Читать книгу Третий Лад - - Страница 3

Атаман рывком освободил предплечье от хватки светловолосого ангела…

– Не суйся.

Ванька сделал шаг вперёд и положил левую руку на правое плечо пленника. Всполохи от огней продолжали лихой танец смерти на остро заточенном клинке разбойничьего кинжала…

Помедлив самую малость времени, преступник резким движением десницы всадил кинжал в грудину пленника… по самую рукоять.

Данила издал звук, похожий на всхрап. Из губ помещика побежала струйка крови, а на светло-булановой сорочке расплылось густое пятно вокруг рукояти кинжала. Туловище начало дёргаться толчками, голова набекрень ушла… Атаман толкнул жертву в плечо, и несчастный упал на землю.

Один тать подошёл ближе и склонился над подрагивающим телом. Вор с удовлетворением покачал башкой.

– Кончается… дворянин синеглазый.

– Сапожки́ то… дозволь с него снять, Дышло? – обиженным тоном загнусавил другой злодей, косо глядя на вожака шайки.

Убийца не ответил подельнику. Он выждал случай, когда помещик кончил корчиться телом; приблизился к нему, и вытянул кинжал из груди усопшего. По остро заточенному лезвию ниткой заструилась на землю дворянская кровь…

Разбойники разбрелись по разные стороны. Часть крутилась подле распластавшихся на земле холопов… другие направились к повозке – искать прочего добра.

– Ваня! – подал голос долговязый и белобрысый вор. – Подь сюды, глянь чего.

Атаман Дышло, не выпуская из ладони окровавленного кинжала, подгрёб к повозке. В рыдване лежал мальчоночка, укутанный в овчину; он сладко спал. Долговязый вор держал факел у самого лица парнишки и атаман отчётливо разглядел в нем знакомые черты.

– Крепок же сон у мальца. Сопля ещё, сосунок совсем. Пощади его, атаман, – промолвил светловолосый вор-ангел.

– Мстить будет… за родителя, – прохрипел атаман и занес кинжал ввысь – остриём книзу.

Долговязый архангел коротко хохотнул.

– Рано ли поздно ли, Ваня, всё едино нам – на виселице болтаться, вороньё кормить.

Атаман зачерпнул в левую ладонь горсть сена из повозки, а затем тщательно протёр пучком лезвие своего кинжала. К рыдвану подбежал кривоногий злодей – вотяк с крупными выпуклыми скулами.

– Один холоп с нами желает ходить, а другой хнычется отпустить его. Чего сделаем, Дышло?

– Гулевай, братва, – подытожил налёт атаман и воткнул кинжал в ножны.

Вотяк в непонимании застыл на месте болваном и часто захлопал белесыми глазюками. Главарь швырнул в повозку ком, перепачканный кровью, и размеренными шагами направился к лесу. Поблизости двое разбойников волокли за ноги труп барина к канаве…

На рассвете по тракту медленным шагом плелась кобыла и тянула за собой повозку, которой управлял понурый холоп Микешка. По обеим краям дороги беспокоилась рожь. Показались первые избы деревушки Лиханки – вотчина убитого помещика. В повозке-рыдване очнулся ото сна малец Яков, плотной личиной обёрнутый в овчину. Молодой барин с наслаждением зевнул.

Над рожью парил чёрный ворон… Каркун слетел вниз и бесшумно уселся когтистыми лапками на край повозки – Микешка даже не узрел нового попутчика… Малец с удивлением уставился на птицу: маленькие глазюки вра́на искрились яркими рудожёлтыми точками. Младой барин приметил, что неподалёку что-то краснеет. Яша приподнял головушку и разглядел, что на дне рыдвана, справа от него, прямо под вороном-попутчиком, лежит скомканный пучок сена, перепачканный кровью…

После гибели супруга Авдотья резко сдала: осунулась, обрюзгла, состарилась мигом, стала часто хворать. Беды посыпались на семейство Лихих одна за другой, только спеши ворота раскрывать. Через год после смерти Данилы умерли почти разом старики Мстиславий и отец Авдотьи Карп Сергеевич Дроздов, следом за мужьями ушли в могилки их жёны. Родовое гнездо-поместье с каждым годом хирело всё более: хозяйство разорялось, урожаи были неважными, два десятка холопов сбежали на донские раздоры – жить вольными людьми…

