Читать книгу Прохождение тундры. История и гендер на Дальнем Востоке России - - Страница 10

В своих описаниях я попеременно говорю о двух поселках, Тымлате и Оссоре, расположенных на северо-восточном побережье. Хотя по меркам северо-восточного побережья эти два населенных пункта находятся совсем рядом – их разделяет около сорока километров, – они сильно отличаются по социальным и этническим характеристикам. Оссора – административный центр Карагинского района на севере Камчатки – слывет едва ли не космополитичным местом. Через нее все прочие населенные пункты связаны с краевым центром, Петропавловском-Камчатским, расположенным на юге полуострова. В Оссоре находятся районная больница и отделения милиции. В поселке около 4000 жителей, из которых коряки составляют не более 8 %; остальные 92 % в основном русские и украинцы, плюс немногочисленные представители меньшинств: ительмены, чукчи и армяне. Чтобы добраться до Оссоры, путешественники сначала летят «боингом» до Петропавловска-Камчатского, где пересаживаются на небольшой самолет и следуют до аэропорта Оссоры. Если жителям Тымлата нужно решить бюрократические проблемы, лечь в больницу или выехать за пределы района, они должны отправиться в Оссору. Однако это непростая поездка: летом попасть из Тымлата в Оссору можно только на лодке или вертолете, зимой – на снегоходе или собачьей упряжке.

В Оссоре большинство знакомых мне коряков жило в кое-как построенных домах, тесных, неутепленных и без водопровода. Деревянные, подпертые досками домишки теснились вдоль двух ухабистых, каменистых улиц. На кирпичных стенах общественных и административных зданий все еще красовались лозунги, напоминающие о былом революционном духе советского государства: «Вперед к победе коммунизма» или «Юные ленинцы – дети Ильича». Но доверие к подобной риторике исчезло вместе с верой в светлое коммунистическое будущее. Как и во многих других частях России, здесь царило чувство безнадежности, сдобренное изрядной долей цинизма.

В отличие от Оссоры, Тымлат – настоящее село, где проживает около 500 человек; из них около 70 % составляют коряки, а остальные в основном русские и украинцы. Есть и немногочисленные представители других национальностей – ненцы, армяне. Небольшое поселение Тымлат было основано во второй половине XIX века [Вдовин 1973: 54], когда на северо-восточном побережье усилилось присутствие русских купцов и предпринимателей. Его постоянным населением были коряки. Село стоит на тундровой почве недалеко от скалистого берега, в одной из многочисленных бухт, окаймляющих северо-восточное побережье. Сегодня добраться до Тымлата можно на лодке, вертолете, пешком или на собачьих упряжках. Дорогу из Оссоры, параллельную берегу, преграждают отвесные скалы, уходящие в океан; они частично защищают Тымлат от резких ветров, которые часто обрушиваются на село. Регулярные авиарейсы между Оссорой и Тымлатом совершаются только раз в неделю: вертолеты садятся на северной оконечности Тимлата и останавливаются на неплотно уложенном дощатом настиле, покрывающем зыбкий песок посадочной площадки. Прибытие любого вертолета – важное событие; рокот пропеллера хорошо слышен на расстоянии, и жители спешат встречать пассажиров.

Но как бы ни разнились Тымлат и Оссора по региональному статусу, в том и другом поселении среди коряков широко распространилось чувство социальной заброшенности. Повседневные условия были мрачными и безрадостными; нищета и безработица ввергли поселки в оцепенение, давившее на них подобно тяжелым сырым облакам, постоянно нависающим над северо-восточным побережьем. Многие работники не получали зарплату по пять-шесть, а в худших случаях по десять-одиннадцать месяцев. Напившись допьяна водкой или самогоном, люди, пошатываясь, бесцельно слонялись по двум грязным улицам. Дети прогуливали школы и в своих играх имитировали невзгоды взрослых. Эти «трудности понарошку» обращали тревогу в игру, а в детской болтовне отражались попытки взрослых скрыть отчаяние. С падением коммунизма началась чудовищная инфляция [Lemon 1996], и цены на продукты первой необходимости, такие как чай, хлеб и молоко, взлетели до небес. Одним из разрушительных последствий перманентного роста цен стало превращение спиртных напитков – водки и пшеничного или картофельного самогона – в универсальную «жидкую валюту» (см. [Pesmen 1995]), гораздо более надежную и стабильную, чем деньги. В Тымлате и Оссоре все что угодно, от билетов в Москву до одежды и чайных пакетиков, покупалось и продавалось за алкоголь и имело водочный эквивалент, неподвластный инфляции.

