Читать книгу В городе И - - Страница 5

Раз. И вспышка. Люди, застыв в удивлении, смотрят в белую стену как в окно. За спиной офицера кто-то охнул, закрыв рот ладонью. Снова вспышка и картинки на стене медленно сменяют друг друга, двигаясь, нарушая все законы геометрии – сумбурно, хаотично. Фотографии сменяют друг друга, и в маленьком экране у стены происходит магия. Что-то страшное и одновременно увлекательное. На белой стене неизвестный город V живёт свою жизнь: элегантные дамы в платьях, извозчики с лошадьми и мужчины в изящных цилиндрах с тростью неспешно ходят по улицам. В зале раздался хохот: на экране с головы джентльмена упала шляпа, и дама в белом наряде неловко натолкнулась на этот конфуз. Вспышка и на стене остаётся только пустота. Люди ещё долго всматриваются. Магия. И тут жизнь у них, и там жизнь – на стене. Да так ведь не бывает. От дьявола это всё, но ведь они были – эти живые, настоящие люди за тысячу вёрст отсюда. Затаившись, люди в тесной зашторенной комнатке ещё ждут, – бояться, но всё же ждут, что снова вспыхнет свет и на стене оживёт невиданное ранее чудо. Весной 1897 года в «Восточном обозрении» появилось сообщение о демонстрации в Иркутске новшества технического прогресса – кинематографа: оживших немых картин.

Спустя три года крейсер «Аврора» будет впервые пущен на воду, за сотни тысяч вёрст на воды сибирского моря будет пущен не менее могущественный ледокол с одноимённым именем – «Байкал», города будет сотрясать гудок паровоза и вдоль рек пройдут большие пути железных дорог. А под иркутским небом в это же время появится ребёнок, который взглянув один раз на ожившие картинки, уже не сможет жить без них.

21 февраля 1901 год. Утро ознаменовалось двадцатиградусным сибирским морозом, погрузив город в зимнюю дымку. Весну в здешних краях природа любит откладывать на потом. В переулке Гусарова застыл под талым снегом, покрытый сосульками недостроенный кирпичный величавый дом с башенками, увенчанный многочисленными звёздами Давида – дом Файнбергарга. Его первые кирпичи были заложены, когда революционер Илья Максимович Ромм прибыл отбывать ссылку в Иркутск.

– Доброе утро, Исай Матвеевич, – говорил соседу Илья, выходя ранним утром из покосившейся избушки на службу. Исай Матвеевич Файберг вставал тоже рано и обходительно всматривался в закладку первых кирпичей его детища. Жил тут же на Халтурина – не отходя от кассы. С утра ходил с архитектором, сверяя чертежи, смотрел, как мужики кладут кирпич, мешают глину, а в перерывах шёл домой обедать. Илья Ромм всегда поглядывает на долгую стройку с прищуром желания. Исай Матвеевич поведал, что комнаты в «доме Файнберга» будут сдавать в наём. «А как доходный дом, то можно и нам в комнату въехать, но лучше, если две» – думал он, оборачиваясь на еле как пережившую двадцать лет назад большой пожар избёнку – дом его молодой семьи, где в одной комнате он ютился со своей женой и маленьким сынишкой Сашей.

Так вот, февраль. Илья Максимович спешил на набережную Ангары в больницу Кузнецова, где его ожидала ординатура в детском отделении, а вечером – бухгалтерия общества потребителей железной дороги. Революция это, конечно хорошо и модно, – время требует, но всё же есть семья и её необходимо кормить. За бравое дело революции молодой врач Ромм, родом из Вильно, год отсидел в Петропавловской крепости Петербурга, а теперь был сослан сюда – в Иркутск. Город ничего, – после пожара воспрял, отряхнулся от пепла, и зажил по-новому – европейски шикарно. Иногда на улицах ещё оставались обуглившиеся остатки старого города, но с наступлением зимы превращались в сугробы, более похожие на горы. Так и проделываешь свой путь в снежной загадочной пустыне, не в силах открыть глаза. А надо – есть такое слово: надо работать, надо трудиться, надо поднимать семью, надо держать слово революционера – помогать людям. Пурга мела, застилая собой дорогу. Не видно ни зги. В такую погоду хороший извозчик и лошадь не подумает гнать. Но этим утром Илья Максимович шёл, и думать ни о чём не мог кроме как о семье своей – жена рожает. История их любви была и есть почти Шекспировская, написанная на границе двух тысячелетий: Илья – сын владельца типографии, революционер, Терезия – будущий врач стоматолог из семьи петербуржской интеллигенции. А всё туда же – собрала себя, вещи и отправилась как жена декабриста в неизвестный Иркутск. С таким именем, означающим милосердие, она не могла остаться в праздном Петербурге долго. Милое сердце повело за Илюшей. Да и как могла Терезия без него, когда на руках уже был годовалый сын Саша? Такую женщину невозможно было не любить, когда она находится в постоянном состоянии самоотверженности.

