Читать книгу Под Таниной горой - - Страница 3

Старожилы не раз рассказывали, что деревенская женщина по имени Татьяна, взяв берестяной чуман /вид корзины/, пошла в лес за землянкой /земляникой/, да так и не вернулась. То ли заблудилась, то ли стала жертвой дикого зверя, то ли умерла с голоду – так никто и не узнал. Только родные и жители окрестных деревень больше её не видели. И с тех незапамятных пор гору, на которую поднялась и ушла затем в дремучий лес Татьяна, стали звать Таниной.

Не знаю, помечена ли эта гора на топографических картах под таким же названием или обозначена цифрами горизонтали. Но, как бы то ни было, эта гора мне дороже самых высоких гор на свете.

Последний раз я был на Таниной горе в июне шестьдесят шестого. Отцветала черёмуха. Зацветала шипига /шиповник/. Набирали силу хлеба. Тянулась к солнцу трава. Мало сказать, что с горы без бинокля прекрасно видно на много километров во все стороны. Отсюда не хочется уходить. Невозможно оторвать глаз от бескрайних уральских лесов, от милых сердцу елей и пихт, берёз и осин, от рек и речушек, от гор и оврагов, от той неповторимой суровой красоты уральской природы, которую, к нашему великому огорчению, мы порой и не замечаем.

Пока я шагал по склону горы, взбираясь всё выше и выше, ёлочки протягивали мне ветки, словно подавая руку. Ласкались цветы земляники, улыбаясь открыто и торжественно. Полной грудью вдыхали аромат кусты шиповника – нашей уральской розы, ужившейся рядом с колючей елью. Зайчишка, выскочив из лесу, присел на задние лапки. С минуту глядел в мою сторону, будто встретив старого знакомого. Неведомо было его заячьему уму, что в детстве нас – Трофимовых ребят, обзывали зайчатами.

А впервые приняла меня эта гора на свои сильные плечи, когда мне, чумазому, мало смыслившему в жизни, едва набралось года три от роду. А потом уже не было, пожалуй, ни одного дня в длинном году, чтобы гора не встречала нас, русоволосых, не чувствовала шершавых наших пяток, не слышала наших ребячьих голосов.

До чего удивительна эта гора! Бок её, обращённый на севере к реке Сылве, наиболее крут. Словно защищаясь от мороза, северных ветров и колючих снегов, он сверху донизу прикрылся зеленью. Зимой на лыжах тут не проскочишь – деревья будто схватились за руки, преграждая путь. Да и не всякий пеший продерётся сквозь эту чащобу. Тут и ели, и пихты, и рябина, и черемуха, и ольха, и осина, и можжевельник, и калина. Растут они, не претендуя ни на тепло, ни на влагу, ни на простор. На косогоре легко заметить извивающиеся берёзки. Не по своей воле их стволы стали кривыми. Их упругие тела выдержали невероятный натиск снега за долгие и суровые уральские зимы. Этот лесистый бок иной раз и в летнюю пору напоминает вам о зиме. Июльским днём пятьдесят пятого года с ребятишками, которые были мне совсем не с родни и тем не менее увязались за мной, я, продираясь сквозь сучья деревьев и потея, вскарабкался-таки со стороны реки Сылва на Танину гору. И пошёл по её краю, по той невидимой черте, за которой сплошной лес будто сдавливает гору, и она превращается в косогор.

Сверху нещадно палило солнце, воздух был по-летнему горяч. И едва я повернул голову влево, как увидел под деревьями что-то белое. «Может, это заяц», – подумалось мне. Но тут же отбросил эту мысль – беляков в летнюю пору на Урале не встретишь. Возможно, это большой лист белой бумаги, оставленный кем-то. Или кусок холста, обронённый кем-либо. Последнее было ещё маловероятно, так как, насколько я знал, в окрестных деревнях не ткали холст уже лет двадцать. Каково же было моё удивление, когда я в тридцатиградусную июльскую полуденную жару увидел – что бы вы думали? – снег. Самый настоящий снег. А возле него росли, цвели, дышали чудным ароматом подснежники. Нет, что вы ни говорите, а такое вы встретите в середине лета не на каждой уральской – да только ли уральской! – горе. Этот бок горы покат, местами обрывист. Его когда-то пересекали вдоль и поперёк вытоптанные босоногой ребятнёй тропинки.

