Читать книгу Ночные бдения кота Мурра - - Страница 8

…Здесь дьявол опять заварил себе на потеху кашу из топора! А расхлебывать опять нам!

Иоганнес Крейслер – молодой худощавый человек со взлохмаченной головой и торчащими в разные стороны бакенбардами, удивительно похожий в этот момент на проснувшегося филина, изумляющегося тому: где это он, кто это он? – поднял глаза к небу.

В сумраке ночи, над далеким Гейерштейном, показалось маленькое красноватое облачко, всегда предвещающее непогоду. Так бывало всегда: обычно оно, облако без штанов, тихой сапой ползло себе по небу, никого не трогало, предавалось размышлениям о починке примуса Алладина, а потом внезапно взрывалось страшной грозой.

Мастер Абрагам всегда по виду облака мог определить через сколько времени ждать того взрыва с точностью до секунды. Он научил этому фокусу и своего лучшего ученика Крейслера.

В этот вечер до грозы оставалось не более пятнадцати минут. Добежать до города, чтобы укрыться от непогоды уже не смог бы даже спортсмен, потому Иоганнес сел вальяжно на пенек, достал из-за пазухи узелок, развернул его, вытащил пирожок и задумчиво укусил его сначала в передок, потом в задок, а после торжественно проглотил остатки. Монастырская стряпня была божественной. Жаль, пирожков было мало, всего тридцать три, как годочков Господа нашего Иисуса Христа.

В ожидании бури Крейслер за пять минут приговорил всю эту провизию в полном молчании. Он ел – за ушами у него трещало. А под ногами деловито сновали ежи, мыши и прочие недовольные жители леса.

Вдали затрубил лось. Обиженно взвыли волки и этот вой, отражаясь эхом от близлежащих скал, пошел гулять над чащей.

Над головой тотчас возмущенно затрещала сорока, мол, сидит тут такой-сякой сам жрет, а божьим птичкам, которые не знают ни заботы, ни труда, – ничего не дает. Не хороший человек! И так сия пернатая тварь расшумелась, точно бабка Гертруда, что торговала шнапсом на разлив. Старуха тоже всегда поднимала скандал, когда синеносые граждане не могли вовремя заплатить за чарочку, и тогда ругань слышна была по всему княжеству от края до края.

Иоганнес снял с шеи кулон, открыл его, посмотрел на портрет, скрытый внутри, подмигнул изображению.

В Зигхартсвейлере, похоже, все уже знают о смертоубийстве подручного итальянского принца Гектора. И кого же можно подозревать в этом злодеянии, кроме капельмейстера Крейслера? В том-то и дело – некого!

Но вернуться нужно, необходимо! Как можно допустить, чтобы Юлия, его муза, его маленький котенок, его звезда, освещавшая путь во мраке бытия, была бы отдана маменькой, за богатенького прощелыгу, пусть даже и за принца? Какое сердце сможет вынести такую муку? Какой юноша устоит перед искушением в последний раз взглянуть на любимую?

А, может быть, при содействии мастера Лискова, удастся выкрасть девушку и сбежать с ней за границу? Благо – все государство можно пересечь по диагонали за три с половиной часа!

Смутные, несбыточные надежды терзали грудь только что откушавшего капельмейстера, рвали его сердце на части, звали вперед. Но разум требовал не спешить, чтобы снова премиленькую принцессу Гедвигу с возлюбленной своей не насмешить.

И вдруг рядом раздался треск веток. «Неужели, медведь?»

Но на опушке показался егерь.

– Лебрехт, уж не лунатик ли ты? – воскликнул Иоганнес. – Уж полночь близится, а ты вдали от избушки да с ружьем! Не удумал ли ты худого?

– Милостивый государь, – ответил очень спокойно егерь, – это же самое я хотел спросить у вас. Чего это вы, уважаемый человек, капельмейстер, шарахаетесь в такую погоду ночью по кустам? Неужели, у вас любовная лихорадка? Или настиг приступ меланхолии от внеурочного музицирования? Или, поди, съели что? А то ведь давеча фрау Гертруда продала господину Руперту, нашему кастеляну, свой дьявольский огненный напиток, отчего наш управляющий сутки уже мучается животом и непрестанно жидко гадит: дальше, чем видит.