«А как она там?» – беспокоился взамен Илья Максимович, шагая сквозь сугробы широким шагом акробата до работы. Здесь трудно найти целёхонькое, чисто место, где можно пройти целым и невредимым. Снег это полбеды, а вот улица, стоящая вплотную к реке, покрыта коркой льда и окна больницы выглядывают прямо на лёд Ангары – неверный шаг и ты в палате у коллеги с переломом. А Ангара знай себе ещё и поскрипывает угрожающе во время ветра, дразнится выпустить спящую под коркой льда воду прямо под ноги.

Нет, Иркутск – город спокойный днём и таинственный ночью. Вечерами, когда на улицах затухали первые городские электрические фонари, в дом Ромма приходили друзья-революционеры, – вели шёпотом разговоры о перестройке старого мира на новый, а днём Иркутск был ничем не хуже Петербурга: в городском театре играл оркестр, на витринах выставлялись платья французского шика, книжная лавка хвасталась новинками сибирских издательств, рядом шла торговля расписным фарфором. Человеку, знавшему глубь Сибири по мифам и легендам каторжных да торговцев, было невдомёк, что можно было найти в этом местечке, которое и городом трудно назвать? Тихую красоту жизни. «Сейчас откроем с товарищами подпольную типографию, начнём выпускать газету, люди прозреют, что мир может быть другим и…» – бывало, мечтательно, затягивал любимую песню Илья Максимович, а Терезия про себя знала, что дело это хорошее, вот только следят за мужем денно и нощно, грозят отослать ещё глубже – в Якутию. Вольнодумство до добра не доводит. Уже на последнем месяце беременности она для себя решила – чуть что, встанет за супруга горой. Ведь где-то здесь, неподалёку, за своих любезных да распрекрасных горой стояли много лет назад прекрасные женщины своей эпохи.

И эта самоотверженность без оглядки на положение. Женщина в России совсем как поэт – больше, чем женщина.

Скинув с себя поношенный полушубок, не успел Илья Максимович зайти за порог больницы, как тут же дверь тяжело грохнула прямо ему в спину от ветра. Калитка больницы скрипела, напоминая детский плач. Ромм застыл, прислушиваясь. Его румяное от холода лицо просияло внезапным счастьем. Ещё ведь вчера эта калитка при точно такой же погоде молчала и даже не постукивала, а теперь плачь. Безостановочный, почти весёлый. Нежное отцовское тепло разлилось по сердцу, голову чуть вскружило от радости. Почувствовал. Родился. Ещё один сын из рода Ромм. Такое ощущение бывает только при рождении ребёнка, когда человек резко, без причины понимает – свершение чего-то великого витает в воздухе, и каждый звук становится предзнаменованием.

И, правда. Мальчик. Вернувшись домой, Илья Максимович услышал в их квартирке звонкий младенческий плач. Большеглазый источник сие звуков вскоре запишут в метрику Иркутской синагоги как Миша – Михаил Ромм. Ребёнок с большими всегда весёлыми глазами, он уже смотрел на всё с таким увлечением и будто бы знал, как нужно показать мир людям, чтобы он заиграл новыми красками.

Уже в конце лета мать Терезия (сменившая имя на Марию) стала принимать как зубной врач пациентов в доме на Благовещенской, отцу дали разрешение вести приём больных. Изредка, гуляя с мамой по улице Халтурина, маленький Миша мог видеть, как ей выражают своё почтение едва ли не все люди – семью Ромм по их первому году жизни на этой улице запомнили многие и по доброй памяти теперь посещали их с просьбами о помощи. Хоть и были на Арсенальной улице свои врачеватели, всё же идти горожане предпочитали к Терезии Ромм. Первый год маленького Миши прошёл в настоящем уединении. Место жительства оправдывало своё название – улицу Благовещенскую редко пересекали лошади, повозки и у домов можно было заметить только здешних жителей – с Благовещенской. Через улицу стояла Синагога, куда каждый день семья Ромм исправно ходила в полном составе. Она и до сих пор там стоит как памятник искусству и времени, сменив бело-желтый окрас на празднично бирюзовый.