Наряду с нехваткой продовольствия экономическую ситуацию во времена перестройки усугубил распад колхозно-совхозной системы. В начале 1990-х годов здесь, как и везде в стране, запасы продуктов пополнялись редко и полки магазинов были пусты. В первые месяцы 1992 года единственными доступными товарами были сахар, мука, сигареты и спички, да еще в сельские магазины время от времени поступали партии хлеба из Владивостока. Новость о том, что завезли хлеб, распространялась со скоростью лесного пожара, и люди набивались в магазин так, что не вместившимся приходилось толпиться у входа. Те, кто успевал пробиться к прилавку, обычно старались урвать больше трех буханок (хотя больше трех в одни руки не продавали). Остальные приходили в ярость, но счастливчикам было наплевать на чужие упреки и проклятия.

Как объясняли коряки, и молодые, и старые, жизнь в поселках в условиях экономической и социальной разрухи только усугубляла их ощущение деградации. Собственно, когда разговор заходил о проблеме деградации, оказывалось, что вопрос о месте проживания был для коряков одним из главных. Беда поселков, по мнению корякских старейшин, заключалась в том, что они перестали быть местами совместного проживания. «[В домах] мы одни. Живем сами для себя. Вот так-то». Еще один признак оторванности от значимых форм общественной жизни они видели в том, что «народ начал воровать». Как рассказывали старики, пока они жили в тундре, все имущество было в безопасности: в отсутствие владельца его охраняли другие. «У кого угодно можно было оставить свои пожитки, придешь хоть через десять лет, а они все еще там. Ничего не пропадало». А теперь воруют, говорили они, – воруют, потому что никому до этого нет дела. Среди знакомых мне коряков ощущение деградации чаще всего выражалось в том, что жизнь в поселке они противопоставляли жизни в тундре. Для коряков поселок – не только жизненное пространство, но и символ отношения социума к власти.

Чтобы проиллюстрировать важность и сложность этого вопроса, приведу пример. Поздней осенью 1994 года произошло несколько несчастных случаев, унесших жизни молодых людей. Особенно потрясла общины северо-восточного побережья смерть одного молодого человека, погибшего при трагических, но по местным меркам не исключительных обстоятельствах. Двадцатисемилетний оленевод был найден одним из своих братьев на окраине деревни, с ногами, обмороженными до колен. По всей видимости, он пьяным вышел из деревни и направился в тундру. Взвалив его на плечи, его брат Саша отнес парня обратно в деревню и начал искать самолет, который доставил бы его в Петропавловск, где врачи могли бы спасти ему жизнь. Но на севере Камчатки авиарейсы определяются не столько расписанием, сколько погодными условиями. Уже несколько дней продолжался снегопад, затруднявший видимость, и как Саша ни упрашивал одного пилота за другим, все они отказывались лететь. В конце концов Сашин брат умер в аэропорту. Срочно вызвали родственников и организовали похороны.

Помню, как все были молчаливы и погружены в свои мысли. Никто не говорил о причине смерти, никто открыто не искал объяснений. Позже, после похорон, когда большинство родственников разъехалось по домам, люди начали говорить, что Сашиному брату, наверное, было худо, так как он понимал, что его не уважают. Должно быть, он чувствовал, что на него смотрят свысока, говорили они. Но что он мог поделать? «Разве жизнь – не одна сплошная обида?» – спросил кто-то.

Помимо прочего, утверждали корякские старейшины, жизнь в поселениях создает ужасные условия, из-за которых и женщины и мужчины зачастую умирают, не дожив и до сорока пяти лет. Одна из самых больших проблем, с которой сталкиваются сегодня общины коряков, состоит в том, как избежать гибели молодых людей в результате несчастных случаев, в которые они попадают пьяными или с похмелья.