Одна отрада имелась у Авдотьи Карповны – красавец сынок Яков Данилович. К шестнадцати годам барчук расцвёл и налился соками, как тугой ячменный колос: статный, поджарый, русоволосый. Васильковые глазища как у покойного батюшки – лучистые и пронзительные. Парень тянулся к наукам: часто сопровождал псаломщика и писца Ануфрия в поездках по монастырям. Дьячок предавался молитвам, а юный барин пропадал в библиотеках, штудируя всевозможные трактаты и прочие труды учёных мужей.

Особенно Якова Лихого интересовала космография. Истории про местности Земли, “несущие телу хвори и приносящие душе исцеления”, завораживали пытливый разум молодого помещика…

Матери не хотелось, чтобы сынок хирел вместе с ней в медленно увядающем гнезде-поместье. Словно предчувствуя скорую смерть, она написала письмо брату Кондратию, который служил в Опричном войске в самом Стольном Граде. Авдотья Карповна передала послание дьячку Ануфрию и настоятельно потребовала, чтобы псаломщик как можно скорее свез её письмо в Нижеславль, а далее ему следовало отправить цидулку казённой почтой до первопрестольного.

Дядька прибыл в деревню Лиханку спустя два месяца: на вороном коне, с головы до ног одетый во всё чёрное. Тёмное пятно разбавляли золотистые и брусничные позументы на груди кафтана; знак того, что Кондратий Дроздов – не рядовой боец, а опричный старшина. Местный люд с почтением и страхом глазел на недоброго гостя и его вороного коня-демона. К седлу по разным сторонам крепились грозные атрибуты государева монаха-воителя: улыбчивая пёсья башка и короткая метла-помело́. Два дня погостил Кондратий Карпович у сестры, а потом стал сбираться в дорогу. Дядька понравился Якову: суровый, сдержанный в страстях и движениях воин. Парень без сожаления готовился покинуть родовое поместье: служба в Опричном войске казалась ему вызовом судьбы, сулила острые впечатления и открытия новых миров.

Только матушку было жалко. Когда Яков Данилович, сидя верхом на кауром жеребце у ворот имения, обернулся на прощание и взглянул на мать, то отчетливо осознал, что видит её в последний раз…

Кондратий Дроздов сомневался в племяннике. Воспитан без отца, изнежен материнской заботой. Говорит мудрёностями, нахватался сей бестолковости в еретических книженциях, небось. Кондратий сам когда-то подобным карасём воложанским приплыл на служение в Опричнину, только дядька вовремя успел щукой стать. Побывал при трудах он, нарос чешуёй острой. А ныне Опричное войско неприкаянной шишкой на теле государства торчало. Нарост не рассасывался, но и прежней значимости уже не имел. Так, былой трепет рождал, порой, в грешных душах…

В начале пути дядька и Яков сделали небольшой крюк. Кондратий дозволил племяннику проститься с родными местами. Юный дворянин смотрел на синеватые воды реки Воложи, гарцуя на жеребце у вершины холма, и в его нутре колыхнулось неведомое прежде чувство: странная помесь тоски и тепла, будто свежеиспечённый каравай надломили…

Так никого и не убив, дядька-кромешник покинул родной край.

После полудня остановились на привал у края дороги. Опричник сидел на траве и, прислонившись спиной к стволу берёзы, смачно кусал зубами ломоть ржаного хлеба, а потом маленькими глотками хлебал молоко из кувшина-крынки. Карасю Якову хотелось трапезничать таким же макаром – с какой-то особой удалью воина и хищника. Его внимание привлек степенно парящий над полем коршун. Яков поставил крынку с молоком на землю и перекрестился.

– Коршуна не пужайся, – ухмыльнулся дядька. – Ни коршуна не боись… ни вра́на. Чёрный воронец – заступник наш. У людей и прозвище по нам такое гуляет.

– Дядя Кондрат, отчего народ так не любит опричников?

