Читать книгу Изгнанник. Книга первая. Проснись, хранитель Юга, я с тобой - - Страница 7

336 год от создания мира Велина

Так я стал хранителем.

Сумман перенес меня в свой просторный и светлый деревянный дом. Большие окна светлицы были задернуты занавесками с вышитыми на них голубыми длинношеими птицами. Высокие потолки подпирали тяжеленные на вид балки, а весь угол занимала выбеленная каменная кладь. Она выглядела, как загадочная пещера с множеством больших и маленьких лазов, и уходила высоко в потолок. Массивный длинный деревянный стол, покрытый льняной скатертью, был уставлен графинами с ароматными компотами и вазами с румяными яблоками и грушами. В этом зале стоял запах дерева и сладости. Вдохнув первый раз полной грудью, я не почувствовал боли и потому даже опешил. Повторив попытку, я издал непонятный звук от облегчения.

Сумман следил за тем, как я медленно прошел по всей трапезной и вернулся к нему. Он стоял, опершись на дверной косяк, и довольно улыбался.

– На втором этаже, по коридору направо, вторая дверь. Эта комната будет твоей.

– Так п’осто? – я доверял Сумману, но не мог не усомниться в его таком скором расположении ко мне. Люди редко мне улыбались – да что там, почти никогда. Чаще же злорадствовали или в открытую смеялись над моей неловкостью или пытались поймать, чтобы пихнуть в бок.

– А зачем усложнять? Ступай, обустраивайся. Если что-то будет нужно, не стесняйся, я буду во дворе. У меня еще полно дел. Не бойся, тебя здесь никто не обидит, – он ласково потрепал меня своей лапищей по голове, взъерошив волосы.

– А я и не боюсь, – пожал я плечами. Ложь! Я боялся. Все внутри меня содрогалось от ужасной мысли, что я разочарую Суммана или натворю что-то и он меня выгонит. Бросит в страшном месте. А уж как я боялся, что он ударит меня или толкнет и мои маленькие косточки разлетятся в пыль.

Сумман вышел за дверь, оставив меня одного. Не решаясь пойти, куда мне указал хранитель, я сел у стола. В животе урчало, а запах фруктов так манил, но я не мог позволить себе вгрызться в сладкую мякоть – наверняка она именно такой и была: яблоки, словно светились изнутри и соблазняли укусить их, почувствовать, как, будоража все мое естество, растекается по языку сок. От этой мысли у меня даже голова закружилась. Я опустил голову на скрещенные пальцы, которые лежали на столе, и принялся рассматривать рисунок на кожуре, состоящий из полос разного размера и оттенка. Захлебываясь слюной, я все же решил уйти от манящих ваз с едой, чтобы не сорваться, и направился к лестнице в конце трапезной.

Мое внимание привлек вид за окном: вдали виднелись темно-зеленые в сизой дымке деревья. Их было настолько много, что в глубине они превращались в сплошную чёрную стену. Кругом росла ярко зеленая трава с разноцветными мелкими цветками. На небе кучерявые пышные белые облака сбивались в стайки, словно маленькие пушистые козлята. Невдалеке стояли деревянные дома, – чуть меньше, чем дом Суммана, с остроконечными крышами и резными окнами. Вдоль домов шли люди и переговаривались. Женщины были одеты в длинные платья и ходили с покрытой головой, почти как в СабКуа, но все же как-то иначе. Мужчины в штанах и рубахах, вроде бы тоже выглядели по-обычному, но все равно как-то не так. Дети бегали по поляне с палками в виде мечей и что-то кричали.

Я еще долго рассматривал жизнь, бурлящую вне стен дома Суммана. Мне было интересно все, я впитывал окружающий мир, как сухая тряпка. Перед окном пролетела разноцветная бабочка и скрылась из вида. Я, провожая ее взглядом, настолько увлекся, что воткнулся лбом в стекло.

Сладкий аромат яблок пленил и окалдовывал.

Раздосадованный, я вернулся к лестнице. Широкие перила обрамляли ступени, расходясь в разные стороны. Медленно поднимаясь наверх, я считал ступеньки, ожидая, что в дом кто-то войдет и отругает меня за своеволие. Я прокручивал в голове, как буду оправдываться. Нужно найти место в каждой комнате, куда меня будут пускать, чтобы можно было спрятаться или забиться в укромное место так, чтобы меня не смогли достать. Здесь нет тюранов, которые смогли бы меня защитить, и придется искать убежище самому.