Были и тележные дороги, до того узкие, что ехавший постоянно задевал за длинные сучья. Зато зайцам и другому зверью живётся тут привольно. Там, где бок горы делается положе, лесом зажаты со всех сторон несколько полян. Их зовут шутьмами. Шутьмы названы именами тех, кто обрабатывал их когда-то: Калинкин шутем, Ортин шутем, Настасьин шутем. Непроходимый лес вырубали, пни корчевали, чтобы запастись столь нужной пашней. Остатки леса, негодные ни на дрова, ни на ограду, сжигали. Потому-то, вероятно, и стали называть те места гарюшками. Каждую весну с горы, шумя и ревя, неудержимо неслись попутно с пнями, палками и сучьями, потоки воды. На пути они высверливали немало глубоких и мелких оврагов. Начинаясь мелкими бороздками, будто морщинками на молодом ещё лице, они вгрызались в каменистый косогор всё глубже и глубже, раздавались всё шире и шире, пока не снюхивались и не объединялись с рекой.

Вместе с ними кончался, сливаясь с водой, и северный лесистый бок Таниной горы – романтический уголок нашего детства. Стоя на горе и глядя прямо на север, не увидишь Сылвы – реки. Она скрыта лесом. Только чуть правее, где начинаются Долгие луга, словно из-под елей и пихт вырывается и блестит на солнце Сылва. А кусты ивняка на берегу напоминают огромные копны зелёного, только что убранного сена. Зато бескрайние лесные просторы и горы, убегающие далеко на север, видны прекрасно. Взору представляются и поля, раскинувшиеся по обе стороны речки Шамарки, ближний и дальний Увалы, Мыс и Еловик, и две соседки – горы, метко названные крестьянами «каравашками» – так они похожи на караваи деревенского хлеба.

Сторона Таниной горы, глядящая на запад, – пологая, почти безлесная. Тут есть где разгуляться ветрам и метелям! Постепенно снижаясь, она простирается туда, где была когда-то построенная без всякого плана, как бог на душу положил, деревня Курьи. В ясную погоду, устремив взор на запад, можно хорошо увидеть белизну воды – это река Сылва, крепко взятая в объятия ивняком, миновав Дмитровское плёсо, подкатывает под самую Танину гору, то лижет, то гложет её, заставляя выставлять напоказ и камни, и корни деревьев, и расщелины – овраги. К западу от Таниной горы упирается в небо Востряк – так называется ровная гора, враз круто обрывающаяся, словно отрубленная топором, к реке Сылве. Чуть юго-западнее – Изволок. Тоже гора. А между ними – огромнейшая, заросшая лесом, полная валежника низина, метко названная яминой. Та ямина в летнюю пору богата малиной. Через ямину, а потом под самым Востряком, недавно построена грунтовая дорога, прочно связавшая Шамары с Урмами. Эту огромную ямину трудно сравнить с той пустяковой яминой возле речки Шамарки, где жили Подураиха и Офонька-келейщик.

Если вы взглянете на юг, то первое, что попадёт вам на глаза, – Синяя гора. На той горе я бывал много раз, глядел по сторонам и под ноги, но ничего синего не увидел. Оказывается, в гражданскую войну на Таниной горе были позиции красных, а на Синей – позиции белых /синих/, и между ними разгорался не один жаркий бой – с треском, во много раз посильнее того, что издают сырые пихтовые сучья. Видимо, гора эта несколько ниже Таниной, потому что в ясную погоду хорошо виден через Синюю гору посёлок Шамары. Гора эта, кроме всего прочего, – кладбище наших предков.

А теперь, не спускаясь с Таниной горы, посмотрим на восток. Художника бы сюда, кинооператора или фотографа! Запечатлеть бы прелесть панорамы, открывающейся перед вашим взором! Но давайте рассмотрим всё по порядку, чтобы не растерять, не пропустить и не забыть ничего. Сторона горы, обращённая к восходу солнца, крута настолько, что лошадь, подымающаяся на гору, остановится бессчётное число раз, если её не подхлестнёшь витнем /кнутом/. Человек, если даже и не нажил одышки, шагает так, словно за спиной у него мешок с картофелем. Автомобиль подымается, забуксовав не один раз, хотя у него исправны тормоза и не лыса резина. Снежный комок, величиной с кочан капусты, пущенный по свежему сырому снегу вниз, постепенно обрастает и делается настоящей копной и, едва прокатившись десятую часть пути, разлетается вдребезги, словно снаряд на осколки. Санки, оседланные детворой, мчатся со скоростью невероятной до тех пор, пока полозья глубоко не вопьются в снег. Тогда образуется «куча мала» или «хабазина», как мы любили называть ребячью свалку в детстве. Лыжник мчится с горы что есть духу. Да и как не мчаться, если без малого три километра – всё под гору да под гору, вплоть до Нагайского лога. А за ним уже новая – Левушкова гора.