– Опасаются. И поделом. Вот ответь мне, Яков Данилыч. Что есть Опричнина, как сам разумеешь?

Парень в задумчивости пошевелил складками лба.

– Личное войско Государя. Для защиты Отечества.

Кондратий кхекнул на такие слова племянника.

– Государь для нас – и есть Отечество. И мать ро́дная и батюшка и сестрица. Понял? Верные псы мы его. Любого, кто на Царя глотку дёрнет – в кровь закусаем. Кожу мне раздери, если не так.

Яков отвёл русую голову в сторону. Привязанный к дереву вороной конь опричника щипал травинки, с края седла колыхалась отрубленная пёсья голова. Виднелись жёлтые сгнившие клыки ухмыляющегося пса.

– Нос выше держи, Яшка. Чего опечалился? Уныние – грех!

– Отца покойного вспомнил, – пробормотал чуть погодя парень.

Кондратий Дроздов ощерил рот в хитрой улыбке:

– Вскоре в место одно прибудем. Есть гостинец там для тебя, Яков Данилович – обомлеешь…

На завтра к вечеру путники прибыли к каменной постройке из трёх связей в вышину. Пристегнув скакуна к коновязи, Яков Лихой пытливым взором окинул грязно-бурые стены крепости с крохотными оконцами, благословленные крестами решёток, и без труда сообразил – сыскной острог. Дядька увёл племянника на задний двор крепости: круглый кусок вытоптанной земли без единой травинки, огороженный частоколом. К Кондратию Дроздову подошёл государев муж: служивый в тёмно-синем кафтане с брусничными позументами – ярыжный старшина.

– Здоровым живи, Кондратий Карпович, – засипел ярыга.

– Здрав будь, Тимохин, – с достоинством ответил Кондратий.

Яков Лихой отметил: “Оба служивые старшины (один – опричный, другой – ярыжный), но сразу понятно – кто здесь главный.”

– Не окочурился подарочек? – грозно сверкнул карими глазами кромешник. – Али не сбёг от вас? Кожу вам раздери, если так.

Ярыга-старшина добродушно рассмеялся в ответ. Затем Тимохин приложил ко рту пальцы и заливисто по-разбойничьи свистнул. Спустя пару мгновений двое ярыжек выволокли на задний двор заключённого: побитого пожилого мущину с серебряной серьгой в ухе и густой копной седых волосьев на башке и такой же седой бородой. Служивые подвели пленника к старшине и его гостям, подсекли узнику ноги и тот бухнулся коленями наземь.

– Знаешь, кто этот ворюга, Яша? – пророкотал громовым голосом дядька Кондратий.

Разбойник опустил седовласую башку вниз, пряча глаза в землю. Яков Данилович пристально глядел на кудлатого варнака и в его нутре колючим ежом шевельнулось недоброе предчувствие…

– Откуда мне знать, – пробормотал в ответ парень.

– Сам атаман… Ванька Дышло. Отца твоего убивец. Сколько годов хулиганил, а всё одно попался, окаём гадкий, – представил арестанта опричный дядька.

Яков Лихой вспыхнул лицом и схватил пятернёй рукоять сабли, что покоилась в ножнах на перевязи из добротной телячьей кожи – подарок дядьки Кондратия.

– Каков гостинец, Яков Данилович? – осклабился щедрый дядька. – Благодари старшину Тимохина. Этого подлеца ещё с седмицу назад должны были кончить. Упросил я: сберечь для тебя разбойничка.

Ванька приподнял кучерявую башку вверх и, покалывая опричника глумливым взором, прохрипел дерзость:

– А я подумал указ вышел от Государя: помиловать мою личность за немалые заслуги перед Отечеством.

Ярыга Тимохин в момент подлетел к арестанту и отвесил наглецу щедрый подзатыльник.

– Казни его, Яков Данилович, – приказал дядька.

Ярыжки в два счёта перевязали варнаку кисти рук, вывернув их за спину. Юный дворянин почуял тошноту в глотке…

– Руби ему башню, добрый молодец. Приказ у нас: башку вора на обозрение ставить, – уточнил способ казни ярыга Тимохин.