В целом нельзя сказать, что чувство растерянности и бессилия, испытываемое корякскими женщинами и мужчинами, выражалось исключительно или главным образом в пьянстве. Однако игнорировать эту тему нельзя, и здесь я хочу ее прояснить. Хотя чрезмерное потребление алкоголя составляет проблему в корякских поселениях, это не меньшая проблема и для российского общества в целом [White 1996]. Некоторые антропологи отмечают, что между пьянством коренных жителей и русских нет никакой разницы. На самом же деле проблема в другом: коряки как представители коренной (а значит, маргинализированной в региональном масштабе) группы служат предметом предвзятого подхода, в рамках которого представители национального большинства с легкостью воспринимают пьянство как серьезный признак утраты традиций и неспособности коренных народов адаптироваться к общественным переменам. Для понимания условий жизни коряков на северо-восточном побережье Камчатки такой взгляд непродуктивен. Как пример приведу следующую историю.

В первые же дни моего пребывания на полуострове один мужчина посоветовал мне не забираться слишком далеко, передвигаясь вдоль северо-восточного побережья. Собственно, это было не единственное предупреждение подобного рода. На что было в этом регионе смотреть иностранке? Мой собеседник был уверен, что я, как и он сам, буду шокирована отсутствием моральных устоев, интеллекта и санитарии. Он посоветовал мне прихватить с собой несколько бутылок самогона на случай, если мне вдруг понадобится помощь. Иначе мне никто не поможет. Он-то уже знал, что алкоголь – могущественное средство добиться на этом побережье чего угодно.

Человек, порекомендовавший алкоголь как стратегическое и исследовательское орудие, призванное обеспечить мне, одинокой женщине, путешествующей по северной Камчатке, радушный прием и безопасность, несколько лет прослужил штатным охотником в местном госпромхозе. Далее я буду называть его «Охотник». Он исколесил полуостров вдоль и поперек, от берега до берега; он знал, за что можно купить местных жителей: за водку и самогон. Когда я с ним познакомилась, он торговал мехами и шкурками. Охотник расплачивался за шубы, сапоги и шапки из оленьих и тюленьих шкур выпивкой, а не деньгами. Цены он платил низкие: две-три бутылки за шубу, одна за пару сапог или шапку.

При этом Охотник процветал, продавая те же меха за американские доллары, которые получал наличными в основном от американских и немецких охотников-любителей. Он говорил, что ведет с ними бизнес; слово «бизнес» он употреблял на каждом шагу. Он объяснил, что американские друзья научили его уму-разуму с помощью одной ключевой фразы. «Время – деньги», – заявил он, и продолжил излагать все новые принципы ведения «бизнеса». В поселках, которые я посетила, он был известен как оборотистый жулик. В прибрежных населенных пунктах он ратовал за продажу пушнины; американский доллар, утверждал он, в конечном итоге принесет пользу всему региону. Когда-нибудь он будет платить корякам настоящими долларовыми купюрами, но пока им придется довольствоваться самогоном.

Как и Рыбий Глаз, предубежденный и неудачливый предприниматель, о котором уже шла речь выше, Охотник своими назойливыми уговорами только отвращал от серьезного сотрудничества с ним многих знакомых мне коряков. Они прекрасно понимали, что он считает их ни на что не годными недотепами и простофилями. Он открыто обвинял их в отсутствии нравственных принципов («они столько пьют, что от этого слепнут»), подразумевая, что и его собственные нравственные принципы не так уж высоки.

Посреди всей этой лжи и лицемерия одна знакомая мне корякская женщина открыто потребовала, чтобы Охотник доказал свою финансовую состоятельность. Почему, спросила она, он не в состоянии заплатить за пушнину деньгами, а не самогоном? Не в том ли дело, что коммерческая сметка его подвела и он не сумел заработать столько долларов, сколько хотел? Вопрос был задан в шутку, но попал не в бровь, а в глаз, и Охотник воспринял его всерьез. Ведь женщина была права.

Для многих знакомых мне коряков подобные замечания были единственным способом сопротивляться и разоблачать иерархически выстроенные проявления регионального неравенства. Как средство сопротивления такие замечания могут показаться неэффективными и удручающе «беззубыми». Они не нарушают порядка региональной иерархии и не подрывают силу Охотника напрямую. Однако каждое высказывание такого рода служит вызовом предполагаемому превосходству, уловкой, с помощью которой обнажается уязвимость силы без какой-либо угрозы для говорящего. Скрытая язвительность вопроса, с одной стороны, подчеркивает неоправданное самомнение Охотника, а с другой, допускает два разных, но взаимосвязанных представления о жизни в поселках северо-восточного побережья. Согласно одному из них, жизнь коряков сурова и нуждается в улучшении, согласно другому – мрачна, но не лишена юмора и надежды.