Читать книгу Покой перелетного голубя - - Страница 12

Лахор, Пакистан

Моя жизнь не должна была так обернуться. Мне нужно было остаться в Окаре, выйти замуж в Окаре, родить детей и в итоге быть похороненной в Окаре.

Амма начала работать на Хашимов примерно в то же время, что Абба начал её бить. Нас, детей, было много, и родителям вечно недоставало денег, чтобы прокормить всех. Абба начал что-то покуривать. Иногда это было дороже обычных сигарет. До сих пор в точности не знаю, что это было. Вот она, ирония побега из отчего дома: выходишь замуж и оказываешься в точно таком же. Говорят, женщина бессознательно выбирает мужчину, похожего на отца. Интересно, не сделала ли я именно это?

Когда всё началось, мне было, должно быть, года четыре. Каждый вечер одно и то же: Абба возвращается поздно, затевает скандал с Аммой по какому-нибудь поводу, они орут, вопят, иногда Амма плачет. Абба требует у Аммы те небольшие деньги, что она заработала, днями напролет собирая хлопок на полях. Абба раньше работал пастухом, пока однажды не уснул на работе и не потерял всё стадо, которое должен был стеречь. А заминдар, которому принадлежали овцы, нашёл Аббу и пнул его между ног, чтобы разбудить.

– Ступай внутрь, – говорит мне Амма, как только в один ужасный день Абба приходит домой с работы.

Я догадываюсь, что в его глазах она видит что-то такое, чего не вижу я.

– Но почему? Я ещё не собрала рис с пола, – говорю я. Или то была фасоль?

– Потому что я так сказала. Кыш! – настаивает она и, несмотря на мои протесты, отпихивает меня, заслоняя спиной.

– Ты! Это твоя вина! Ты мало работаешь. И мне приходится выслушивать дерьмо от этой свиньи, от этого куска грязи, из-за тебя!

Видимо, Амма понимает, что скоро рванёт.

– Надия, бегом. Иди внутрь, – молит она, когда на неё обрушивается первый шлепок.

Я роняю всё, что собрала к тому времени, и прячусь за чарпаей, где меня прекрасно видно.

– А ты? Чего ты хнычешь? Что ты за проклятье, мелкая дерьмовка, – орёт он.

Мне до смерти страшно: я чувствую, как тёплая струйка мочи стекает по ногам. До сих пор помню этот запах – он навсегда отпечатался у меня в мозгу как вонь страха и унижения.

Вскоре после этого Амма поклялась вытащить меня оттуда. Она уже поговорила с сестрой, которая работала домашней прислугой у кого-то в Карачи. Брать меня с собой Амма не планировала, но мне было всего четыре, а Абба был неуправляем. Никак нельзя было уехать работать и оставить меня с ним одну.

Наша поездка на автобусе из деревни в окружной центр, Окару, была наполнена слезами. Оттуда за полтора дня мы доехали на поезде в Карачи. Амме было грустно оставлять дома прочих моих братьев и сестёр, но она не могла взять с собой всех. Абиде было на четыре года больше, чем мне, Икбаль был чуть постарше её, а Рубине, самой старшей, стукнуло пятнадцать. Рубина была помолвлена с сыном моего маму, который собирался ещё выдать свою дочь за Икбаля, в ваттасатта, когда придёт время. Позднее Амма говорила мне, что была вынуждена так сделать, чтобы набрать денег на приданое дочерям, но я думаю, что она просто хотела убраться подальше от Аббы. Гульшан тоже осталась дома. Гульшан – моя двоюродная сестра и моя подруга. Единственная – других я не знала. Впрочем, Гульшан нечего было беспокоиться: Абба никогда её не ударил бы. Амма сказала, это потому что она – дочь его покойной сестры, а по отношению к её смерти у Аббы осталось ещё хоть сколько-то почтительности.