Яков Лихой, волнуясь и закипая праведным гневом, за два шага приблизился к убийце родителя. Потом он дрожащей рукой вынул саблю из ножен и занёс клин вверх… Кондратий Дроздов и троица государевых ярыг отступили на пару шагов назад.

– С потягом секи, – поучал дядька, – от уха руби, остриём по вые: борзо́, резво… на себя потяни удар! Да сбоку зайди… х-хобяка!

Дрожь в деснице Якова не унималась: сабля колыхалась, сотрясая острым клинком плотный вечерний воздух на дворе сыскного острога. По лбу и шее доброго молодца заструились липкие и противные капли пота. Время текло ручьём, сабля продолжала впустую рассекать воздух. Суровое лицо дядьки Кондратия сверкало молниями…

Да убей его, колупай. Брось валандаться. Убивай.

Кудлатый варнак прыснул усмешкой в седую бороду, глядя на лицо сопливого ка́та: влажное от пота и червлёное, словно рябиновый куст, примкнувший к изгороди.

– Видал я тебя тогдась… Малец совсем был. Спал в повозке сном сладким, – прохрипел вор с некой светлой печалью…

Яков опустил оружие. Парень тяжело дышал, как загнанный зверёк; буравил глазами землю, стыдясь встретиться взорами с дядькой…

– Экие нюни… А ну отойди, добрый малый, – ярыжный старшина Тимохин подошёл к Якову и слегка толкнул его ладонью в плечо.

Яков гусём отошёл подальше от места казни. Ноги парня обмякли, как забродившее тесто, в нутре ветерком гулял холодок. Тимохин вынул саблю из ножен и ловким ударом отсёк преступнику седовласую голову: брызнула кровь, башка злыдня слетела на землю. Туловище рухнуло ниц и задёргалось в предсмертной тряске.

– Слава Господу… справный удар, – с достоинством осенил себя крестным знамением опричник Кондратий Дроздов.

Дядька подошёл к смурному племяннику, что продолжал буравить взором обагрённую кровью разбойника землю.

– Ты что, саблей совсем погано владеешь?

Паренёк сглотнул слюну, но поднять васильковые глаза навстречу гневному взору дядьки так и не решился.

– Нелегко мне пока человека… живота лишить.

– Тебе в Опричном войске служить, михрю́тка. Кожу мне раздери! Рука не должна дрожать при встрече с врагами, Яков Данилович!

Тимохин поднял ввысь отсечённую башку, ухватившись пятернёй за седые волосы, запятнанные кровью; предовольно расхохотался. Двое ярыжек за ноги поволокли обезглавленный труп прочь со двора…

Дядька и племянничек заночевали в сыскном остроге, а к полудню следующего дня уже въехали на своих кониках в столицу царства.

Планида Якова Лихого медленно совершала коренной поворот: из захудалого гнёздышка-поместья, юный дворянин перебрался на бытие в центр Вселенной. Первопрестольный ярчайшими лоскутами раскинулся по обе стороны полноводной и мутной реки Мосохи. Терпким и тягучим был, шибко в голову бил попервой, будто медовый хмельной взвар; либо кружка студёной браги, а потом залпом… солидный глоток кислого пива.

Во здравие равного Господу на земле Господина пьём!

Белые стены царского Детинца, пахучие и шумные рынки, кривые и вонючие улочки посадской черноты, пьяные кабаки, обширные имения бояр в предместьях, добротные дома приказных людей, жалкие лачуги смердов, монастыри, церквы, амбары, немчины, могучая Стрелецкая слобода, Опричный Двор, величественный Собор на Красивой площади, стражники и ярыги, скоморохи, торгаши, ремесленники, бабы срамные и честные, монахи, дьячки, юродивые…

В этот ядрёный и клокочущий чан с головой по шею окунулся юный дворянин захудалого помещичьего рода, сирота, голодный до знаний; жадный до новых чувств, впечатлений, а если доведётся, то и подвигов; честно́й воин святого монашеского Ордена государева – опричник Яков Данилович Лихой. Колосс воложанский.