Вдали серебрится, манит, ласкает взор полоска, бегущая мимо домов, раскинувшихся на угорке, мимо тополей, мимо колхозного клуба. Это Сылва – река упирается в суровую, мохнатую, крутую Балабанову гору и, не в силах побороть её каменистой груди, убегает вправо, на юг, к Шамарам, охватывая деревню Ивановичи уже с другой стороны.

С Таниной горы легко разглядеть чудесные по своей неподдельной красоте перелески и поля, звавшиеся раньше переменами: Сенихина перемена, Левушкова перемена, Обская /общая/ перемена, Пашки Шайдурова перемена, Вани Николина перемена, Калинкина перемена. И глубокие, тёмные даже в яркие солнечные дни, прохладные, заросшие деревьями овраги, разделявшие эти перемены: Юдшин овраг, Нагайский овраг /лог/, Кормухин овраг. Через эти поля и овраги каждый год вытаптывают тропинку и ходят по ней в Шамары.

Балабанова гора не уступает по высоте горе Таниной. Сторона её, опускающаяся к реке, скалистая. Местами даже неприхотливые ель или пихта – и те не нашли себе места на её каменном боку. По тропке, примостившейся на боку обрывистой горы, ходят теперь доярки из Шамарки и Дубровки на ферму в Петровичи.

А за рекой и Балабановой горой – сплошное лесное царство. Когда-то мы там с интересом наблюдали ворохи дыма, выбрасываемого паровозом. Теперь дым клубится только от лесных костров – уже с десяток лет, как курсируют по Свердловской железной дороге электровозы. Вдали, укрывшись лесом, раскинулись Козьял и Вогулка.

К востоку от Таниной горы, точнее, под самой горой, простиралась деревня Кузьмичи – родственница по бедности, неграмотности и бескультурью ближним коптело-шамарским деревням: Ивановичи, Петровичи, Ильичи, Игнатьевичи, Лазаревичи, Канюки. Кузьмичи насчитывали два – от силы три – десятка домов, а занимали территорию ни много ни мало около двадцати пяти квадратных километров. Удивляться этому вы не станете, если узнаете, что деревни в полном смысле этого слова не было, а стояли разбросанные то тут, то там деревянные, крытые тёсом избёнки – в лучшем случае в полуверсте одна от другой.

В центре Кузьмичей жил Кузьма Дмитриевич Калинин – брат нашего деда по матери. Вероятно, он поселился тут одним из первых, и деревню назвали его именем. Крайней избой, которой кончалась наша деревня на юго-западе, на склоне Таниной горы, была изба Клементия Андреевича Калинина. У северного подножия Таниной горы, в Гарюшках, жил Фома Яковлевич Калинин, председатель Коптело-Шамарского сельсовета предвоенных тридцатых годов. Последним домом к юго-востоку от Таниной горы считался дом Корнила Филатовича Калинина. А восточная сторона воображаемой деревни кончалась домом Мелентия Ефтефеевича Калинина.

Столь же разбросанной по косогорам и оврагам, зажатой рекой Сылвой, болотом и глубокими оврагами, была деревня Ивановичи.

Только перед войной, в тридцать девятом году жители Кузьмичей и Ивановичей сселились в излучине реки Сылва. Вместо торчавших поодиночке изб и избушек выросли две длинные улицы. Покойный Корнил Филатович, или Кормуха, как его звали соседи, войдя в избу, переместившуюся на новое место, от неожиданности раскрыл рот, перекрестился и зажмурился: изба, в которой он прожил без малого семьдесят лет, словно раздалась от электрического света. Нет, не сладко жилось Корнилу Филатовичу, его братьям и сёстрам, другим деревенским мужикам, перебивавшимся с картошки на капусту, если тот, у кого стол накрывался побогаче, не без довольства и некоторой иронии произносил:

– А ведь пища-то не как у Филатовичей!

Вершина Таниной горы – безлесная, голая, словно бритая голова. Когда-то тут пасли скот. Потом каменистую землю распахали и стали сеять по очереди овёс, рожь, пшеницу.