Я помню, как собирала вещи: в маленький тэила, тот, что остался у меня с тех пор, когда я жила в доме у тети. Пластиковый пакет, но большой и крепкий. С надписью «Супермаркет Имтиаз». Моя кхала, Разия, приезжала к нам из Карачи несколько месяцев назад и привезла мне в этом пакете уйму печенья и хрустящих закусок. Маленькие разноцветные кексики и большие пакеты хрустяшек со вкусом чили и соли. И ещё она привезла печенье «Рио», с их фирменным двуцветным кремом посередине: розовым и голубым. Амма упаковала два платья с колготками, одну пару чаппал, одну повязку на волосы, одну зубную щётку и пакет «Рио» с собой в поезд, а я взяла все камешки, которые мы с Гульшан собирали несколько месяцев. Ещё я взяла амулет тавиз, который она дала мне, чтобы он защищал нас в пути и потом, в нашей новой жизни в городе. Со слезами на глазах Амма срывающимся голосом сказала моим брату и сёстрам: «Я вернусь за вами».

Я всегда делила свою жизнь на «до» и «после». Не сказать, чтобы отрезок «до» был такой уж насыщенный. Считается, что четырёхлетний ребёнок не может ничего особенно помнить. Но кто знает, сколько мне было на самом деле? Я часто спрашивала Амму, но она говорила, что не помнит. Мне могло быть и пять, и шесть. В моём чемоданчике с воспоминаниями я в то время – просто маленький ребёнок, и всё.

Хашимы приехали из Панджаба, но жили в Карачи всю жизнь. Они выглядели как те самые англоговорящие представители высшего сословия, даже со своей двухлетней дочкой говорили по-английски. У них был большой сад с шелковицей – деревца выстроились вдоль аллеи, ведшей к жилищам слуг. Всё утро в саду распевали майны, чаукидаар носил форму, и какое-то время я чувствовала себя словно в кино. У меня появился друг – первый после Гульшан. Она была красивая, моя Миша. С кудрявыми тёмными волосами и карими глазами. Нос у неё был идеален, лицо почти в форме сердечка, с узким подбородком. Она была яростная, и эгоистичная, и добрая, и всё это одновременно. Иногда она была титли, а иногда – оса. Ей хотелось для меня самого лучшего, а иногда хотелось забрать всё самое лучшее себе. Она и представить не могла, каково это – быть мной, человеком низшего сорта: кем-то, кому от рождения не было положено привилегий.

Острая боль протыкает мои внутренности – на миг я ошеломлена интенсивностью спазма. Я слышала, что травма может принять форму телесной боли. Глубоко дышу, освобождаясь от напряжения, которое появляется всякий раз, когда я думаю о ней. О моей Мише. Она была капризная, вечно приятно взволнована тем, что уготовал ей мир. Иногда она впутывала нас прямёхонько в неприятности; временами специально, хотя по большей части намерения у неё были совсем иные. Я стала той, кто я есть, благодаря Мише. Но я стала той, кто я есть, и вопреки нашему знакомству.

Я собираю отчеты, беру сумку и жду возвращения домой Мубашира. Я только пришла с работы и надеялась, что он отвезёт меня к сахабу Шадабу на байке. Но он сказал, что у него есть работа и что он вернётся к пяти вечера, – типичный Мубашир. Разумеется, его «пять вечера» может обозначать какое угодно время. Я вышагиваю по скромной комнате туда-сюда. Пытаюсь звонить, но он не берёт трубку. Снова проверяю время. Если я не хочу опоздать, мне нужно нанять рикшу. С Мубаширом так всегда: я не могу на него положиться.

Оглядываю комнату. Чарпая не прибрана, на ней до сих пор матрас с прошлой ночи. На столе несколько грязных чашек, опивки сладкого чая привлекают мух. Мубашир пьёт дудхпатти, и я почти уверена, что он время от времени ещё и добавляет туда дешёвый бханг. И под «время от времени» я подразумеваю каждый раз, когда ему выпадает возможность пошарить у меня в бумажнике. Испытываю побуждение быстренько прибраться перед уходом, но времени мало, и мне пора идти.

Сахаб Шадаб живёт в Галберге. Это по меньшей мере в двадцати минутах от меня, если ехать по Молл-роуд. Если по Литтон-роуд, то двадцать пять. В это время дня на Молл-роуд будет полно машин.