За дверью послышались тяжелые шаги. Я замер. Сердце зашлось барабанной дробью. Но никто не вошел, и шаги стихли. Я бросился бежать наверх – направо. Первая дверь. Вторая. Я толкнул ее и, закрыв, привалился к ней спиной. Я оказался в скромной прямоугольной спаленке с узкой кроватью у стены, книжным шкафом и сундуком у изножья. На полу лежал домотканый коврик из красных и голубых ниток. В большое окно лил солнечный свет.

Я медленно сделал шаг и коснулся деревянной кровати. Столбики-шарики были настолько приятны на ощупь, что не хотелось отрывать от них пальцев. Я осмотрел свои несвежие одежды –выцветшие, потертые короткие штаны и серую от времени рубаху. Садиться на покрывало в такой одежде мне стало стыдно, и я просто провел руками по своей будущей постели. Она оказалась настолько мягкой, что на глаза выступили слезы.

В дверь тихонько постучали. Сердце провалилось в пятки. Кровь отлила от лица. Меня словно поймали за воровство. Я пришел в чужой дом и шныряю по чужим комнатам. Все еще трогая кровать, я отдернул от покрывала руки и спрятал их подмышки. Часто дыша, я осмотрелся, ища, куда бы спрятаться. Если залезу под кровать, вряд ли выберусь оттуда сам – слишком низкая. Да и узкая – меня будет видно. В сундук я не помещусь. В шкафу ни одной створки, которая закрыла бы меня полностью.

– Юга, – голос Суммана немного успокоил расшатавшиеся нервы, но страх все еще крепко держал меня в тисках и холодил спину липким потом. – Юга, ты здесь?

– Да, – пропищал я.

– Тогда… как будешь готов, спускайся. Я вещи тебе принес, и надо поесть, наверное. Ты голоден? Великий Велин, конечно, ты голоден! Спускайся, поедим, а потом решим, что делать дальше.

Удаляющиеся шаги оповестили о том, что Сумман ушел. А я так и остался стоять посередине комнаты, оборванный, босой, голодный и испуганный. О чем говорил Сумман? Я будто не слышал его слов. Только последняя сказанная им фраза засела глубоко в голове. Что он собирается делать дальше? Он выгонит меня. Выгонит прочь. Потому что я неправильный. Он еще не понял, какой я. Но ведь, наверняка, где-нибудь когда-нибудь я проявлю свою темную силу, и он напугается, так же как и отец. И прогонит. Скажет, что я волен поступать, как мне вздумается.

Терзаемый своими домыслами, я, понуро опустив голову, побрел в столовую. Сумман сидел за столом и накладывал по деревянным тарелкам похлебку, от которой шел пар. Живот скрутило от голода, и я громко сглотнул слюну.

– Ну же. Давай скорее, а то остынет и льдом покроется.

Я даже представить не мог, как еда может покрываться льдом. Я распахнул глаза и с любопытством уставился на мелкие блестки в бульоне. Сумман мелко искрошил в руках какую-то траву и бросил мне в тарелку. Терпкий аромат разнесся по всей трапезной. Я бросился к столу и, схватив деревянную толстогубую^[1] ложку, принялся за еду. Обжигая губы и язык, я пыхтел над наивкуснейшей в моей жизни горячей едой.

– Не спеши так, обожжешься. Подуй. Губы есть? – Сумман потянулся к моей тарелке. Я закрыл ее плечом, отгораживаясь. – Не торопись, говорю, никто у тебя не отнимет! – он попытался отодвинуть миску, но я вцепился в ее края, обжигая пальцы. – Юга! – прикрикнул он, и я вжал голову в плечи, зажмурившись в ожидании удара. – Юга, прошу тебя, ешь осторожнее и не спеши, – громадная ладонь легла мне на шею, и большой палец погладил меня прямо по коже. Я недоверчиво распахнул глаза и притих.

– Ты меня уда’ишь? – я все еще не мог расслабиться. Но ложку не отпустил. Лицо мужчины вытянулось. Кажется, если Сумман замахнется, я просто схвачу миску и утащу ее с собой – только бы съесть содержимое.

– Зачем мне тебя бить? Разве ты слов не понимаешь? – Сумман нахмурился и потер лоб. – Значит так, – хмуро пробасил хранитель. Во мне все похолодело, но тарелку я не отпустил, а обнял ее и, развалившись на столе, принялся хлебать через край. – Это твой дом, так же как и мой. Потом, когда вырастешь, мы найдем тебе твое собственное жилище. А пока ты здесь такой же хозяин, как и я. Все, что хочешь есть – ешь. Где вздумаешь ходить – вперед. Только будь осторожен и не лезь туда, где опасно. Понимаешь меня?

