Лаканом как результат воображаемой идентификации, а не какого-либо представления о Воображаемом как о сшивающей функции. (Эйерс 2011)

Смежной причиной формирования Воображаемого является фрагментация19. Поскольку зарождающийся субъект находится в бассейне интенсивностей Реального, именно то, что Лакан называет «образами фрагментированного тела» (Лакан 1977, 13), присутствует в психике младенца. Лакан ссылается на наблюдение за играющими детьми в возрасте от двух до пяти лет, у которых эти образы возникают спонтанно, что «подтверждается опытом разорванной на части куклы» (Лакан 1977, 13). Образы, о которых идет речь, связаны с «кастрацией, эмаскуляцией, увечьем, расчленением, вывихом, пожиранием и разрывом тела» (Лакан 1977, 13). Чтобы защититься от этих ужасающих имаго, нарождающийся субъект ликующе решается на иллюзорную целостность своего отражения и привязывается к ней, как отмечает Эйерс, за счет дальнейших порождающих тревогу конфликтов между этой целостностью и символическим законом, представленным амбивалентной фигурой Другого.

Проснувшись, я слышу капли дождя, металлическое «дзинь» падения на крышу тамбура за окном моей комнаты. Это напоминает о неподвижности. Я не могу нарушить единство. Это единство падающего дождя, его обволакивающего спокойствия и меня самого, того самого «я», заключенного в теле, укутанного в одеяло, неподвижного, завороженного покоем. Это всегда было идиллией: телесный комфорт, защищенный отрицанием деятельности по преодолению и выходу вовне, требуемый жизнью, вдохновляемый отцом. Это покой в объятиях воды, в которой мать-океан родила живых существ. Без утопающего избытка, это единство, лишенное формы, требования, желания, эта простая неподвижность невстревоженного пребывания, от которой невозможно отказаться.

Я слышу дождь, позволяя своему разуму утонуть в этом чувстве, таком потустороннем, за пределами удовольствия, таком спокойном, что его близость даже не сравнится с материнскими объятиями. Мать – человек, она непоследовательна, она меняется. Дождь просто падает, просто отказывается, отрицает свое существование, будучи поглощенным землей. Сочность его капель на широких и грубых листьях подсолнуха намекает на возвышенное. Это не правильно и не приятно, мокрая вода, наполняющая сердце воздухом, питательная, необходимая, лучше любой пищи, безмятежная, реальная только в том, чтобы быть прочувствованной до полного поглощения того, кто чувствует.

Это то самое «я», раздувающееся от возвышенного принятия безличной красоты, сливающееся с воображаемым реальным, у которого есть только одно достойное его ощначающее – магическое.