Я прохожу вдоль овражка близ моего дома – сточной канавы, которая ужасно воняет. Это составляет разительный контраст с помпезностью и величием центра города – блистательной личины, обманывающей новичка в Лахоре. Минареты Шахи-Кила, очарование реки Рави, великолепие мечети Бадшахи – всё это создает ауру ожидания, невыполненного обещания: мне будто бы слышна мольба, подчёркнутая восхитительной асимметрией прославленного города. Прикрываю лицо дупаттой. Вдоль улицы выстроились мастерские по починке вещей, тележки с фруктами, торговцы местными деликатесами. В животе урчит, и я вспоминаю, что не обедала. Покупаю шесть бананов и прямо на ходу заталкиваю один в рот. Рикши обычно задирают цены к вечеру. Машу одному, призывая его остановиться.

– Бхай, сколько вы попросите за то, чтобы отвезти меня в Галберг и обратно?

– Мне надо будет там ждать? – спрашивает он, чуть приподнимая густые брови. Осматривает меня с ног до головы, прикидывая, могу ли я себе позволить такую роскошь.

– Да, но платить заранее я не стану. Вдруг вы уедете? И кто тогда найдет мне рикшу, вечером-то?

– Но я попрошу триста пятьдесят рупий. Вам подойдёт?

– Я дам триста, без торга, – заявляю я.

Сейчас конец месяца, и у меня осталось не так много денег. Беззвучно молюсь, чтобы он согласился. Я знаю, что триста пятьдесят рупий за ожидание пассажира – это, вообще-то, исключительно приемлемая цена для рикш.

Воздух тёплый и сухой. Улицу, на которой мы стоим, давно не чинили, и кое-где покрытие вконец разрушилось. И он, и я знаем, что люди обычно проходят по ней дальше и нанимают рикшу там, чтобы избежать эти ухабистые «американские горки». Состояние дороги становится чем дальше, тем лучше, но здесь, в моём районе, муниципальные власти игнорируют жалобы жителей и опасное состояние проезжих частей. В любом случае – кто поедет сюда, чтобы сфотографировать дорогу и организовать её реконструкцию?

Рикша смотрит на меня, собираясь запротестовать, но затем, кажется, передумывает. Может, видит моё отчаянье.

– Шукрия, бхай, – прошу я, поправляя дупатту.

Мы доезжаем до дома сахаба Шадаба ровно к шести вечера. По дороге я приканчиваю ещё три банана. Оставшиеся два прячу в сумку. Рикша останавливается у гигантских чёрных ворот.

– Я выйду через десять минут. Пожалуйста, бхай, не уезжайте.

– Не волнуйтесь, баджи, я никуда не денусь, – отвечает он, оглядывая дом.

Я смотрю вокруг в поисках колокольчика или звонка, чтобы меня впустили, но ничего такого не вижу. Осторожно стучу по металлической двери, затем стучу чуть сильнее. Привратник открывает и озадаченно смотрит на меня. Сообщаю, что я пришла к сахабу Шадабу. Привратник оглядывает меня с головы до ног, затем кивает, чтобы я шла следом. Сад маленький, но ухоженный. Здесь растёт большая кокосовая пальма, и она почти перемахнула за стену, которой обнесён дом. В голове у меня светло, и я чувствую странную щекотку в горле. Привратник оставляет меня у входа в дом, где уже ждёт служанка.

Она приветствует меня и проводит внутрь. Мы шагаем по тёмному коридору, но я замечаю обои с цветочным рисунком и то, как отслоилось полотно с краёв. Отведя меня в лаунж, служанка говорит, что я могу присесть и подождать. Она оставляет меня, и тут я понимаю, как в этом доме тихо, и от этого мне становится немного не по себе. Ни следа присутствия жены или детей.

Лаунж – небольшая комната, приятная для глаз. Софа, на которой я сижу, бежевая, с цветастыми подушками. Я пристраиваюсь так, чтобы хоть немного расслабить спину. Служанка возвращается с подносом и предлагает мне воду. Я в несколько секунд проглатываю содержимое стакана, пытаясь унять нарастающую тревогу. В комнате есть большая кондиционерная установка, но девушка не включает её для меня.