Если вы пойдёте по Таниной горе с запада на восток, то окажетесь словно на гребне морской волны, застывшей навсегда. Метрах в пятистах от неё вы увидите гребень другой, тоже окоченевшей, волны. Наиболее красива макушка именно этой части горы. Пожалуй, не менее ста лет высились на самой макушке горы две могучие ели. Они пережили не одну войну, не одну засуху, не одну грозу. Кто знает, посадил ли их кто-нибудь или семечки еловые так удачно попали в землю. Только стояли эти две разлапистые суковатые ели рядышком, будто два пограничника, не мигая обозревающие даль.

В двадцатых и тридцатых годах каждую весну макушка Таниной горы первой среди других сбрасывала с себя белоснежный наряд и подставляла прошлогоднюю сухую траву солнцу. От пояса и выше гора была голой, а ниже пояса – ещё не сбросившей снежную одежду. Напоминала та гора женщину, пришедшую на рентген и раздевшуюся наголо до пояса. В одно из воскресений апреля – обычно на Пасху – штурмовали эту гору со всех сторон ребята и девчата. Одетые по-праздничному, во всё новое, с гармошками и балалайками, шли они из Кузьмичей и Курей, из Шамарки и Петровичей, из Дубровки и Ивановичей, с Игнатьевичей и с Мысу, с Еловика и Ильичей. Неизвестно, кем и когда к стволам стройных елей-подруг было крепко-накрепко привязано бревно. Смотришь издали – и видишь букву «Н». Через бревно, соединявшее стволы елей на высоте почти десяти метров, был умело переброшен канат. Обои концы его прочно цеплялись за крепкую длинную доску. Получалась качуля /качель/. Она не пустовала с утра до ночи. На ней метались по воздуху взад-вперед парни и девушки. Те, кому не хватало места устроиться на качели, играли в кандрель /кадриль/. В стороне резались «в очко». Иные схватывались в рукопашную. Порой пускали в ход камни, лежавшие поблизости в ямках – былых воронках, немых свидетелях бушевавшей здесь гражданской войны. Смех, шутки, песни не иссякали. Косогор свято хранил тайну любимых.

Через Танину гору лежал санный и колесный путь в Курьи, на Востряк, в Крюк, Платоново, Урмы. На Востряке были покосы многих жителей Кузьмичей и Ивановичей. В Крюку жили родственники. Через Урмы ездили на ярмарку. Теперь на макушке Таниной горы осталось только одно дерево: второе подгнило и под напором ветра упало. Но вторая ель не думает сдаваться: корни свои она глубоко запрятала в землю. Как символ мужества и бесстрашия, стоит, покачиваясь на ветру, эта мощная ель, возвышаясь и над другими деревьями, и над самой горой, постоянно видя, что делается окрест.

А перемены, происшедшие в Кузьмичах и Ивановичах за годы советской власти, настолько разительны, что и старикам не в память. Давным-давно не сеют хлеб вручную, не жнут люди рожь и овёс серпами, не молотят цепами, не ткут холст, не плетут лаптей, не покупают керосиновых ламп, не носят понитков и станавин изгребных, не шьют холщовых штанов и рубах, не ходят в церковь. Зато поля обрабатывают тракторами, хлеб убирают комбайнами, ездят на автомобилях, одеваются и обуваются по-городскому, каждый вечер зажигают огни электролампочек, почти все до единого читают газеты и журналы, слушают радио.

Когда наступал религиозный праздник Троица, Танина гора сиротела. Народ валом валил на Синюю гору. Там, на возвышенности, на месте, неведомо кем впервые избранном, гулянье начиналось спозаранку и продолжалось допоздна. Песни сменялись кадрилью, кадриль – русской пляской, пляска – играми в «третий лишний» или «окорукольцы». Назавтра на месте гулянья былиночки не найдёшь – одна утоптанная земля, словно её, солёную, овцы наголо выглодали. Недалеко от этой излюбленной поляны стояла изба. Помню, как в предвоенные годы тянулась в эту избу осенними тёмными вечерами молодёжь, чтобы поиграть на балалайке, сплясать, спеть песни, полюбезничать с гулеванкой /ухажёркой/.

А в праздник, именуемый «заговеньем» /перед Петровым постом – «Петровками»/, обычно собирались гулять на левом берегу Сылвы, в окрестностях деревни Шамарки. И опять-таки на виду у Таниной горы.

В советское время, в середине тридцатых годов, по Таниной горе впервые прошли трактора, автомобили, комбайны, над горой пролетели первые советские самолёты.

Единственное, чего непосредственно не испытала Танина гора, – так это Великой Отечественной войны. Но все военнообязанные-уральцы из-под Таниной горы ушли воевать. Остались дома только наш, к тому времени шестидесятисемилетний, отец и его ровесники-одногодки.