Театр. Зачинщиком любви Миши к искусству можно свободно считать Терезию Исааковну. Она любила театр, ходила в него при удобной возможности – сказывалось происхождение. В городской театр Иркутска она ходила, когда была беременна и Мишей, и его будущей сестрой Идой. Кинематограф, о котором так заманчиво и загадочно писали в газетах, был чем-то далёким, невозможным для любого человека. Улицы города уже были в ту пору усыпаны фотосалонами, воздушный шар поднимался в небо, чтобы на первые кинокамеры запечатлеть вид Иркутска с высоты птичьего полёта, но синематека была разовой акцией и вошла как привычка досуга лишь в 1906 году, когда семья Ромм отбывала из Забайкалья в Москву. Поэтому долгое время главным искусством из искусств для детей семьи Ромм оставался театр. В каменном здании, отличавшимся от других роскошью и помпезностью, давали как оперу, так и классические постановки, куда иркутяне шли с превеликим удовольствием. Главенство на сцене было отдано итальянским операм: «Севильский цирюльник», «Сельская честь», «Паяцы», «Бал-маскарад», «Аида», «Риголетто». С такими пышными названиями город действительно расцветал чеховским европейским шиком.

Частицу художественного воспитания дал Мише и его отец – в детстве Илья Максимович учил сыновей играть на фортепиано, – оно было и в доме в сибирском Верхнеудинске, и в дальнейшем в Москве. Однако за характером отца Миша следовал охотней, чем за его художественными предпочтениями. При своих соратниках-революционерах Илья Максимович был человеком прямолинейным, нетерпимым, вспыльчивым, но с домашними его характер становился крайне добр. Возьмём мух, просто мух, – их спасательную операцию Миша помнил до конца своих дней: как-то раз мать оставила липкую бумагу от мух на подоконнике, отец, не долго думая, брал пинцет, снимал пленницу с липкой бумаги (пока не видит мать), ювелирно и ловко обмывал её лапки в спирту и выпускал на волю со словами – «Ну, чего ты жужжишь, не бойся, я тебя выпущу, только не летай к нам обратно, лети в какую-нибудь другую квартиру». И так за день доктору Ромму удавалось освободить до десяти мух при всей своей неподъёмной занятости. Позже Миша будет так же каждый кусочек своих киноплёнок беречь и прямолинейно требовать от себя и других дойти до работы до самого финала.

А потом, спустя тридцать лет, Миша Ромм встретит в коридорах киногородка Мосфильм высокого богатыря с мощным взглядом и, протягивая руку, скажет, – «Земляки, значит, будем. Я ведь тоже в некотором роде иркутянин» и так вместе они, коллегами, прошагают два фильма «Ленин в октябре» и «Ленин в 1918 году», а между ними будет ещё и «Александр Невский» Сергея Эйзенштейна – хорошего друга Михаила Ромма. Богатыря будут звать Николай Охлопков и он ещё пока в свои двадцать лет рядовой актёр театра Всеволода Мейерхольда.

Ещё через 20 лет, уже маститы мастер кинорежиссуры, сам того не осознавая Михаил Ромм даст наставление ещё одному земляку. Ещё молодой, мрачный, хмурый, задумчивый Лёня Гайдай, выросший из иркутских драматических театров, ходил по «ВГИКу», вынашивая «гений» своей дебютной картины. На премьерном просмотре присутствовал Михаил Ильич.

В кинозале было сильно накурено. Из комиссии, человек десять, говорили каждый о своём – о дебютах своих учеников, партийном собрании и задачах пятилетки, закупки реквизита для киностудии, холодных кабинетах для студентах.

Глаза Гайдая разъедало от табачного дыма и казалось что он с секунды на минуту расплачется. От страха, конечно же, провалиться.

– Студент Леонид Гайдай, третий курс, картина «Долгий путь», – объявили в зале и Леонид встал со своего места.

Ромм кивнул, мимоходом оглядывая студента с ног до головы. Студентом был худощавый тридцатидвухлетний юноша прилежно, если не сказать сосредоточенно, упакованный в великоватый костюм-двойку.

– Из Сибири? – смекнув по названию работы, спросил Ромм.

– Нет, просто «Долгий путь». Это по рассказам Владимира Короленко, – начал объясняться студент Леонид. – Станционный смотритель Кругликов встречает в Сибири каторжную ссыльную Раю…

Ромм заулыбался.

– Да нет, Леонид Иоффович из Сибири будете?

– Ах да, из Иркутска я.

– Интересный расклад. Земляк значит. Два иркутянина в одной комнате это уже серьёзная вещь, товарищи. Я же тоже из Иркутска родом.

Картина закончилась. Свет зажёгся. Ромм одобряюще смеялся, ещё припоминая сюжет работы.

– Вам бы, батенька, комедии снимать!

Так Леонид Гайдай попал в творческую мастерскую Михаила Ромма и через год на свет появился первый комедийный птенец Гайдая – «Жених с того света».

В киностудии и перед партийным руководством Ромм так всегда и будет Михаил Ильич. В глазах семьи, коллег и друзей он будет просто и ласково – Миша. В записках многих интервью он так и останется – иркутянин Михаил Ромм.