Через десять минут входит сахаб Шадаб. Он всё ещё в офисной одежде. Должно быть, только что вернулся с работы. Протягиваю ему отчёты, чтобы указать на расхождения.

– Нет нужды, – говорит он, поднимая ладонь.

– Н-но… – сбитая с толку, заикаюсь я.

– Подойди, Надия. Я хотел поговорить с тобой кое о чём, – заявляет он, жестом веля мне сесть рядом с ним.

Запах его одеколона доносится до меня через комнату. Это смесь удового дерева – благовоний, привезённых из паломничества к Святой Каабе, – и ещё какого-то цветочного запаха. Сахаб Шадаб опускает одну руку на бедро, а другой оглаживает аккуратно подстриженную бороду.

– Сэр, думаю, я просто положу отчёты вот здесь, – бормочу я, опуская бумаги в центр стола и вставая, чтобы уйти.

– Нет-нет. Я же сказал: подойди. Ты слишком много работаешь и слишком много волнуешься. – Он одаривает меня улыбкой, демонстрируя зубы в жёлтых пятнах. – Сегодня я хочу узнать тебя поближе, Надия.

Хватка ужаса начинает медленно смыкаться на моём напряжённом теле ещё до того, как эти слова отзвучат. Моё имя, произнесённое им, ощущается осквернённым. Мне становится всё более неловко. Как я могу защититься, не лишившись работы?

Я оглядываю комнату, будто решение моей дилеммы может материализоваться где-то рядом. Я не могу позволить себе остаться безработной. В то же время я не готова подчиниться.

Нет, только не снова.

Мне нужно решать быстро. И мудро.

– Сахаб Шадаб, вы знаете, что сахаб Директор не будет рад, если я приду к нему с жалобой. В прошлом месяце Узма говорила мне, что их уже и так слишком много. А респектабельный человек вроде вас не должен переживать о таких вещах. Вот, оставьте себе отчёты, и давайте просто считать, что сейчас ничего не произошло.

Я не собираюсь ждать, пока он ответит. Он ошеломлён моей прямотой, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы направиться к двери. Едва скользнув за неё, бегу по коридору к главному входу. Руки трясутся, лицо покрыто потом. Я не оглядываюсь. Я почти уверена, что сахаб Шадаб не преследует меня, но знать наверняка не могу, а проверять не осмеливаюсь. Добегаю до центрального входа и изо всех сил тяну на себя дверь.

– Бхай, скорее, скорее! – вскрикиваю, увидев рикшу.

– Что случилось? Баджи, отчего вы плачете? – спрашивает он, запуская двигатель.

– Просто поедем. Пожалуйста, бхай. Быстрей!

Я перевожу дыхание, только когда мы выезжаем с улицы сахаба Шадаба. Вытирая лицо, расслабляю плечи. Глубоко дышу. Я и не осознавала, что сижу на самом краешке сиденья.

– Баджи, что произошло? – заметно смягчившимся тоном спрашивает рикша.

– Ничего, бхай. Просто этот мир. Наш мир не для бедняков. Мы здесь для того, чтобы развлекать этих. Людей, которым повезло оказаться состоятельными, которые думают, что это нормально – грабить, отнимая у бедных единственное, что у них есть: их достоинство. Они думают, что его можно купить.

– Не говорите так. Господь наш видит и слышит всё. И не печальтесь. Хорошие вещи ещё случатся, – говорит он с верой и убеждённостью, которым я завидую.

Не знаю, что ему ответить. Я столько раз разбивалась и собирала себя заново, что каких-то частей теперь недостаёт. И я очень жду, когда уже случатся эти хорошие вещи. Жду этого всю свою жизнь.

Остаток пути мы проводим в серьёзном молчании. Я плачу водителю и шагаю вдоль канавы к дому. Обхожу люки, железные крышки которых разворовали героиновые наркоманы. Мне на лицо приземляется дождевая капля – обещанием облегчения после изнуряющей дневной жары. С чувством поражения я смотрю наверх. Если бы Господь мой был там, жизнь не причиняла бы столько боли. Будь Он там, мной не пользовались бы, как вещью. Мои глаза наливаются слезами, и влага в них смешивается с дождём. Где же ты, мой Худа?