Я не отвечал. Я захватывал губами овощи и куски мяса и втягивал в рот, стараясь набить его до отказа. Жевать я не успевал, просто проталкивал еду в горло и глотал.

Сумман тоже развалился на столе и, подперев голову кулаком, с уставшей улыбкой уставился на меня, как на смешного зверька.

– Фто? – пробубнил я с набитым ртом.

– Наступит день, и ты не будешь так себя вести. Ты насытишься и поймешь, что мир добрый. Не все окружающие тебя люди злые, поверь мне, – Сумман снова потрепал меня по голове и встал из-за стола, так и не притронувшись к еде.

– Сумман, а Ве’а доб’ая?

– Конечно. Почему ты спрашиваешь? – Сумман остановился и уперся кулаком в стол.

– Я чувствую… вот тут, – я показал на грудь, где чаще всего болело и тупыми ударами било изнутри, – что я ей не н’авлюcь.

– Ей никто не нравится. Ты привыкнешь находить с ней общий язык… – он снова повернулся, собираясь уйти.

– А тебе я н’авлюcь? – тихо спросил я, опустив глаза.

– Да, – только и ответил хранитель и снова сел за стол. – Ты мне не веришь? Хм… не чувствуешь?

– Я не знаю, – я принялся теребить край рубахи, не в силах поднять глаза. Их жгло, и даже частое моргание не помогало остудить их. – Я н’авился Нане. Гово’ила, что даже любит меня. Но она осталась в СабКуа.

– Я бы очень хотел стать для тебя другом.

Я вскинул взгляд и внимательно всмотрелся в лицо Суммана. Правду ли он говорит? Передо мной стояли его добрые глаза и мягкая улыбка. Его руки мяли край рубахи от смущения. Мне показалось это забавным. Он повторял мои движения.

Новый наряд мне очень понравился, хотя ботинки на кожаных шнурках были особой пыткой с непривычки. В пустыне я всегда ходил босиком – денег на добротные сандалии у отца не было (или он просто решил не тратиться на меня), поэтому кожаная обувь, которая смыкалась на моих ногах, раздражала. А тонкие веревочки, которые никак не хотели слушаться и вечно развязывались, словно развлекались в непослушных детских пальцах и заставляли тратить драгоценное время, отрывая меня от более приятных занятий – например, обеда.

Рубашка и штаны ладно сидели на тощем теле. Сумман пригласил девушку из деревни, чтобы она постригла меня, теперь с открытым лицом и расчесанный я почти не отличался от местных мальчишек, разве что был более загорелый и худой.

– Ну что? Как у тебя дела? Чем хочешь заняться? – Сумман со стуком вошел в приоткрытую дверь и, не переступая порога, наполовину ввалился в комнату.

Я сидел на кровати и проводил руками по покрывалу. Мне до сих пор не верилось, что все это происходит со мной. Еще утром мне казалось, что весь мир от меня отвернулся и сгинуть мне суждено в мертвой пустыне. А тут… сытный обед, мягкая постель с подушкой (подушка, к слову, стояла боком, оттопырив углы в разные стороны. К ней я еще не прикасался, считая нашу будущую вечернюю встречу таинством единения – я не хотел нарушать его раньше времени).

– Я не знаю.

– Ну да, ну да. Может, прогуляемся по деревне? Я тебя познакомлю со всеми. Или сразу приступим к обучению? Я принес книги. Ты умеешь читать? – я покачал головой: кто же мог меня научить? Наина слишком была вечно занята, только рассказывала о древних письменах в храме Яра. Книг в нашем доме не было вообще – старшие учились при храме или в отдельном здании, которое называли школой. Как по мне, она напоминала простой сарай с соломенной крышей, где дети сидели на полу и слушали стариков.

Интересно, заметила ли Нана, что меня больше нет рядом? Или только вечером поймет? Или ей вообще все равно? Ведь она столько дней ко мне не приходила – я слышал наказ брата, чтобы она не приближалась к «отродью амхи». А после событий в храме Яра она, наверное, теперь меня ненавидит. Как и все, видит во мне вора и разбойника.

[1] Деревянная утолщенная ложка с толстыми краями, она позволяет взять только верхний слой еды, который уже остыл. Чаще применяется для еды жидких или густых блюд. Жирный слой пищи остывает постепенно и чем жирнее, тем медленнее (в стародавние времена, пища готовилась насыщенно жирной, чтобы дольше усваивалась организмом и дольше оставалось чувство насыщения). Таким образом, с помощью подобной ложки, предотворащалась возможность обжечься, особенно неопытным детям.