– Видишь же, – возмутился Крейслер, – человек вышел подышать свежим воздухом, а то от ваших мануфактур так дегтем несет – мочи нет!

– Ой, темните что-то, Иоганнес! Ну, какие такие мануфактуры? Что это за слово, вообще, такое? Думается, оно ругательное! И потому попрошу в моем присутствии более так не выражаться! И какой это вы учуяли запах? Бог с вами! Вот в Мюнхене: если нагадят, так над всей Баварией вонища стоит! А у нас гаденыши такие не выросли. Так что, если не хотите говорить о причинах вашего позднего променада, то и не надо.

Крейслер зло зыркнул глазами: в угол, на нос, на егеря. Но славный Лебрехт оказался не знаком с тайным светским учением о жестах и взглядах, повергающих собеседников в растерянность и ипохондрию. Егерь спокойно почесал в затылке и продолжил, словно и не заметил, как пыжится перед ним капельмейстер:

– Но должен вас предупредить, что по городу ползут слухи один другого чище. Иные говорят, что это именно вы убили слугу принца Гектора. Другие утверждают, что на вас самих напал леший Грендель, утащил вас и сожрал, оставив лишь окровавленную шляпу на поляне. А еще, я не думаю, что наша новоиспеченная графиня Мальхен Эшенау, бывшая советница Бенцон, сильно обрадуется вашему появлению. Подумайте сами: что убийца у престола, что дух сожранного Гренделем – хрен редьки не слаще!

– А скажи-ка, Лебрехт, ведь не даром советница Бенцон с таким вот жаром дочурку замуж выдает? Там были страсти роковые?

– Да говорят еще какие! – проворчал лейб-егерь. – Там женишок: и денежный мешок, и метит в генералы. Не чета нам с вами. Говорят, оный наш княжич Игнатий с самим Наполеоном якшался, оттуда и сокровища, вывезенные контрабандой прямиком из снежной России. Скажу больше, некоторые злые языки утверждают, что принц этот наш – не настоящий! И титул ему папенька купил. Так что все сложно. Но лучшей партии для нашей Юлии Бенцон, пожалуй, и не сыскать.

– Так это правда? – вскочил с места растревоженный капельмейстер. – Неужели свадьбе быть?

– А что вас так изумляет, сударь? – пожал плечами егерь. – Дело молодое. Нужное.

И в тот же миг ночное небо озарилось молнией. Крейслеру же показалось что это не по тучам, а по его измученной душе прошлись адской плеткой.

Загрохотал припозднившийся гром. И сей же час ливануло, как из ведра.

Егерь, задрав полы сюртука, метнулся в лес, спасаясь от стихии. А Крейслер захохотал, подняв голову вверх. Он ничего не видел, потому что серебристые нити, связывающие мир воедино, слепили его, заставляли жмуриться. Но ему чудилось, что духовным зрением, недоступным простым смертным, он созерцает Юлию, танцующую там, в небесах, у самого престола господня. И Орел, и Бык, и Агнец стоят за спиной вседержителя и улыбаются этому замысловатому танцу ундины, заранее зная, что все немецкие сказки должны иметь счастливый конец. В теории.

Капельмейстер же хохотал над собой, понимая, что в жизни люди разговаривают презренной, но практичной прозой, а не стихами; что никто не может танцевать в облаках, ибо оные – суть пар; и любое тело, согласно закону притяжения, непременно провалится через них вниз. Это только в опере возможно счастливое избавление, вмешательство самой судьбы или языческих богов.

Жизнь – это не просто крик ужаса от рождения до самой смерти, это не просто фантасмагорические видения событий, которых, может быть, и не было вовсе, но это еще и подчинение физическим законам бытия. Мы приходим в мир, чтобы кушать, какать, визжать от горя или восторга. А что сверх того – то от искусства. А культура – не стенка, ее не просто можно подвинуть, ее вообще выкидывают из собственной жизни все благочестивые бюргеры…